- Ну, не так дорогие… - вильнул глазами директор. - При чем здесь это - дорогие, не дорогие? Главное - человек должен трудиться!
- Это-то ясно… Мне вот что интересно: всю зиму заказы у вас были, и ребята на совесть работали, я знаю, так хоть копейку вы им за работу дали?
- Какую копейку? - Директор всполошился, вскочил. - Они тут жрут, живут, а я им еще и деньги плати! Да одного ремонту на мильен!
- Так стыдно небось человеку работать ни за что. Эх, чего говорить! Разбежались, значит, ребятишки. И Леха Мациевич удрал?
- Мациевич, Мациевич… - Начальство заскребло лысину. - Что-то не упомню. Это Фофан, что ли?
- Своих воспитанников не мешало бы знать хоть по фамилиям! - сурово сказал Миша. - Впрочем, вы не ошиблись - он же Косой Фофан.
- Тоже убег! Ну их, этих угланов, ей-богу! Ведь у него горячка начиналась, я в больницу хотел отправить, а он… просто беда!
Баталов, не слушая, поплелся из кабинета. Директор выскочил из-за стола, открыл дверь и повел рукой:
- Прошу отужинать! Сейчас принесут, я распоряжусь!
Михаил отодвинул его плечом. На улице зло сплюнул:
- Клоп! Присосался к ребятам. Погоди-и! Он с мебельщиком Кармановым спознался: детишки бесплатно табуретки колотят, Карманов их продает, а выручку они пополам делят. Ничего, разберемся, дай время… Эх, Леха, Леха, глупая башка, где ж тебя искать-то теперь? Ладно, идем, попробуем…
Они поднялись в гору, через дыру в заборе проникли на железнодорожную станцию и долго шагали через пути, пока не оказались возле вокзала. Баталов приблизился к сидящему на ступеньках старому одноногому нищему:
- Здорово, Бабин! Что-то ты поправился вроде.
- Это есть! - охотно отозвался нищий. - Этта подломался маненько да в больницу, слышь, попал. А там лекарствию колют - от нее пучится человек, вширь разносится, чтобы, значитца, просторнее было естеству.
- Да еще и кормят.
- Корму мне и здеся хватает. - Старик прикрыл глаза и отвернулся.
- Слышь, Бабин! - Баталов нагнулся и что-то зашептал нищему на ухо.
Бабин подумал и стал объяснять Михаилу какой-то запутанный маршрут, пройдя по которому, Кашин с Баталовым вышли наконец к убежищу беспризорника Лехи Мациевича, известного также под прозвищем Косой Фофан.
Убежище это находилось в подвале кирпичного двухэтажного дома, на фасаде которого красовалась вывеска: "Гортоп". Чуть возвышались над землей верхушки крохотных зарешеченных подвальных окошек. Оперативники зашли с торца и спустились вниз, к обитой железом двери.
В подвале было четверо. Двое играли в карты; колода пухлая, грязная. Чернявый парнишка лет двенадцати сидел на ворохе соломы в углу и уплетал ржаной хлеб. Еще один лежал под наваленной сверху грудой тряпья, стонал и содрогался в ознобе. При виде агентов бодрствующие не испугались. Поздоровались солидно, продолжая заниматься своими делами. Картежники даже протянули Михаилу свои лапки как старому знакомому. Семен вслед за Баталовым подошел к больному, склонился.
- Не трожьте! - оторвался от карт старший, пухлощекий шкет в женской кофте. - Вошей наберетесь - будете знать.
Баталов покачал головой:
- Ох, угланы! Хоть бы доктора позвали.
- Мы звали - нейдет, черт косопузый. И денег наскребли, сулили - нейдет!
- Ну, придумаем чего-нибудь. Здорово, бегун!
- Здо-ро… здорово… - Больной мальчик повернулся на бок, сунул руку под лохмотья, вытащил, задыхаясь, клочок газеты с нацарапанными поверх шрифта каракулями и протянул его Михаилу: - Вот. Я думал, уж не придешь ты… Здесь вот живет, я узнал…
- Лежи, лежи, Леха. Я сейчас, только вот с ребятами… Как вы тут, ребятня?
