В этот день меня снова допрашивали. Я упорно твердил, что Дегу убил Петрик. Теперь я примерно представлял план, выстроенный Захаром. Если я признаюсь в убийстве Деги, мне уже нечего будет терять, и я наверняка расколюсь. Расскажу, за что мне пытались разбить голову в бане, про найденное на Илиме золото, а оттуда потянется цепочка к убийству Слайтиса и неожиданным смертям Лунева и Мишки Тимченко. Сокрытие россыпи, а практически кражу золота на вверенном ему прииске, полковник Нехаев не простит. Размотает дело и влупит всем на полную катушку!
Я мог рассчитывать на снисхождение лагерного начальства, если расскажу всю правду. А в чем оно будет заключаться, это снисхождение? Вместо обещанных тринадцати лет дадут пять или шесть? За смерть Деги и изготовление пистолета все равно придется отвечать. И еще я был уверен в одном: если я выдам начальству россыпь, Алдан мне этого не простит. Я уже давно убедился, какую ничтожную цену имеет в лагере человеческая жизнь. При желании они успеют прикончить меня десять раз, и не спасет никакая одиночная камера.
Среди дня заявился полковник Нехаев. Он шумно плюхнулся на стул возле меня. Раскуривая "беломорину" из капитанской пачки, весело спросил:
- Ну, как идут дела?
- Дела идут, контора пишет, - кисло отозвался Катько. - Не хочет Малек колоться. Несет всякую ахинею.
Полковник был настроен благодушно. Через полтора месяца прииск будет закрыт, и он наконец увидит жену и детей, которые уехали в город в начале лета - старшая дочь готовилась к экзаменам в институт. Наверное, Нехаев старался не думать об очередном захолустье, куда его обязательно запрут. Мало кого из офицеров "Медвежьего" оставят в городе, а тем более Нехаева. Штабных писак в городе хватает, а таких, как Василий Васильевич, - единицы. Умеющих держать в руках разношерстный сброд лагерей строгого режима, вышибать любой ценой план и не забивать начальству голову разными заморочками. Все вопросы полковник Нехаев решал сам.
С сорок пятого года, когда принял Нехаев лагерь, не было здесь ни одного массового выступления, с поджогами, захватом заложников и стрельбой, за которыми следуют разборки и приезды комиссий из Москвы. Даже резня, затеянная Алданом два года назад, когда делили власть воровские кланы, прошла незаметно. Мало ли режут в лагерях? Сутки не слезали с вышек усиленные наряды с пулеметами, а когда зековская братва выпустила пар, Нехаев быстро и умело навел порядок. Кого нужно, сунули в штрафной изолятор, раненых - в санчасть, убитых мгновенно похоронили, и даже суд был…
- Так что пишет контора? - жизнерадостно поинтересовался полковник.
- Случайным выстрелом из самодельного пистолета убит заключенный Дягилев…
- Имеющий сколько судимостей? - перебил капитана Нехаев.
- Шесть. Два убийства, бандитизм, грабежи…
- Так это прекрасно, что случайные пули попадают в таких, как Дега, а не в Малькова, который вину свою осознал и старательно трудился на дизеле, зарабатывая досрочное освобождение.
Василий Васильевич смотрел на меня в упор, и я понимал, что Нехаев ни в какие случайные выстрелы не верит.
- Николай Петриков, по кличке Петрик, - продолжал Катько, - сознался, что с помощью покойного Тимченко изготовил пистолет, хранил его у себя в бараке и вчера на берегу реки произвел выстрел, в результате которого был смертельно ранен заключенный Дягилев. Заключенные Казырин, по кличке Шмон, и Мальков этот факт также подтверждают.
- А за что же тогда били Малькова, когда на место происшествия прибежал ефрейтор Сочка?
И Нехаев, и Катько ждали, что я отвечу.
- Да они как взбесились, - выдал я заранее приготовленный ответ. - Видно, пьяные или обкуренные были. Никто ничего не понял, Дега в крови, а Шмон с Петриком на меня кинулись…
- Чтобы, значит, злость сорвать?
- Наверное…
Полковник усмехнулся:
- Врешь, Мальков! Ты чего передо мной, начальником лагеря, дурочку валяешь? Так что тебя связывает с нашими главными урканами?
- Ничего.
Понимая, что от полковника одним словом не отделаешься, стал было объяснять: меня подозревали, что я стукач и заложил Марчу, поэтому хотели избить в бане, но заступился Волков…
- Тогда это ты стрелял в Дегу! - перебил меня Нехаев. - Причины налицо.
