Действие романа происходит в 20-е годы. В столкновении драматических жизненных обстоятельств и нравственного выбора решается серьезная этическая проблема.
В. Соколовский
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
1
Изнутри распахнулись створки - они разъехались с визгом, подхваченные жарким ветром, приготовились захлопать, зашуметь, да так и замерли, удержанные на месте огромным граммофонным раструбом. Раструб этот, в лиловых разводах и позолоте, выкатил свое жерло в открытое окно и замер удивленным зевком. Сначала был тихий скрип: машину заводили. Затем она кашлянула, поскрипела и -
Уж-жасно шумно в доме Шнеерсона,
Такой ге-валт, что прямо шум ид’ёт!
Он женит сына, сына Соломона,
Кото-рый служит в Губтрамот!
- Пфу, нечистики! - закряхтел с крылечка дома напротив старый Спиридон Вохмин. - Как понайдут, понаедут - сплошь безобразие. Крик, драка, девок в баню тащут. А то еще стрелять начнут, не приведи господи. Съеду, съеду я отсюда, Сабирко, нету больше моей моченьки…
Спиридонов собеседник - благообразный толстый татарин, конюх коммунхоза - закивал бритой шишкастой головой, крутнул большими пальцами сложенных на животе рук: выразил согласие и поддержку.
Его жена - курьерша финотдела, -
квакала труба, -
Вся раз-оделась в пух и прах,
Фату мешковую надела,
И де-ре-вяшки на ногах!
- Нету сил, - устало сказал Спиридон Вохмин. - Ну нету, натурально, моих сил терпеть беспорядок. Пойти в избу, кваску испить разве что. А потом… нет, не усну под этот шум. В карты разве сыграть, а?
- Карты - хорошо, - зевнул Сабир. - Давай, Спиря, карты, играть будим.
Заскрипели ступеньки, брякнула дверь - приятели пошли в дом. Духота там стояла невыносимая, пылилась герань в горшках, но тихо-тихо было в доме старого Спиридона; можно играть в карты на носы, пить квас и не слышать пьяной возни.
А вдогонку катилась, куражилась, уносилась вдаль по спаленной зноем улочке наглая, с блудливыми хохотками, песня о недолгом счастье Шнеерсона. Осмелела, сунулась под колеса вынырнувшего из дальнего проулка грузовичка и с хохотками, хохотками же отпрянула назад, угнездилась в дебрях граммофона. Он поскрипел опять заводимой пружиной, визгнул негромко, и в это время взревел и смолк за окнами мотор машины, послышалась негромкая команда. Пыльные, с винтовками и наганами, люди в кожанах, гимнастерках и пиджаках прыгали из кузова, исчезали в проеме калиточки. Раздался выстрел, другой… Кто-то во дворе закричал страшно, на крик ринулись шофер и парень в косоворотке, дежурившие у машины. Мгновение улица была пуста. Затем качнулся и, кашлянув, вывалился раструб; следом, сверкнув боком, вывалился сам граммофон - смял в лепешку трубу с диковинными разводами и позолотой. Головой вперед, молча, прыгнул на сирень из окна белоголовый парень с челочкой. Вскочил на корточки, распрямился, перемахнул через забор и побежал по улице, высоко вздымая коленки. Высунулась вслед рука с наганом - вскидывалась выстрелами, пока не кончился барабан. Дым, заволокший окно, уносило внутрь, в избу. Бегущий подпрыгнул нелепо, свалился ничком на дорогу и забился, пачкая землю кровью.
- Исусе! Исусе! - Спиридон появлялся на секунды в окошке, снова прятался. - Пронеси, матушка, чистая дево…
Сабир лежал на полу, вскрикивал при выстрелах.
Но шум стихал: повели в машину задержанных, подталкивая оружием. Троих пронесли в одеялах, возились, помещая ближе к кабинке. Раненые тащились сами, угрюмо матерились, карабкаясь в кузов. Сели. Застонала, забилась женщина. Шофер крутнул рукоятку - автомобиль заурчал, дребезжа подножками, ядовитый газ пополз в палисадник. Машина рявкнула, рванулась с места и скрылась в проулке.
- Ловко чекисты метут, - тихо сказал Спиридон. - Ах, как метут… ловко! Пойдем-ко на улку, бабай: там теперь тишина, спокой. Ладно, что жена моя в гости ушла, - начисто перепугали бы бабочку… Ох! - Он схватился за грудь, хлопнулся на табуретку. Сабир, поднявшись с полу, глядел на него мутно и бестолково. Покрутил головой, полусказал-полуспросил:
- Навирна, типерь Нюрке тюрьма сидеть.