Беспризорники бросили карты, поднялись. Кофта на груди у шкета распахнулась, и Семен увидал жирные разводы скверной татуировки.
- Где это тебя?
- В арестном сидел, - солидно, баском ответил тот.
- За что?
- За кражу, понятно.
- Что-то этого парня я раньше с вами не видал. - Баталов кивнул головой в угол, где уплетал хлеб чернявый. - Как звать тебя?
- Абдулка, - неохотно откликнулся чернявый.
- Синен аниен кайда?
Мальчишка промолчал.
- Да он не понимает! - закричал с восторгом шкет. - Он себя и за татарина не признает, это имя уж мы ему дали, а своего он не знает. Не помнит, что ли.
- Почему же Абдул?
- А, не знаю! Сидит, бывало, надуется - ну, мы и смеемся: Абдул, мол, что губы надул? А то стены еще мазать начнет. Он с дружком к нам пристал, с Ванькой Цезарем; только того нет теперь, убежал куда-то.
- Вон что… Ну, держись, Леха! Берись за мальца, Семен!
Вдвоем они подняли больного, осторожно потащили к выходу. На улице посадили его к стене дома.
- Я за пролеткой побегу, - сказал Баталов Семену. - А ты домой иди, что ли.
- Чего это домой? - возмутился Семен. - Ну, ты даешь!
- Тогда здесь жди.
Он подъехал через полчаса, и на извозчике они увезли мальчика в больницу.
Уже чуть темнело, когда Баталов и Семен вышли на людную в этот час центральную улицу. Теплым ветром шевелило тополя, мягко стукали по булыжнику рессорные пролетки; затихал треск "ундервудов" на верхних этажах, где располагались учреждения и конторы; Гарри Пиль пучился и наставлял револьвер с афиш, легкие девушки в изящно-подправленных беретиках летели насладиться обществом мужественного киногероя. Мускулистые мужчины рассеянно глядели им вслед и становились в очередь за пивом. Приказчики закрывали лавки и тоже устремлялись вкусить вечерних наслаждений. Толкались в разноцветной толпе оборванные, прозрачные от недоедания девочки, канючили жалостно:
- И подайте и копеечку и на хлебушку…
Медленно, солидно ступая, шествовал домой Спиридон Вохмин; бурчал, помахивая брезентовым портфелем в сторону идущего рядом сослуживца:
- И развелось же, мил человек, гнусу - беда-а. Того и гляди, обчистят. Ну и времена, ей-богу!
Шаркал ногами, толкался заплатанными локтями, вздыхая о неровном развитии жизни, оценщик городского ломбарда Бодня. Ковылял, подсчитывая доходы от скорбного своего ремесла, одноногий нищий Бабин…
Горьким запахом взрывающихся пухом тополей обдавало лица Баталова и Кашина, тоже замешавшихся в вечернюю уличную сутолоку. Великолепный чуб Михаила реял над толпой, и спешащие на боевик девушки пугливо и трепетно взглядывали на него из-под беретов. Упруго шагал Семен, лелея втайне надежду на нечаянную встречу с Симочкой Караваевой. Они снисходительно улыбнулись бы и не поверили, понятно, если бы кто-нибудь вдруг сказал, что одному из них не суждено пережить этой ночи.
В ресторане "Медведь", мимо которого лежал путь оперативников, бухал оркестрик, наигрывая "Кирпичики". Сидящий у раскрытого окна толстяк тоскливо поглядел в зал, хватил рюмку водки и с наслаждением запил морсом.
- Разлагается, зараза, - с завистью сказал Семен. Он очень хотел пить. - Наел ряшку, буржуй.
- А ты почем знаешь? - усмехнулся Баталов. - Буржуй… Он в пароходстве служит, механиком на "Красном Герое Кетове". Вишь, отдыхает после трудов праведных. А ты сразу - буржуй! Эх, морс-то у него ледяной небось! Зайти, тоже попить…
- Нет, нет! - торопливо сказал Кашин, схватив его за локоть. - Идем лучше ко мне, чай пить. Он у меня китайский, от Сысолятина; и сушки есть. - Он твердо решил не пускать сегодня Баталова в ресторан. - Что там хорошего - шум, духота!