- Не я, ей-богу, не я…
Я был готов разрыдаться, завыть от жалости к себе, но пересиливал себя, чувствуя, что полковнику это не понравится. Все в лагере знали, что дядька Нехай слюнтяев не любит.
- Отправьте вы меня куда-нибудь подальше, гражданин начальник! - в отчаянии выкрикнул я. - Не дадут они мне тут житья…
В истории с убийством Деги концы с концами не вязались ни с какой стороны. Но копать глубже Нехаев не стал. И он, и Катько хорошо знали, какую роль выполнял в лагере рецидивист Петр Дягилев по кличке Дега. Теперь Дега был мертв и сожалений по этому поводу никто не испытывал.
На вторую ночь после смерти Деги в камере штрафного изолятора повесился Петрик, главный обвиняемый по делу об убийстве рецидивиста Дягилева.
А на прием к Нехаеву пришли Олейник и Волков:
- Василий Васильевич, уберите Малькова из лагеря. Парнишка неплохой, только жить начинает. Сожрут его урканы.
Про визит Олейника и Волкова мне рассказал ефрейтор Сочка, с которым мы плыли две долгие недели на пароходе "Анадырь". Наш старый "Иртыш" не справлялся, и в помощь ему для вывоза людей прислали "Анадырь".
На пароходе везли семьи охраны, вольнонаемных и шестерых бывших зеков, чей срок закончился в последние дни. Я был на "Анадыре" единственным заключенным и в трюм меня запирать не стали. Как малолетку и больного… У меня нарывали и гноились пальцы, поврежденные разорвавшимся "пистолетом", и я каждый день ходил на перевязку к судовому фельдшеру.
Но все это было ерундой по сравнению с тем, что я все-таки вырвался с "Медвежьего". Невольно поддаваясь настроению людей, уже получивших свободу, я смотрел на проплывающие мимо вершины холмов, прибрежные скалы с елями, нависающими над рекой, и мне казалось, что неволя кончилась и для меня.
- Ничего, хлопец, - говорил Сочка. - Скоро будешь дома, вот увидишь. Они, годы, знаешь, как быстро летят… оглянуться не успеешь.
Часть 2. Тени "Медвежьего"
8
Годы, действительно, летят быстро. Минуло тридцать восемь лет с того времени, как вместе с ефрейтором Сочкой мы плыли вниз по северной реке Норе. Все осталось в прошлом: "Медвежий", золотая россыпь, едва не ставшая причиной моей смерти, друзья и враги, окружавшие меня в Якутлаге строгого режима ЛБ-08/62…
Из пересыльной тюрьмы меня отправили на Урал. Мне повезло, что в пересылке и на этапах я не встретил Алдана, Захара или еще кого-нибудь из их компании. Нигде и ни с кем я не заговаривал о "Медвежьем", как бы вычеркнув его из своего прошлого. Спасибо полковнику Нехаеву - заслал он меня далеко от Якутии.
Из лагеря под Свердловском я освободился на два года раньше срока, как ставший на путь исправления, и сразу же поехал в родную свою Коржевку. По непролазной апрельской грязи, пересаживаясь с попутки на попутку, а где и пешком, я осилил последние сорок километров от станции Инза. Когда с высокой меловой горы увидел наконец бревенчатые дома родной деревни, у меня подкосились ноги, и я, не выдержав, заплакал.
Встретили меня хорошо. Зарезали валуха, наварили самогонки, и мать собрала родню. Два дня отсыпался, а на третий пошел в правление колхоза, где мне сразу же дали старый трактор, который я за месяц перебрал, отремонтировал, а потом выехал на нем в поле.
Все вроде бы складывалось хорошо. По утрам мама поила меня молоком с домашними пышками, и младший брат Петька сбегал с уроков, чтобы помогать мне на тракторе… Но прижиться в родной деревне я не смог.
Среди односельчан считался я парнем вроде как порченым. Людей смущали татуировки на моих руках, жуткие лагерные истории, которые поначалу рассказывал я сдури кому надо и не надо. Ровесники мои служили в армии, ребята помоложе держались своей компанией, а мужики смотрели на меня настороженно и выжидающе: не ровен час, чего-нибудь отмочит! Ничего "отмачивать" я не собирался и добросовестно работал на собранном из старых железок тракторе. Но получалось так, что постоянно чувствовал спиной людские взгляды: вот идет бывший зек, вор!
За полгода участковый дважды возил меня в районное отделение проверять на причастность к кражам из сельских магазинов. Если трактористы в бригаде запивали больше нормы, то и здесь одним из главных организаторов считался я, хотя пил меньше других.
