Надо было переключиться с тягостного, расслабляющего настроения, связанного с похоронами друга, на другое - чуткое, взбудораженное: при нем быстрее реакция, точнее движения. Четыре года гражданской, затем четыре - в угрозыске не заглушили, а, наоборот, усугубили страсть Миши к чтению до размеров сверхъестественных, причем выбор его падал преимущественно на литературу авантюристическую. Войнарский, как-то проведавший об этой слабости, пробовал его перенацелить: давал почитать Кампанеллу и роман Гончарова "Обрыв", но Баталов, бегло пролистав их, вернул со словами: "Нет, это не для меня. Я больше про жизнь люблю. - И, вытянув откуда-то затрепанных "Арканзасских охотников" Густава Эмара, сунул под нос начальнику: - Вот, например!"
За всю двадцатишестилетнюю жизнь, подробности которой самый лютый автор авантюрных романов не смог бы представить в затейливом своем воображении, Баталову не припомнилось бы и дня, проведенного в состоянии обычного человеческого покоя, но собственное существование казалось ему нормой бытия. Старички в креслах, девушка с книжкой на берегу озера - господи, какая скука, дикость! Бывало, остановишься на минутку, вот-вот бы отдышаться - опять, глядишь, полетели кувырком дни, ночи, засады, конский храп, перекошенные чьи-то физиономии, трупы на брезенте… Но, поскольку другой жизни Баталов и не видал, он считал ее самой обыкновенной, даже серой, и подвиги корсаров, ковбоев, знаменитых путешественников и сыщиков грезились ему. Все эти люди, объединенные полыхавшей в голове комсомольца Баталова великой идеей, сражались, шли на смерть и гибли за дело мирового пролетариата.
Собственный вклад в это дело Миша считал более чем скромным и, будучи тщеславным, мечтал о делах выдающихся.
Всякую мелкую сволочь, в задержании которой он принимал участие, - форточника Ваську Пятака, гопстопников близнецов Дюдяевых, бандершу Фузу Каторгу - Баталов вообще не ставил себе в заслугу, а крупные его операции кончались обычно тем, что с момента, когда он приносил данные о конкретных лицах и обстоятельствах преступлений, сам Миша неизменно оттирался в сторону. Ходили в засады, стреляли, рисковали жизнью уже другие. Он же - тщательный, неутомимый, с богатым воображением - считался одним из лучших умов губрозыска, и Войнарский любил и берег его особенно. Миша сердился на него за это и сопел от ярости, когда начальник губрозыска, определяя состав групп захвата, говорил спокойно: "Баталов - в резерве. Не дергайся, Михаил, у тебя другие задачи". Так проторчал он без дела во время последней операции - ликвидации банды Кота. Оттуда привезли Яшу Зырянова, бывшего его стажера…
В дверь постучали. Баталов заметался по кабинету, сунул книгу в стол, путаясь, натянул мокрые брюки и повернул ключ. Вошел дежурный Муравейко, подозрительно осмотрел кабинет, зачем-то выглянул в окно и сказал:
- Чего закрываешься? Давай скорее, Войнарский тебя ищет.
Начальник, подняв голову от бумаг, привычно сунул Баталову карманный силомер:
- Держи!
Баталов натужился, выпучил глаза: стрелка на шкале поползла вверх и замерла. Войнарский азартно раздул ноздри. Глянув на прибор, вздохнул завистливо:
- Молоде-ец… А я вот сегодня чего-то подкачал.
Испытание силомером было своеобразной формой приветствия для входящих в кабинет Войнарского, после того как он приказом по губрозыску отменил рукопожатия, считая их негигиеничными.
- Э! Да ты еще мокрый! Чего тогда сидишь здесь? Пробежался бы куда-нибудь, обсох по дороге.
Баталов насторожился.
- Мне тут только что звонили, - продолжал начальник. - Из домзака. Кот тяжело ранен. Помирает. Просил подойти кого-нибудь из наших, якобы хочет что-то сказать, а у меня, как на грех, опытных людей на сей момент - один ты, Миша. - И он льстиво улыбнулся.