- Э! Тюрьма что! Говорил, говорил я… - Вохмин вздохнул судорожно, махнул рукой. - Пошли, Сабир!
Сонно опять было на крыльце, на улице - с приездом машины исчезли ребятишки, попрятались по домам, захлопнулись окна. Только безутешный, пронзительный бабий плач доносился откуда-то с огорода.
- Заскулила! - фыркнул Спиридон. - И объясни ты мне, татарская душа, что за такой народ: саму ее не тронули, и никакая она Нюрке не родня, только лаялась на нее - так какое твое, кажется, дело? Нет - воет! Нар-род, ей-богу…
Сабир снова попытался принять благообразную позу, но дрожащие пальцы не сцеплялись на животе, и он забубнил:
- Нада домой идти. Не пойду - баба тоже реветь будит: застрелили, скажет, Сабирку.
- Обожди! - схватил его за рукав Спиридон. - Обожди маленько, дай я с тобой передохну. Покурим, покурим! - сунул Сабиру пачку.
Тот вздохнул и отвернулся.
Сидели. Тишина теперь была полная; в огороде раздался гневный мужской голос, и плач затих.
- Уй! - дернулся вдруг Сабир.
- Чего? - зашевелился сосед его, глядя в сторону.
- Смотри, смотри, Спирька, - уй! - Татарин вскочил на ноги и дернул его за рукав.
Медленно, со скрипом растворилась огородная калиточка дома напротив. Человек зацепился за нее, пытаясь подняться, но калитка поехала в сторону - он упал. Тогда, доползши до столба, стал, оцепив его руками, карабкаться. Наконец поднялся, с трудом понес ногу через досочку, однако руки расцепились, и он, повернувшись в воздухе, рухнул лицом в пыль.
- Уй-юй! - причитал Сабир. - Домой… домой…
- Стой! - оборвал его Спиридон. - А кто его в Чеку будет сдавать, а? Может, это наиглавнейший из этих гавриков, которых брали? Умри он теперь на наших глазах - греха не оберешься, затаскают! Да затаскают - ладно, а то и… понял, темнота?
- Уй-юй-юй! - прыгала челюсть у Сабира.
- Ты вот что: сиди и сторожи его. А я пойду лошадь искать. Мало ли что.
- Куда пойдешь? - успокоился вдруг Сабир.
- Думаю. К Гришке Ухову, пожалуй. К нему зять, механик с лесозавода, на пролетке утром проезжал.
Минут через десять Спиридон подъехал к распростертому возле ворот парню и пальцем подозвал Сабира. Вдвоем они втащили в пролетку вялое тело. Вохмин потрогал руку - живой! - положили на сиденье, словно пьяного. Парень был русый, скуластый, в коричневом плохоньком пиджаке с испачканным кровью передом, армейские штаны заправлены в разношенные сапоги. Спиридон влез на козлы, дернул вожжами: поехали!
Уже под вечер он зашел к Сабиру. Конюх с женой, крохотной Танзилей, пили чай. Вохмин поздоровался, сел на порожек.
- Отвез разбойник Чека? - Татарин поставил чашку, сцепил на животе руки. - Беда плохой человек, нет?
- Чепуха какая-то получилась, - негромко сказал сосед. - До мосту доехал, глядь - какие-то ребята на нем стоят. Сейчас это лошадь остановили, наган на меня наставили: вылезай, дескать! А потом - ты, говорят, папаша, подожди маленько, мы быстро! - и угнали. Двое их было.
- Пропал лошадь! - Татарин расцепил пальцы, прижал их к вискам и закатил глаза.
- Да в том и дело, что не пропал! Сижу, жду. А что делать? Попробовал бы я к Ухову без лошади вернуться. Однако гляжу: подъезжает через полчаса один из тех парней, вожжи мне кинул - давай, папаша, дуй обратно, только тихо мне, а то… И снова наганом тычет. Ох, и натерпелся я тогда!.. Так того ранетого они с собой куда-то и увезли. И что же это за человек был, а? Хитрый какой-то человечек, вот что я мыслю…
- Хитрый, хитрый, - жмурился Сабир.
2
Из газеты:
"Да здравствует буржуазия!"
Бури стихли. Бывший белый офицер, состоящий на учете в ГПУ, безбоязненно проходит по улице, не опасаясь быть подхваченным на штыки. Спекулянт открыл лавочку. Бывшая колчаковская барыня продает билеты у входа на красноармейский вечер… Все это так. Но из всего этого не следует ли, что классовой розни нет, не осталось, и - да здравствует единение пролетариата с буржуазией, да здравствует буржуазия?