Детская моя любовь, Таня Марфина, простодушно сообщила, что маманя гулять со мной не велит, так как я могу ее испортить.
- Как я тебя испорчу? - обидевшись, буркнул я.
- Откуда я знаю, - пожала плечами Таня. - И отец тоже не велит. Так что ты ко мне больше не приходи.
У меня хватило ума правильно понять настороженную реакцию деревни на мое возвращение. Я терпел, надеясь, что время поставит все на свои места и жизнь наладится.
За полгода тяжелой работы в поле я получил несколько мешков необмолоченной ржи и два куля гороха. Еще обещали к ноябрьским праздникам по двести рублей деньгами, на которые я собирался купить новый костюм и зимнее пальто.
Утопающая в осенней грязи деревня засыпала в восемь вечера, и я не знал, куда себя деть. Старый мамин дом казался тесным и темным. Кроме матери, меня и младшего брата Петьки, с нами жили старики - родители покойного отца и старшая сестра Вера с мужем и ребенком.
Мы с тринадцатилетним Петькой занимали широкую деревянную кровать в маленькой боковой комнате. За перегородкой спала сестра Вера с мужем.
- Слав, а Слав, расскажи про тюрьму, - пихал меня в бок братишка.
- Да чего про нее рассказывать…
- Там и настоящие бандиты сидят?
- Сидят, - неохотно отзывался я и, чтобы сменить тему, начинал рассказывать про северное сияние, бесконечные горные хребты, покрытые огромными замшелыми елями, и речки, кипящие весной от идущей на нерест рыбы.
- А земля в Якутии даже летом не оттаивает. Копнешь раз, второй, третий и - лед… Вечная мерзлота называется. Там даже мамонтов целиком находили. Но это севернее, я там не был.
- И медведей настоящих видел?
- Видел. Однажды весной вдоль протоки иду, а косолапый рыбу караулит. Стоит на течении и ждет, когда горбуша мимо проплывет. Он тогда лапой хвать! Хребет перекусит и на берег ее швыряет. Потом жрет, только кости хрустят.
- Ха-ха-ха, - заливался Петька. - Вот бы глянуть.
- Опасные звери, лучше не приближаться. У нас одного зека насмерть загрызли.
- А я без тебя скучал, - прижимался ко мне Петька. - Ты больше не уезжай, хорошо, Слав?
- Ладно.
- Весной семилетку закончу и пойду к тебе помощником. Возьмешь?
- Конечно возьму.
- Насчет Таньки Марфиной не переживай, - утешал меня братишка. - Неряха она и изо рта у нее пахнет.
- Ну ты даешь! Все знаешь! Чего зря болтать?
- Пахнет. Я слышал, как Шурка Бренчугов рассказывал. Он с ней целовался. У них, у всех Марфиных, зубы плохие.
- Все, хватит, - осаживал я Петьку. - Это не твоего ума дело. Давай спать.
- Давай.
Петька натягивал на голову толстое ватное одеяло и мгновенно засыпал, уткнувшись щекой мне в плечо, а за фанерной перегородкой ворочались и хихикали молодожены.
- Славка еще не спит, - шептала Вера. - Подожди…
Но муж долго ждать не хотел. Сон ко мне, конечно, не шел. Дождавшись, пока они закончат любовные игры, я потихоньку толкал ноги в обрезанные валенки и, набросив телогрейку, выходил на крыльцо покурить. Чернильная сырая темнота висела над селом. Было тихо, лишь в хлеву вздыхала и переступала с ноги на ногу корова.
Иногда ко мне присоединялся мой дед Федор Иванович, и мы вместе смолили махорочные самокрутки.
- Завтра, никак, дождик опять собирается, - делился своими мыслями дед.
- И послезавтра, - добавлял я.
- Такое время… предзимок.
Я любил простодушного, доброго ко всем деда Федора, любил маму, братишку Петьку и всю свою семью. Но деревенская жизнь тяготила меня все больше и больше. Мне был двадцать один год, я исколесил полстраны и меня снова куда-то тянуло…
Я решил уехать. Председатель колхоза меня не держал, и я сразу получил свой паспорт с отметкой о судимости. Самым тягостным было прощание с матерью и Петькой. Я сказал им об отъезде в последний момент, когда был тайком собран вещмешок с немудреным моим барахлом.
- Куда уезжаешь, сынок? - спросила мать.
- В Куйбышев, - соврал я, - на авиационный завод. Там и заработки, и общежитие.
На самом деле я ехал куда глаза глядят. Я просто назвал первый пришедший на ум город, но мать мне поверила.