- Опя-ать?! - вскакивая, зашипел Баталов. - Да вы… вы что, в конце-то кондов?!
- Ты подожди, подожди, - заторопился Войнарский. - Там и дел-то на пять минут, наверно. Успеешь и на облаву, брось ты беспокоиться.
- Не пойду! - уперся агент. - И так вон шепчутся по углам, что я за вашу да за чужие спины прячусь.
- Пусть шепчутся! Тоже, нашел повод для беспокойства - шепчутся… - Начальник что-то быстро строчил под копирку. - А нарушать революционную дисциплину не дам все равно. В случае неповиновения - арест и всеобщее презрение коллектива.
Он протянул только что написанную бумагу. Баталов безнадежно понурился, взял ее, не читая, и вышел из кабинета. Этот прием был известен: сразу же, от руки, писался под копирку приказ и вручался сотруднику. Отвертись, попробуй! Кое-кто склонен был считать это бюрократическими ухищрениями и даже высказывал вслух свое недовольство, но Войнарский был тверд и неумолим в своей политике.
…Неизвестно, как в камере главаря банды Димки Кота оказался вдруг шлямбур. Налицо было следующее: возвращаясь перед обедом с прогулки, Кот заскочил в камеру и успел выбежать оттуда раньше, чем надзиратель захлопнул дверь. Ударив его шлямбуром, Кот бросился по коридору. Когда он спускался по лестнице, его заметил проходивший внизу начальник корпуса. Начальник был маленький, щуплый - наполовину ниже бандита. Он выстрелил в Кота почти в упор, когда тот уже подбегал, скалясь и занося железную острозубую трубку. Пуля попала в живот, теперь Кот лежал в домзаковской больнице и, похоже, умирал. Но был в сознании - наотрез отказался сказать, откуда взялся шлямбур, зато потребовал свидания с представителем уголовного розыска, чтобы сообщить сведения.
Кот не стонал, не плакал - только глаза налились кровью от боли; он трудно дышал и говорил тихо-тихо.
- Пришел, легавый? - просипел он, увидав Баталова. - Ну, здорово. Кажись, конец мне…
- Не вовремя ты это дело затеял, Кот, - с сожалением сказал Михаил. - Тороплюсь я сегодня, срочно надо еще в одно место успевать.
- Сердишься… Хлопнули мы твоего дружка… Ну, теперь нам с тобой счеты сводить не время. А кой с кем другим - надо бы. Я и бежать-то теперь задумал - хотел до него добраться.
- И далеко надо добираться? - Голос агента стал тусклым, безразличным.
- Не знаю, - вздохнул бандит. - Но я… все равно нашел бы… Ох, тяжко мне, опер… Он шибко крепкий мужик, этот Лунь. Прибрал нас к рукам, старый Иуда. Всю шпану держит. Один Черкиз остался… Кто там вперед друг другом подавится… скорей бы уж… Боль какая, если б ты знал… А то, что я с ребятами в домзаке оказался, - тоже их дело, чую… Верно, нет?
Оперативник пожал плечами. Действительно, кто-то неизвестный позвонил в губрозыск и назвал адрес, по которому второй день гул яла банда Кутенцова в полном своем составе.
- Да, крупное мы дело готовили, да не повезло мне, видишь… Как задумали его сладить, собрал нас Лунь втроем - меня, Рыбку покойного и Черкиза - обговаривать. Гляжу - что получается? По условию Лунь с Черкизом почти все забирают, а нам с Рыбкой - шиш! Ну, я сижу, помалкиваю - ученый! - только бы, думаю, отсюда теперь уползти. А Рыбка зашебутился: да кто вы такие, я своих ребят под расстрел за гроши не поведу, и идите вы все со своей лавочкой, я и сам с этим делом как-нибудь управлюсь… Тут Лунь - божий одуванчик - достает ножик, и Рыбку по горлу - чирк! Чуть всю башку напрочь не отмахнул - вот так! Я сам еле оттуда убрался, а Рыбкины ребята ко мне перешли. Теперь нам всем хана, а они скалятся небось, сволочи… уххх!.. - Кот задохнулся от ярости. Откинулся на подушку. - Давай, опер, работай, выйдет им от меня гостинец, если справишься. Слушай сюда…
Выслушав Кота, Баталов сунул в карман блокнот, поморщился:
- Не густо ты мне насыпал, Дима. Ни одного адресочка. Сколько по этим данным еще работы - месяц, год? Ладно, спасибо и на том.