Миша остановился, поежился:
- Удобно ли? Поздно уже…
- А кому мы помешаем? Я ведь говорил, что один сейчас живу.
Баталов махнул рукой:
- Ладно! Уговорил.
Они миновали толпу, сошли с тротуара и по щербатому, разогретому булыжнику зашагали к набережной. Там, над рекой, в тихом зеленом дворике, стоял большой деревянный дом. В каморке на втором этаже его и жили Кашин с сестрой. Во дворе было пусто: спать ложились рано, не сидели допоздна, лузгая семечки, как лет пятнадцать-двадцать назад. Страшные пролетевшие годы научили ценить крышу над головой.
Семен отворил дверь, ведущую на лестницу, пропустил вперед Баталова. Сам следом застукал по ступенькам.
Тотчас, как за ними закрылась дверь, во двор вошли двое. Оглядевшись, тихо скользнули вглубь, где под липками еле проглядывалась маленькая скамейка. Сели. Тонкогубый, кудрявый, в клетчатой кепке парень запрокинул лицо, подставил его под стекавший с лип ветерок и засмеялся счастливо. Другой - русый, стриженый и скуластый - был хмур и напряжен.
6
Из газеты:
КУДА СМОТРЕЛИ?
Скрылся с большой суммой денег старший бухгалтер сплавного треста Зузыкин. Дознание показало, что в последнее время Зузыкин много пьянствовал, имел подозрительные знакомства, был неразборчив в отношениях с женщинами. Это и привело его на преступный путь. Зузыкин - выдвиженец, в прошлом красный командир, храбро воевал с Врангелем и на колчаковском фронте. Здесь живет немало его боевых товарищей. Фактически на их глазах произошло падение. Но рука фронтового братства не остановила вовремя бывшего командира в трудную для него минуту, не поддержала, не направила на верную дорогу. То же относится и к сотрудникам.
Позор! Как можно оставаться в стороне, если гибнет товарищ!
Карпов
- Не за то ли меня мамонька бранила:
"Ты куда, дочи, колечико девала?"
Я девать-то его не девала,
Я терять-то его да не теряла,
Укатилось колечико да под крылечико…
Тяжко, тяжко. Брезжит свет, движутся тени. Малахов застонал, зашевелился, попробовал вглядеться в муть. Пение прекратилось. Что-то зашуршало, задвигалось, послышались шаги. Громче, громче, ближе, ближе. Ладонь легла на грудь, раздалось насмешливое:
- Ожил, страдалец?
Невыносимой зевотой вдруг подернулся рот Николая; мускулы лица напряглись, и он смог наконец приоткрыть глаза. Сначала было марево, но моментально развеялось, и возник кудрявый, тонкогубый парень. Голос низкий, вкрадчивый:
- И верно, ожил. Мать, чаю! Или водки тебе? - Парень хохотнул. - Небось сразу бы соскочил. Ну, ничего, теперь быстро - у нас докторишко пьяница, а ушлый. Дай-ко я тебя сам попою.
Он поднял Николаю голову, подложил подушку. Тот сделал глоток, задышал, закашлял. Но вода уже лилась по воспаленному пищеводу, и он, сделав нетерпеливую гримасу, пил и пил.
Наконец парень отошел, подмигнув:
- Спи! Ты, мать, не мешай, не скули тут - вишь, отдыхает человек.
А потом не было ни песни, ни шелеста шагов; жужжала муха, и громыхали по улице телеги. Малахов лежал на спине, неподвижно, глаза щипало, слезы сказывались и застревали в щетине небритых щек. Он уснул, забылся, и с той поры дни пошли над ним сплошной мутной пеленой. Бубнили на кухне голоса, семенила по комнате тихая светлая старушка. Иногда присаживалась на табуретку рядом с кроватью и пела: "Ты куда, дочи, колечико девала?.." Но худо было, если слышал, как она поет в горнице, ее сын - Федька Фролков: он отзывал мать в кухню и там бил быстро и жестоко. Раздавался сдавленный крик, удар, Малахов слышал, как шлепалось тело на пол или об стенку. Николай задыхался от ярости, рвался с кровати, пытаясь подняться, но сил не было еще, и он снова катился в сумерки.
