- Ладно, поговорили, - с огорчением вздохнул Басалаев. - Я думал, ты принес, вот и деньги прихватил. Зашли бы сейчас в ювелирный, у меня там знакомая, проверили, да и по рукам, - он хлопнул себя по заметно оттопыренному карману, в котором лежали, однако, лишь документы на машину, права и записная книжка. - Но раз нету… На нет и суда, как говорится, нет. В другой раз давай. Спешить не будем.
- Правильно, - согласился Рябченко. - Чего спешить? Дело серьезное, люди должны быть проверенные, надежные.
- Уважаю военных людей! - засмеялся Боб. - Все у них расписано и продумано. По уставу. В общем так, Толя. Позвони мне, а? Или давай я сам тебе позвоню. Какой номер?
- Нет, звонить я буду сам, - решил Рябченко. - У нас в части строго с телефонами, командир запрещает посторонние разговоры вести, а у меня на складе вообще внутренний, через коммутатор, так что… Давай свой.
"Ага, все-таки он завскладом, - отметил про себя Басалаев. - Так-так, прапор, будем "мотать" тебя дальше. Ничего, развяжешь язык, поговорить ты любишь…"
Бумажка нашлась в кармане кителя Рябченко, а ручку они попросили у соседей - стариков.
Распрощались почти друзьями, расположенно глядя друг на друга, одаривая один другого обещающими и одновременно заверяющими улыбками, как бы ведя внутренний диалог: "Я именно тот, кто тебе нужен". - "Ну и я тоже…" - "Да ты не волнуйся, Толя, все идет нормально, правильно. Встретились, поговорили, разошлись. Еще встретимся". - "Да я не волнуюсь, Борис. С чего ты взял? Увидимся еще. "Сигаретки" сбывать надо, а тебе они нужны. Вот и договорились".
- Слушай, Толя, - сказал уже на выходе из сквера Боб. - Я ведь на машине, могу подвезти.
- Давай, - согласился Рябченко. - Сегодня как раз футбол.
- Да! Я ведь и забыл! - Басалаев хлопнул себя ладонью по лбу, - "Крылышки" с кем-то играют.
- Кажется, с "Локомотивом". Я тоже точно не помню. А осталось двадцать пять минут.
- За двадцать пять минут я тебя, Толик, на край света увезу. Садись! Вот моя лайба.
Желтый "Москвич" сорвался с места, помчал их прочь от центра города, но квартала через два Боб затормозил - трое каких-то парней махали руками с тротуара.
- Вот они, черти полосатые, - сказал Боб, притормаживая. - Надо взять. Санек мне ремень вентилятора обещал, мой что-то посвистывает.
"Черти полосатые" шумно ввалились в машину, Фриновский, поздоровавшись с Рябченко, стал извиняться за то, что опоздал, не смог прийти вовремя, встретил вот Санька с Генычем…
- Ладно, мы и сами… - Боб не стал продолжать фразу, и Рябченко это понравилось. Чего действительно трепать языком при посторонних?
"Москвич" шустро проскочил мост, насыпную дамбу, делящую городское водохранилище надвое, но на улице Южной не повернул влево, куда нужно было Анатолию, а помчался прямо, по дороге, ведущей за город.
Рябченко глянул на Басалаева:
- Борис, мне туда. Ты останови, я на троллейбусе теперь. Тут рядом.
- Тихо, прапор. Сиди.- Боб процедил это сквозь зубы, с угрожающими нотками в голосе, и Рябченко в первое мгновение растерялся… Что значит "сиди"? И что это за хамство? Он вовсе не собирался кататься с незнакомыми этими людьми, ему некогда…
Рябченко взялся было за дверцу, мелькали еще за окном дома, длинный забор завода, крашенный серой краской и забрызганный серой же грязью, но Басалаев буквально вызверился на него:
- Я же сказал, Толик. Сиди и не рыпайся. Поговорить надо.