- Если бы я знал… - хрипел Кутенцов. - Они сильно закопались, никого к своим берлогам не пускают. Лунь сам меня, в случае чего, находил - у него чутье собачье… - Он уже сильно устал от разговора, выдохся, время от времени прерывался, впадал в забытье и тогда плел околесицу. Перестал говорить, повел мутнеющим взором: - Кажись, всё…
- Слушай, Кот. - Михаил наклонился к самому уху бандита: боялся, что тот снова потеряет сознание. - Кто тогда, на рынке, Дроздова от нас увел? Среди задержанных его нет, твои ребята его тоже толком не знают, самого Вальку спрашивали - молчит, зараза. Он вообще все молчит. Может, ты скажешь?
- Нет, не скажу. - У Димки то ли усмешкой, то ли судорогой повело уголок рта. - Хватит… Если сумел на облаве от вас уйти - толковый, значит, парнишка. А я было согрешил на него… Ти-ше… Попа бы мне теперь… что же они, сволочи, я ведь просил… по-па-а… - Он начал выгибаться, закидываться.
Баталов отошел к зарешеченному окну. Когда он обернулся, Кутенцов лежал на койке тихий, вытянувшийся, примяв ладонями скомканную его смертной судорогой простыню. Михаил вышел в коридор и позвал фельдшера с корпусным.
В губрозыск он все равно не успел: опергруппа уже выехала. Баталов изругался, побежал ловить извозчика. Долетел на нем до берега реки, долго искал лодку, чтобы переправиться. Наконец удалось уговорить какого-то рыбака. Затемно уже добрался до ждущего опергруппу за плесом катера и от него двинулся к виднеющимся вдалеке огням деревни. Но не прошел и версты - огни стали мерцать, гаснуть, послышался стук выстрелов, и Михаил понял: опять опоздал…
4
Из газеты:
ПРИЗЫВНЫЕ ЧАСТУШКИ
Мил со службы возвратился
И совсем как нехристь стал,
Как вошел - не поклонился
И икону даже снял.
Коли рожь заколосится,
Буду жать и молотить,
Коль ребеночек родится,
Не пойду к попу крестить.
Я милого целовала,
Он всё губы вытирал,
А когда я осерчала,
Гигиену рассказал.
РАБОТУ ДЕМОБИЛИЗОВАННЫМ
На бирже труда к 1 июня было 78 человек демобилизованных. Из них большая часть ходит по полгода и больше.
Льготу, предоставленную демобилизованным постановлением СНК на внеочередное получение работы, при настоящих условиях, когда требования на рабочую силу почти совсем не поступают, использовать нельзя.
Между тем число демобилизованных красноармейцев растет.
И. Баженов
А примерно за месяц до того, как в избе Нюрки Филатенковой был убит агент Яша Зырянов, влажной и ветреной майской ночью в город по вокзальным ступенькам спустился человек. Посередине вокзальной площади он остановился, сдвинул на лоб мятую красноармейскую фуражку, почесал для начала затылок, затем, придав головному убору надлежащее положение, долго вглядывался в темноту, угадывая вдали лежащий перед ним потухший город. Поправил на плече лямку старого тощего мешка и зашагал крепкой походкой знающего свою цель мужчины. Свет станционных фонарей сеялся по выгоревшей на спине гимнастерке. Приезжий был грязен, небрит и устал - потому ни один извозчик не окликнул его.