Федька, улыбаясь и поигрывая витым поясочком, входил как ни в чем не бывало в горницу, садился к кровати, спрашивал о том о сем, дразнился, рассказывал анекдоты и нес похабщину.
С первых еще проблесков сознания к Малахову пришла мысль, уже не покидавшая его: где он? Что такое, в конце концов, с ним опять случилось, черт побери? Очутись он в тюрьме, больнице - тогда все было бы ясно, а тут - мухи летают по горнице, кричат под окном люди, подрагивают белесые Федькины ресницы…
Он долго не решался задать Федьке свои вопросы, словно боялся известности положения, ибо лежать было спокойно, а каждое усилие души требовало и усилий больного еще тела.
Однако все-таки решился. Фролков похмыкал:
- А я почем знаю? Прихожу это домой, гляжу - разлегся на кровати, как барин… ха-ха!.. Да ладно, не бойсь, шутю я…
Больше этой темы не касались. Федька, верткий, как угорь, шустро и умело уклонялся от нее.
Иногда к нему приходили гости. В горницу не заходили, сидели на кухне, толковали вполголоса (мать Фролков во время их визитов выгонял из дому). Пили водку, страшно ругались, тянули чисто и высоко:
- Прос-чай, моя Одеста,
Мой славный Кя-рантин, -
Нас завтра угоня-ають
На остров Сахалин…
От этих песен холодок пробегал по малаховской спине; он отворачивался к стене и затихал.
Кормили хорошо - скоро Николай встал на ноги. Прошел по горнице, цепляясь за стены. Заглянула Федькина мать, охнула, улыбнулась, развела руками…
В этот день у Фролкова начался запой. Он стал приходить домой поздно ночью или утром, неверным кулаком бил мать, сопя и ругаясь, и валился обычно тут же, возле порога, обессилев. Просыпался и снова исчезал. Несколько раз спрашивали его, но Федьки не было дома, и люди уходили. На пятый день, проспавшись к полудню, Фролков зашел в горницу. Был он избит и изодран, черен лицом. Нетвердо подошел к кровати, сипло поперхал и спросил:
- Ну, кореш, как житуха? Все валяешься? А то пойдем! - Федька хитро моргнул.
- Куда? - буркнул Николай.
- Куда! На кудыкины горы! Ты ничего? Не упадешь по дороге? А то возись с тобой…
- Это ты зря. - Малахов тяжело слез с койки и несколько раз прошелся по комнате. Остановился. - Задышка, черт!
- Кляп с ей, с задышкой, пройдет! - Фролков принес малаховскую одежду, кинул. - Давай быстрей!
Одежда была чисто стиранная, глаженая. Место на пиджаке, куда вошел когда-то кинжал Монаха, аккуратно заштопано. Малахов оделся; Федька оглядел его, крякнул одобрительно:
- Айда на кухню!
Там налил из графина по стопке, выпил свою, не чокаясь. Выпил и Николай.
- Теперь пошли! - хлопнул его по плечу Фролков.
Куда он попал опять? И кто они - люди, к которым он попал, раненный? Кто такой Федька, в конце концов? Душа к нему не лежала, но, что ни говори, он приютил его, помог встать на ноги. Нет, надо все-таки идти, узнать обстановку, в какой оказался. А там уж будет видно. Обратно-то к бродягам он всегда успеет попасть, на это труда не надо. За такими мыслями прятал Николай свою растерянность. В доме явно было что-то неладно, нечисто, но не так-то просто оказалось заставить себя покинуть теплый кров и ласковый уход, променять это снова на неизвестность…
Они вышли. Голова у Малахова кружилась еще, тело было слабым, быстро устающим. Город он знал плохой, как ни приглядывался, не мог определить, где же находится Федькин дом, в какой стороне, каком районе. Они, однако, удалялись от центра - скоро скрылись за деревьями и крышами купола самого высокого в городе Вознесенского собора.