В считанные минуты "Москвич" проскочил последнюю городскую улицу, железнодорожный переезд, с замигавшими как раз красными огнями на полосатом шлагбауме, легко понес своих седоков по асфальтированной лесной дороге. Дорогу эту Рябченко знал, они не раз катались здесь с Валентиной: была она довольно пустынной, глухой, вела к облисполкомовским дачам и ездить по ней, в общем-то, запрещалось. Дорога кончалась километров через двенадцать-тринадцать на берегу тихой речки Светлянки, но, видно, туда везти его не собирались. Километра через четыре Боб свернул на проселочную песчаную дорогу. "Москвич" заметно сбавил скорость, цеплял кузовом ветки берез.
- Куда вы меня везете? Остановите машину! - потребовал Рябченко, попытался было открыть дверцу, но его рванули за плечи сильные жесткие руки, усадили на место.
- Я же сказал, прапор: сиди и не рыпайся, - зло уронил Басалаев.
Он наконец остановил машину на мрачноватой, заваленной сушняком просеке, дальше и ехать уже было нельзя. Сказал: "Выходи!"
Все пятеро вылезли из машины. Рябченко испуганно озирался, втягивая голову в плечи, сердце его учащенно билось.
"Что делать? Зачем поехал? Убьют - сто лет никто не найдет, лес, глушь. Что они от меня хотят?" - лихорадочно размышлял он.
- Ну что же ты, прапор, нас за нос водишь? - насмешливо спросил Фриновский, поигрывая цепью, угрожающе надвигаясь на Рябченко. - Обещал принести золотишко, а сам…
- Ребята, да я же… Я все объяснил Борису!…
- А чего объяснять, зачем? - Фриновский явно выбирал момент для удара, заходил сбоку, замахивался, но его опередил Дюбель. С истеричным криком: "Дай-ка я, Фрин! Я эту зелень поганую в лагере вот так делал!" - саданул Рябченко ногой в живот. Анатолий пошатнулся от боли, согнулся пополам, но не упал, и тогда Санек ударил его кулаком в лицо, снизу, сбил фуражку. На губах Рябченко показалась кровь, он закрыл лицо руками, закричал тонко, визгливо, но это не остановило его истязателей- наоборот, удары посыпались со всех сторон.
- Хватит пока, - распорядился Боб. - Поговорим. А то убьете еще.
Он подождал, пока Рябченко поднимался с колен, трясущимися руками поправлял китель, отряхивал с колен сухие, прошлогодние листья. Навалился с вопросами:
- Почему не принес золото? Кого хочешь обмануть? "Сигареты" - самодельные, мы это сразу усекли. Где берешь? Говори! Или трупом тут оставим, ни одна собака не отыщет.
- Ребята, да что вы в самом деле?… - Рябченко сплевывал кровь. - Ну я же сказал, Борис: нет пока. Было - продали. И мы мало знаем друг друга… А вы - бить…
- Где берешь слитки, прапор? Говори!
- Я же объяснял: жена купила где-то… Я не знаю.
Басалаев дал знак Дюбелю - бей! Тот сзади, ребром ладони, ахнул Рябченко по шее. А Санек, выхватив у Фриновского цепь, придавил уже лежавшему на земле прапорщику горло, хрипел бешено в полные ужаса глаза:
- Задушу, падло! Говори, если жить хочешь! Где берешь золото? Ну!
- Жена… Валентина… с завода носит… - хрипел и Рябченко, задыхаясь от тяжести тела этого бандита, упершегося ему железными острыми коленями в грудь; велосипедная цепь резала горло.
- Стоп! Пусти его! - тут же распорядился Басалаев, и Санек соскочил с жертвы, с готовностью, однако, продолжить экзекуцию, помахивал цепью.
Рябченко долго, надсадно кашлял, кровь и слезы смешались в этом терзавшем душу кашле; казалось - вот-вот что-нибудь порвется внутри, и тогда кровь хлынет ручьем, ничем ее не удержишь. Он понял, что надо рассказывать, ибо это зверье ни перед чем не остановится, да и он сам сделал уже ошибку, сказал "а", выдал Валентину и себя тоже. Теперь надо было спасаться.
- Так-так, Толя, продолжай, - поощрительно посмеивался Басалаев, не давая своей жертве перевести дух, собраться с мыслями. - Значит, ты говоришь, что твоя жена, Валентина, работает на эаводе и золотишко оттуда?
- Ага… Оттуда.
- На каком она заводе? Кем работает?
Рябченко сказал.