Есть люди, убежденные, что они крепко стоят на земле. Если такой решится отправиться куда-нибудь, то он делает это с уверенностью, что не потеряется в бестолочи земли или уезда. Уверенность эта - от трудолюбия. Создавая вещи обиходные и необходимые, такие люди немного просят взамен: так, доброго слова да хлеба. Однако в поисках хорошей жизни они, верящие, что все само собой устроится - были бы руки да голова, - уклоняются от активных поступков, плывут по течению, не больно-то обращая внимание на кипящие рядом водоворотики. Главное - найти работу да крышу над головой, а остальное как-нибудь образуется.
Осудим ли мы ближнего? Пожалеем ли? Забьется ли-вдруг в нас тоненькая струночка, пробуждая сердце? Тогда оглянуться бы по сторонам, отыскивая лицо, напоминающее лицо героя, но некогда, некогда, беги - вон отходит твоя электричка, трамвай, катер - быстрее, быстрей… вот, слава богу, зацепился… звонок… пошел!
Историю жизни Николая Серафимовича Малахова, по идее, следовало бы начать с того момента, когда он родился - в деревне такой-то, такого-то уезда, одной из приволжских губерний, в семье крестьянина. Опустив пору детства и отрочества, о которых ничего неизвестно, поставим для отсчета другую веху: гражданскую войну. Сначала она шла мимо Кольки и его односельчан, продолжавших делать то, что положено делать крестьянину от веку: пахать, сеять, жать, молотить, ходить за скотом… Тяжкой была жизнь в крохотной - девять дворов - деревеньке. Отец бил Кольку нещадно, и весной девятнадцатого года, устав от битья и бескормицы, семнадцатилетний Никола ушел из дому, явился в уезд и был приписан к стоящему там красноармейскому полку. Вскоре полк бросили под Оренбург, и Малахов совсем потерял связь с родными местами. Несколько раз писались корявые письма - и самим, и красноармейцами пограмотнее, - но так и не было ни одного ответа. К каким только фронтам, какими поездами и пароходами не уносило его за три оставшихся военных года! Последнее ранение - пулю в предплечье - он получил в бою с белополяками в двадцать втором и, выписавшись из госпиталя, был направлен в гарнизон маленького сибирского городка, где до демобилизации тихо нес караульную службу.
Тогда и пробудилась с новой силой изначально заложенная в нем тяга к простому человеческому труду, и он, зажав сердце в ожидании демобилизации, упросился в полковую столярку, ладить скамейки, столы, мишени и грибки для часовых.
Товарищи и командиры относились к Малахову хорошо, батальонный даже уговаривал остаться на сверхсрочную как красноармейца ладного, трудолюбивого и исполнительного, но Николай был тверд в своих намерениях и демобилизовался, только подошел срок. Его приглашали завхозом в местную больницу; можно было жениться со временем и жить спокойно и уверенно.
Что сорвало его тогда и понесло к родным местам? Тоска по дому? Может быть. Только давно уж не было никакого дома, одни обугленные островки на месте деревни, и - ни одного жителя. Встретилась на дороге нищая старуха и сказала, что сельцо почти полностью вымерло в голодные годы, а потом и сгорело. Оставшиеся подались в хлебные места, и кто знает - живы ли?
Он пошел на погост, поплакал над усеявшими его безымянными крестами и направился в уезд, пыля сапогами. Одна только родная душа держалась теперь в памяти: тетка, отцова сестра, жившая до войны в губернском городе на Урале. И адресок держался с той поры, как надписывали они с отцом посылаемые тетке письма. На поиски ее и предстояло отправиться Малахову после того, как слез он с тормозной площадки попутного товарняка ветреной майской ночью.
В город он, однако, тогда не пошел: углубился в рощицу, извлек из мешка шинель и заночевал.