Мы живем в переходный период. И больно видеть, как забыли об этом некоторые наши товарищи, с которыми вместе голодали, мерзли и умирали на фронтах гражданской. Они разнежились, размякли от тлетворного влияния НЭПа.
Мы живем в переходный период. И это опасно, ибо благодушествующие - не одиночки. Разве мало у нас людей, теряющих революционную перспективу?
Дорогие товарищи, прощупайте, нет ли вокруг вас подобных настроений, и решительно боритесь с ними!
Молот
Грязнинская уездная конференция МОПР решила взять шефство над тюрьмой на острове Ява.
Ливень ударил, как только процессия вступила за ограду кладбища. Густой, хлесткий. Под косыми его струями поставили Яшин гроб на край ямы. Мать словно опомнилась вдруг: сдернула с головы черный платок, бросила на землю и, придавив коленями, тяжело опустилась возле гроба, скрестила ладони над лицом мертвого сына, оберегая от хлещущей с неба воды.
Начальник губрозыска Юрий Павлович Войнарский, скользя, подошел к могиле, взмахнул кулаком, но в шуме воды и грома слова его звучали слабо, невнятно. Он замолк, глянул на толпу сотрудников; поежившись, потоптавшись, махнул рукой: опускай!
Хоронили агента второго разряда Яшу Зырянова, убитого при взятии банды Кутенцова - Димки Кота.
Стали возиться вокруг гроба, подкладывая веревки. Мать поднялась с колен и замерла, позабыв про скомканный, оставшийся в жидкой грязи платок. Волосы тяжелыми прядями облепили худую, вздрагивающую шею. Мать мешала суетящимся людям, но ни один не коснулся ее, не сказал ни слова.
Быстро, споро натянули веревки, закрыли и опустили гроб. Войнарский, ветеран губрозыска Баталов, начхоз Болдоев взяли лопаты и стали заваливать могилу. Была еще четвертая лопата - ее взял после недолгого колебания потрепанного, похмельного вида баянист, сысканный где-то на стороне. По дороге на кладбище он одиноко шел впереди процессии, играл "Интернационал" и Шопена - надо сказать, неплохо. С оркестром на этот раз не повезло: полк, музыканты которого обычно играли на похоронах работников ОГПУ и милиции, с наступлением лета ушел в лагеря.
Пошли сослуживцы - бросали в могилу комочки глинистой земли. Долго устанавливали памятник, укрепляя его в ползущем, сыром грунте. Вода текла по фотографии на пирамидке со звездочкой: на фото Яша был в рубашке апаш, взгляд хмурый, брови сведены - снялся в тот день, когда пришел работать в угрозыск год назад. И все знали, что Яша был совсем другой: крикливый, насмешливый. Потащили из карманов и кобур оружие, но залп смешался с ударом грома.
По дороге с кладбища Войнарский думал: "Сам-то я не слишком ли себя берегу? Ведь дети, дети умирают, боже ты мой…" Иногда ему казалось, что чувство потерь у него, старого бойца, большевика, политкаторжанина, давно притупилось, но в такие вот моменты, когда смерть находила юных ребят, не ведавших застенков, злых и скорых болезней Туруханского края, фронтов гражданской, - в душе его каждый раз словно что-то взрывалось, она ныла и болела, и он думал каждый раз, что жить ему, наверно, тоже осталось недолго.
И еще одну мысль стыдливо прятал Войнарский, считая ее циничной и неблагородной: мысль о том, что освободилось штатное место и надо срочно искать замену, нового сотрудника, - суждено ли ему прожить дольше Яши?
Войнарский давно установил, что пик опасности для оперативника приходится обычно на конец первого года работы. Сначала его берегут еще, не пускают на опасные операции; он как новичок неукоснительно следует советам старших, внимателен и осторожен. Потом, когда приходит время самостоятельной работы, наступает, рано или поздно, период пренебрежения опасностью: начинает казаться, что при достаточной смелости и быстроте ума осторожность совсем необязательна и даже вредна. Так было с Яшей: как мог он, перебегая от стенки к стенке, не заметить подкатившийся по полу горшок с геранью? Споткнулся в броске, упал и был в упор застрелен помощником Кота - Валькой Дроздовым.
И вот теперь должность Зырянова вакантна, и надо готовить приказ о передвижении.