- Понятно. Годится, - повеселел Боб. - Так бы сразу нас и информировал. А то "не знаю" да "не помню". Врать нехорошо. Воин должен быть правдивым… "Сигареты" сам делаешь?
- Нет. Не умею.
- Кто?
- Н-не знаю…
- Геныч, Санек, помогите товарищу прапорщику вспомнить.
- Семен делает. Сапрыкин! - затравленно, перекошенным от страха, окровавленным ртом выкрикнул Рябченко. - Не бейте больше, ребята, прошу! За что бьете? Что я вам сделал?
Анатолий не выдержал, заплакал. Плечи его с оборванным правым погоном сотрясались, верхняя пуговица кителя болталась на одной ниточке, на ботинки капала из носа кровь.
- Ладно, бить больше не будем, - весело решил Басалаев. - Дело сделано, преступник во всем признался. Налицо группа: одна ворует государственное золото, другой его переплавляет в товар, третий занимается сбытом. И давно с жёнкой своей промышляете? И с этим, с Сапрыкиным?
- Мы… Мы… - на Рябченко напала икота. - Мы живем с Валентиной… три года.
- Да, за три года натаскать много можно. Слушай сюда, прапор, - Басалаев вбивал теперь в сознание Рябченко слова, как гвозди. - Золотишком придется делиться, иначе отдадим в руки правосудия. Покупателей искать тебе не нужно, мы сами все сделаем. У тебя не получается, дело рисковое, требует навыков. Соображаешь?
Рябченко поспешно кивнул.
- Мы вашими компаньонами будем - охрана, сбыт, безопасность фирмы. О деталях - потом, надо с шефом потолковать. А Семен этот ваш кто?
- Шофер. На мусоровозе работает.
- Ага, человек простой, доступный. Это хорошо. Сам-то в части чем командуешь?
- Начскладом… оружия.
- О-о, да ты для нас просто клад, Толик! - Басалаев и не скрывал своей радости. Радостно переглянулись и остальные компаньоны - вот это улов!
- И чего упирался, зачем? - в голосе Боба появилось нечто, похожее на сожаление. - Так грубо не пришлось бы разговаривать. Ты уж извини, Толик. Все сейчас нервные, злые… Жизнь такая. Ладно, забудем. Прости.
Боб нагнулся, поднял фуражку Рябченко, отряхнул с нее травинки и забравшегося внутрь шустрого паучка, подал. Сказал заботливо:
- Ты вот что, Толик. Давай умойся, У меня в канистре вода есть. Олежек, дай-ка канистру. Она там, в багажнике.
Все еще невольно всхлипывая, мысленно проклиная себя, Валентину, наглых этих, безжалостных разбойников, свою трусость и признания, Рябченко умывался, пробуя языком разбитые губы. Поливал ему Фриновский, заботливо советовал: ты, мол, Анатолий, снял бы китель, умылся как следует…
Он вымыл лицо, несколько раз сполоснул рот, вытер носовым платком ботинки. Болела шея, разбитые губы и нос, его по-прежнему трясло. Будьте вы все прокляты!…
- Так, Олежек, - пивка теперь, - распорядился Басалаев. - Толя, и ты тоже… Да ладно, чего теперь? Сказал бы сразу, никто бы тебя и пальцем не тронул. Выпей, успокойся.
Фриновский выставил на капот машины целую батарею пивных бутылок, блеснула среди них водочная, голенастая, Дюбель с Саньком начали с нее.
Отвернувшись от свалившихся с неба "компаньонов", Рябченко потихоньку, осторожно пил из горлышка пиво. Во рту было солоно, горько. Хотелось зажать эту вот бутылку, трахнуть в бородатую наглую рожу Бориса, а там будь что будет.
"Убьют, убьют, - тоскливо подумал Рябченко, и слезы бессилия снова закипели в глазах. - Надо перетерпеть, вырваться из их лап…"
Шумели над головою высокие, стройные сосны, раздраженно кричала потревоженная людьми сорока, а с запада заходила на лес черная грозовая туча.
…Уже в сумерках Боб привез Рябченко к самому, дому. Сдержанно попрощался, предупредил, что скоро будет у него в гостях, и не один, передал привет - вот змей! - Валентине. И еще раз, ласково улыбаясь, предупредил: "Смотри, Толик, не дури. Дружить так дружить, а капнете ментам… Ну, ты нас теперь знаешь".