Наутро, поминутно справляясь у прохожих, двинулся по адресу. Нашел старый деревянный дом на тихой улочке, поднялся на второй этаж и постучал в одну из дверей. Хозяин квартиры - лохматый мужик - долго не мог понять цели малаховского визита и все спрашивал какие-то документы. Наконец, сообразив, в чем дело, объяснил, что тетка Николая здесь давно уже не живет: в гражданскую вышла замуж за пленного чеха и вместе с ним уехала на его родину.
Больше Малахов никуда не поехал. Странствия после демобилизации и так утомили его, а душа рвалась к порядку, крепкому добротному месту. А вообще этот город нравился. Была в нем такая основательность, не искореняемый никакой безработицей соленый трудовой дух.
Николай пошел на биржу, сунул в окошко демобилизационные бумаги: вот, принимайте! Отказали. Однако он, привыкший к строгому порядку, поднажал: "Не положено, товарищи, законы нарушать. Я демобилизованный, вы понимать должны". Развели руками: "Если бы к этим законам еще и работу придумывали, а так - жалуйтесь, ваше право".
С той поры он каждый день приходил на биржу и отмечался в очереди. Она двигалась, конечно, но медленно, незаметно почти. И однажды он подумал: как-то бы по-другому это дело закончить! Решение пришло сразу же: увидав в одном из окошек биржи кудрявую барышню, он почувствовал себя парнем видным и ухватистым и затеял хитрость. Весь день и вечер шатался по городу и нашел-таки старушку, у которой громоздилось на дворе два воза неразделанных дров. Пилил их лучковой пилой, колол целых четыре дня, а когда хозяйка рассчитала (надула, старая!), пошел и первым делом купил кулек конфет "утиные носики", пристроился с ними у окошечка и завел с барышней тонкий и значительный разговор.
Совбарышня конфеты приняла с удовольствием, но проводить не позволила; правда, томно бормотнула на прощание, чтобы оставил заявление - она завтра сходит к начальству, попытает счастья. На другой день он, с утра заявившись на биржу, прошествовал прямо к ее окошечку и уверенно поздоровался. Девушка отложила зеркальце, скользнула по Малахову безразличным взглядом. Он растерялся сначала, но, решив, что имеет дело с женским тактическим приемом, широко улыбнулся и спросил:
- Ну, как там с начальством? Ходила, нет?
- Вам чего, товарищ? - обиженно фыркнула барышня. - Ведь ясно же написано: работы нет. Ходят, ходят…
- Да вы меня разве забыли? - Николай похолодел. - Я вам заявление вчера оставлял.
- Как фамилия? - Порылась в бумагах. - Нет вашего заявления, не знаю!
- А… где же оно тогда? - растерялся Малахов.
- Затрудняюсь сказать. Наверно, его мыши с квасом съели! - Она расхохоталась лиловым, под Мэри Пикфорд, ртом и захлопнула окошко.
Николай отошел, сжимая кулаки.
Ночевал он в пойме реки, в компании бродяг, выползших на берег с наступлением весны. Держался в стороне от них, живущих подаянием, кражами, а то и делами покрупнее, хотя, если угощали, не отказывался. Когда стали выгонять лошадей на траву, он пробрался как-то к табуну и надергал волосьев из конских хвостов, сплел леску и стал удить рыбу. Ее много было в тот год - крупной, голодной. К ночи шел к одному из горевших на берегу костров, пек рыбу, ел сам, угощал случайных знакомых. Спал у костра, завернувшись в шинель. Удил вечером; днем сидел на бирже, ждал работы. Однако долго такой жизнью не протянешь: стал слабеть, начали вянуть мышцы; организм нуждался в мясной пище, и однажды Николай на рынке продал за бесценок шинель. В чайной тут же, на рынке, взял тарелку щей и две порции легкого. Он словно опьянел после еды: стало жарко, клонило в сон, и Малахов, выйдя на улицу, долго стоял, блаженно улыбаясь, привалившись к косяку. Может быть, он и задремал тогда; во всяком случае, он словно очнулся, услыхав совсем рядом: "Браток! Чего стоишь? Помогай! Грабят, не видишь, что ли?"