Начальник губрозыска шагал теперь в одиночестве. Сразу после выхода с кладбища он как-то незаметно оторвался от других и свернул в первый же проулок. Фигура его, высокая, нескладная, в распахнутом френче, походка - чуть боком смешили мальчишек. Они бежали следом по лужам, бросали гальками в него и кричали: "Четырехглазый! Четырехглазый!" Он оглядывался, улыбался растерянно, и стекла его пенсне тускло взблескивали.
Путь его был, на первый взгляд, запутан и хаотичен, но он был и самым коротким из всех возможных. Впрочем, Войнарский, занятый своими мыслями, вряд ли осознавал это. Так или иначе, в губрозыск он вернулся раньше всех и к тому времени, как стали подходить остальные, уже успел просмотреть и подписать несколько бумаг, среди них - приказ о назначении на освободившуюся должность агента второго разряда стажера Кашина Семена Ильича.
3
"Товарищ, запомни!!
На основании постановления Отдела труда "О праздничных и особых днях отдыха" в 1926 году таковые установлены:
1 января - Новый год
22 января - день 9 января 1905 года
12 марта - день низвержения самодержавия
18 марта - день Парижской Коммуны
1 мая - день Интернационала
3 мая - 2-й день Пасхи
10 июня - Вознесение
21 июня - Духов день
15 июля - день освобождения края от Колчака
7 ноября - день Пролетарской революции
8 ноября - 2-й день Пролетарской революции
25-26 декабря - Рождество.
В эти дни крепи революционную бдительность! Враг, отравленный алкоголем, способен на тяжкое преступление! Кроме того"
Плакат этот, намалеванный известным представителем городской художественной богемы Яном Бесфамильным, знакомством с которым агент губрозыска Миша Баталов очень гордился, был украшен по углам ужасными желтыми бутоньерками и висел в Мишином кабинете над сейфом.
С тех пор как Баталов повесил этот шедевр на стену, жизнь его стала весьма неважной. Как ни пытался он разъяснить, что плакат незакончен исключительно из-за отсутствия нужной краски, что как источник информации он от этого нисколько не пострадал, - дело было сделано, и оставалось пожинать горькие плоды. Во-первых, в неофициальном общении Баталова не называли теперь иначе, как "Кроме того"; во-вторых, каждый считал своим долгом не только устно, но и письменно внести свою лепту в содержание плаката. Так, под "Кроме того" было приписано различными почерками: "14, 15, 16 апреля - Гайди-фитр (мусульм.)"; "19, 20, 21, 22 июня - Гайди-курбан (мусульм.)"; "18 сентября - Судный день (евр.)". Упрямый Миша, плакат, однако, не снимал - знал по опыту, что это могут расценить как слабодушие.
Дождь кончился. В кабинете было светло и тоскливо. Внизу в "байдарке" - камере для задержанных - пьяный тянул на одной ноте: "Звя-нит зв-ванок нащё-от пр-раверки-и…"
Раздражала мокрая одежда. Липла к телу, оно словно вязло в ней. На ночь весь губрозыск выезжал в район речного плеса, где шевелился еще со своими людишками бандит Снегирев - бывший матрос речной флотилии. Баталов запер дверь изнутри на ключ и стал раздеваться. Оставшись в трусах, пиджак повесил на спинку стула, брюки разложил на единственном табурете. За три часа одежда должна была хоть немного подсохнуть.
В окно сладко пахнуло свежим ветром, жарким и влажным. Миша перегнулся через подоконник, поглядел вниз. Во дворе губрозыска сидел на локомобиле городской дурачок Тереша Рюпа и воображал, что со страшной скоростью куда-то мчится. Локомобиль этот, реквизированный еще зимой у заворовавшихся частников - братьев Нестеренок, был предметом длительных и бесплодных переговоров губрозыска с коммунхозом. Но, пока те тянули с принятием его на свой баланс, предприимчивые городские механики по ночам совершали опустошительные набеги, и теперь только остов машины, мрачный и ободранный, одиноко торчал возле коновязи. Тереша же Рюпа был в губрозыске человеком почти своим: его тут подкармливали, поручали поить лошадей, мести двор, чем он несказанно гордился. Толстый, белесый и прыщавый, в старых галифе и гимнастерке с нацепленным на нее неимоверным количеством каких-то значков и крестов, Рюпа важно восседал на железном сиденье.
- Куда поехал, Тереша? - спросил Баталов.
- У-у! У-у! Ду-ду-ду-у! - закричал дурак. - Москву! Москву!
Миша отошел от окна, потянулся и, отодвинув подальше наган, который только что собирался чистить, полез в сейф. Вытащил из-под кучи бумаг тщательно скрываемое сокровище: Эдгар Райс Берроуз, "Возвращение Тарзана".