Рябченко молчком вышел из машины, пошел к дому, где светились уже окна и где ждала его недоумевающая, видно, Валентина - куда это он запропастился?
Ветер усилился, кружил на притихшей, готовящейся ко сну Тенистой обрывки газет, бумагу, швырял в лицо колючие песчинки. Воздух оставался по-прежнему сухим, наэлектризованным, хотя близости дождя теперь не чувствовалось: гроза вроде бы отдалилась, свалившись куда-то за город, в темень гигантского ночного небосвода, оставив над Придонском неясное какое-то напряжение, ветер да пыль.
- Может, пронесет еще, - подняв голову, без особой надежды подумал вслух Анатолий, слыша за спиной отъезжавшую машину Басалаева. - Если б я, дурак, не рассказал всего…
Он вздохнул, взялся за щеколду калитки. Вот "обрадует" он сейчас Валентину, вот уж она ему "спасибо" скажет.
А Боб, отъехав от их дома, остановился у магистральной улицы, неподалеку от троллейбусной остановки, расплатился с Дюбелем и Саньком, вручив каждому по сто пятьдесят рублей…
Глава девятая
Очередной митинг на площади у здания Придонского обкома КПСС планировался на первое июня, в субботу, о чем Гонтарь знал заранее. Местная анархо-экономическая партия, членом которой он состоял с марта текущего года, решила использовать митинг в своих целях: анархисты должны были выкрикивать непристойную ругань, требовать снятия с работы секретарей обкома, ухода коммунистов с руководящих постов. Дело было по нынешним временам вполне привычное, по телевидению и не такие вещи показывают, да и в самом Придонске с год уже творилось бог знает что. Но все же Гонтарь воспротивился было этому распоряжению, имел серьезный разговор с одним из лидеров анархо-экономистов - Каменцевым. Чего ради, говорил Гонтарь, его парни да и он сам должны лезть на рожон, ментам и чекистам в лапы? Ясно, что площадь будет оцеплена, органы хотя и не будут поначалу вмешиваться в ход событий - демократия на дворе! - но кое-кого все равно заметут, "возьмут на карандаш", сфотографируют, под благовидным предлогом (нарушение общественного порядка) отправят в отделение милиции, а там разбирайся. А оказаться ему, Гонтарю, в отделении - в кошмарном сне такого не придумаешь!
- Никто тебя лично на площадь не пихает. Миша, - несколько раздраженно говорил Каменцев.- Твое дело организовать шум, недовольство. Через своих людей найди голосистых парней и девчат, заплати им. Часть денег можешь отсюда взять, - он глазами показал на черный "дипломат", который Гонтарь принес с собой. - Бутылку водки на двоих, по красненькой на нос - плохо разве? Молодежь пойдет охотно, уверен в этом. Надо среди студентов поработать, среди молодых рабочих. Вообще, с "улицей". Началось лето, молодежь бездельничает, ищет приключений, острых ощущений… Надо дать им эти острые ощущения. Пусть покричат, потусуются с милицией, почешут коготки. Полезно.
- Понял, Вадим Иннокентьевич, - послушно сказал Гонтарь, наливая потрескивающую минеральную воду в высокие фужеры.
Они сидели в уединенном, с открытым балконом кабинете старого городского ресторана, за изысканно сервированным столом, говорили неторопливо, негромко. Каменцев - седой, представительный, в больших, с затемненными стеклами очках, в легкой белой безрукавке (белый пиджак висел у него на спинке стула) - ел неохотно, мало, а Гонтарь проголодался, нажимал на еду не стесняясь. Тем более что на столе было все деликатесное, редкое, для рядового посетителя ресторана недоступное. Но начальник областного управления торговли Каменцев и процветающий председатель торгово-закупочного кооператива "Феникс" Гонтарь были не рядовыми посетителями, официанты, их обслуживающие, хорошо это знали. Знали и то, что эти двое держали в своих руках нити придонского теневого бизнеса, в котором участвовали и сами официанты, и их коллеги из других ресторанов, продавцы магазинов, кооператоры. За движением "наверх" сумм, размеры которых устанавливались Каменцевым, следили искушенные в финансовых операциях люди. И не дай бог, если на "ревизии" не сходились концы с концами. Со строптивыми и уклонистами (так мягко называли тех, кто пытался скрыть истинные свои доходы) толковали потом парни Гонтаря и так хитроумно, что провинившийся ничего не мог объяснить толком и тем более кому-то жаловаться: вечером кого-нибудь из них били какие-то хулиганы, или "разукомплектовывали" личный автомобиль, или грабили квартиру. Уклонисты догадывались, чьих рук это дело, в милицию, как правило, не обращались.