Невыносимый табачный смрад, запах чего-то прокисшего, гвалт и хохот оглушили Малахова в доме, куда привел его Фролков. За дымом, сладким и тошнотным, двигались плохо различаемые люди, ругались, смеялись и плакали. Федька сразу включился в эту таинственную жизнь: кого-то обругал, кому-то подхохотнул, кого-то смазал по уху… Подтащил Николая к корявому, заваленному объедками столу, толкнул на табуретку, сам шлепнулся рядом и заорал:
- Дунька, мать твою растак и распротак! Водки вольным хлибустерам.
Подбежала девка с жирной спиной, в грязном коротком платье, захихикала:
- Придумаите, Федичкя… хлибасьер… ха-ха! И вам доброго здоровьичкя… И где-то я вас видала. Не спомню… - пожеманилась она в сторону Николая.
- Водки! Быс-стр! - крикнул Фролков и с оттяжкой шлепнул девку по заду. Сунул ей несколько бумажек.
Девка, визгнув, убежала. Федька ткнул Малахова под бок, ухмыльнулся:
- Ишь, за "карася" тебя посчитала! А вопче - нравится?
Малахов отрицательно мотнул головой.
- Зря, зря, - скривился Фролков. - Она - мягкая. И живая… - Он загыкал и вдруг вскочил с табуретки, побежал в угол.
Николай огляделся. Народу, в общем, было не так уж много: четыре девки - одна спала на полу, на рогожке, другая хрипела от хохота на коленях огромного парня в тельняшке, и еще две сновали по избе, с криком и матом приставали к мужикам.
Были личности вообще смутные. Так, напротив Малахова, опершись о стену, сидели двое: одноногий мужичок в лохмотьях, страшный и пегий, нищий по виду, и черная, косматая, обезумевшая от алкоголя баба. Перед бабой стояло полштофа - она наливала в кружку и пила, хихикая и трясясь.
- Я богатой, богатой. Бабин моё фамильё… - однотонно бубнил мужик; вдруг спохватывался и тянулся к кружке, вякал: - Дай-дай-дай!
Баба хватала с пола рваную калошу и била ею нищего по голове. Он падал набок, поднимался, и снова: "Я богатой, бога-атой…"
Подскочил Фролков:
- Чего ворожишь? Пей! - Он выхватил у Дуньки штоф, плеснул в кружку: - Пей!
Николай, содрогаясь от отвращения, выпил. Его мутило от смрада, водки и слабости. Встал, покачнулся:
- Я пойду.
- Э-э, обожди! Я тебя доведу, доведу до полного аккурату… - в исступлении забормотал Федька, сорвал его с табуретки и потащил в угол. Усадил, сунул ему папироску, запалил: - Соси, радуйся!
Малахов потянул кисло-сладкий дым. Дыхание перехватило, голова запрокинулась, руки, ища опоры, взвились вверх, и он, как сноп, повалился на исщербленные, загаженные половицы…
…- Чего орешь? - проник в сознание голос Фролкова. - Очумел, дурило. - Федька взял Малахова под мышки, поставил на ноги. - Вставай, идти пора!
Малахов встряхнул головой, открыл глаза. Поплыли черные стены, низкий потолок. Он утвердился на ногах, огляделся. На полу валялись куски и окурки. Разинув беззубый рот, спал нищий. В углах мелькало что-то белое, стыдное - там за печкой шумели и вскрикивали. Пошатываясь, он побрел к двери. Фролков забежал вперед, открыл запоры, и они оказались на улице. Возле крыльца Николая вырвало. Страшно, надрывно колотилось сердце - он схватился за угол дома, чтобы не упасть, и с ненавистью поглядел на Федьку. Тот придвинул лицо с размытыми кокаином зрачками, осклабился:
- Что, тяжко с непривычки? Ничего, привыкнешь… - И дернул Малахова за локоть. - Пошли.
"Рубали мы вас, - тяжело подумал Малахов, - да не дорубали. Уйти теперь - самое бы время, но как уйдешь, если совсем нет сил? Ползти в пойму, где жил когда-то? А кому ты там нужен? Почахнешь, да и сдохнешь с голоду. Отлежусь еще пару дней, а там уж - айда, обязательно!"