Впрочем, и сам Гонтарь был подотчетен Каменцеву не меньше других, и на него при необходимости нашлась бы управа. Гонтарь догадывался, что таких групп, как у него, Вадим Иннокентьевич держит несколько, все они направляются его железной, безжалостной рукой. Все боялись Каменцева, и все его слушались. Он командовал торговой сетью области, многое мог, имел обширные связи далеко за пределами Придонска. В свое время, три года назад, Вадим Иннокентьевич помог Гонтарю с организацией "Феникса", кооператив быстро стал на ноги, ибо с помощью Каменцева нашлось что купить и что продать. И все эти торгово-спекулятивные сделки совершались довольно спокойно. В России воскресал дух частного предпринимательства; правительство, похоже, смотрело сквозь пальцы на то, каким именно способом зарабатывались теми же многочисленными кооператорами деньги, ничто не возбранялось и не запрещалось, хотя законы, как таковые, и существовали. У всех в стране кружилась голова от сладкого и манящего слова "рынок", будущие товарно-денежные отношения казались панацеей от всех бед, и ради будущего изобилия товаров и продуктов питания поощрялась любая деловая инициатива, а многое прощалось. Для Каменцева, Гонтаря и их людей нежданно-негаданно пришел звездный час. "Феникс" уже в первый год своей бурной деятельности купли-продажи дефицитных товаров имел восемьсот тысяч рублен прибыли, товары шли к нему с областных оптовых баз, возвращались к Каменцеву и его окружению тугими пачками банкнот. Гонтарь с Вадимом Иннокентьевичем встречались не часто, всегда в этом укромном кабинете ресторана, и всегда Гонтарь приносил с собой черный "дипломат".
- Сотни полторы-две парней к митингу надо бы подготовить, Михаил, - неспешно продолжал Каменцев, и Гонтарь уже в который раз отметил, какой красивый и сильный голос у Вадима Иннокентьевича. Ему бы артистом быть, диктором на Центральном телевидении!… А осанка, а манеры! Да что там говорить, видна еще старая выучка, видна! Род Каменцевых в Придонске древний, были они до прихода большевиков-коммунистов не последними людьми -дед Вадима Иннокентьевича держал небольшой завод, торговлей всерьез занимался. Коммунисты отняли у него завод, самого сослали, сгноили в Сибири или Забайкалье, но род Каменцевых не вымер, нет. Каменцев-младший, да и он, Гонтарь, дожили, кажется, до лучших времен, только бы не случилось нового переворота в Москве. Опасность такая есть, консерваторов - пруд пруди.
- Может, не стоит нам ввязываться в эти митинги, Вадим Иннокентьевич? - снова спросил Гонтарь. - Оперы свирепствуют, хотя и потихоньку. Милиция и чекисты наверняка будут искать следы организаторов беспорядков.
- А ты не оставляй следов, Михаил, - с усмешкой сказал Каменцев, и моложавое, холеное лицо его озарилось белозубой озорной улыбкой. - Коммунисты власть так просто не отдадут, не надейся. Ее надо взять. Желательно, конечно, без крови, парламентским путем. У моря ждать погоды не могу, это даже не от меня зависит, дорогой ты мой! Работает могучая машина, мы с тобой в ней колесики, винтики. Хотя здесь, в Придонске, и не последние… Гм. Ты наливай себе коньяку, Миша, не стесняйся. У меня - печень, ты ведь знаешь, диета. Я вот рыбку, пожалуй…
Каменцев подцепил серебряной вилкой балык, нехотя пожевал, поморщился: просил же подать не очень соленый. Олухи!