- Ты сразу напиши.
- Конечно. - Петька заплакал, и я погладил его по белобрысой макушке. - Не разводи сырость, скоро увидимся!
Но скоро не получилось. Странствия мои длились одиннадцать лет. Четыре сезона я отплавал матросом на сейнере под Архангельском. Потом шоферил там же, на Севере, а затем перебрался в новый город Тольятти, где начиналось строительство автомобильного завода.
По слухам, после запуска конвейера каждому строителю обещали почти задаром новенький "Фиат". В Тольятти я долго не задержался, так как строительство затягивалось. Посмотрев как-то с высоты главного корпуса на копошившийся внизу людской муравейник, я понял, что "Фиатов" не хватит даже на ударников коммунистического труда, и написал заявление на расчет.
Подавшись ближе к югу, устроился водителем в нефтеразведочное управление и за четыре года "обмотал" все Заволжье, Калмыкию и Западный Казахстан. Потом судьба привела меня в Югорск, небольшой городок на Хопре. Мне понравилась чистая, пока еще никем не загаженная река, яблоневые сады, окружавшие каждый дом, и я остался в Югорске.
Через полгода я женился на медсестре районной больницы Вале Будариной. Наверстывая упущенное время, мы быстро, одного за другим, родили трех сыновей (Володьку, Петра и Мишку), и я из бродяги превратился в главу большого семейства.
Вскоре ко мне переехала мать с Петькой. Я получил от горсовета небольшой дом-коттедж с газовым отоплением и зажил как все нормальные люди. Работал шофером на междугороднем автобусе, развел сад-огород, дети росли, младший брат Петька тоже женился…
Вроде бы все шло своим чередом. Но "Медвежий" вдруг напомнил о себе спустя тридцать восемь лет. И не просто напомнил. "Медвежий", чудом отпустивший меня живым в пятьдесят восьмом, снова оказался рядом и схватил крепче, чем тогда, много лет назад.
9
В салоне "Волги" их было трое. Двое накачанных молодых ребят в спортивных костюмах и мужчина лет тридцати пяти с рыжеватыми короткими усиками.
Меня затолкали в "Волгу" прямо на Ростовском автовокзале, куда мы с напарником Федей Себряковым прибыли, завершив очередной рейс. Мы высадили пассажиров, отогнали "Икарус" на площадку ночной стоянки, и Федя пошел в диспетчерскую.
- Вячеслав Николаевич Мальков? - спросил меня рыжеусый, показывая милицейское удостоверение.
- Да, я.
- Садитесь в нашу машину. Есть разговор. Недолгий, на полчаса…
- Откуда вы? - спросил я, потому что чуял своей шкурой, что это не милиция.
Мелькнуло в голове, что нашим автобусом заинтересовались рэкетиры. Но данью облагают обычно коммерческие рейсы, а что возьмешь с нас, "колхозников"?
- Садитесь, - настойчиво повторил рыжеусый.
Физически я был не слабее любого из них. Тюрьма и
долгая кочевая жизнь научили меня драться. Я не боялся этих троих, но молча подчинился: один из качков держал прикрытую курткой электрошоковую дубинку с оголенным двойным жалом разрядника, а у второго из-за пояса торчали бамбуковые нунчаки, пользоваться которыми он наверняка умел.
Разговор происходил на окраине старого парка, где нам никто не мешал. Метрах в пятидесяти от "Волги" стояла вишневая "девятка" с затененными стеклами. Наверняка это была одна компания, и, судя по количеству сопровождающих, для кого-то я представлял немалый интерес.
- Вам привет от братанов с "Медвежьего", Вячеслав Николаевич, - "обрадовал" меня рыжеусый. - Кстати, называйте меня Марат. Отчество не обязательно. Я ведь моложе вас.
У человека по имени Марат было продолговатое розовое лицо, чем-то напоминающее лицо польского актера Даниэля Ольбрхского, очень популярного в годы моей молодости: рыжие, аккуратно уложенные волосы, твердый подбородок с ямкой и светло-голубые внимательные глаза. Он производил впечатление волевого и неглупого человека, занимающего в своей организации какое-то руководящее положение.
Я не стал уточнять, от кого именно пришел привет с давно исчезнувшего прииска, а Марат удивился, что я не рад весточке от старых братанов. Слово "братан" было произнесено с откровенной усмешкой. Марат был из породы крутых, которые не слишком-то преклоняются перед заслуженными уголовниками.
- А чего их вспоминать? Целая жизнь прошла, - отозвался я. - Да и не встречал за эти годы ни одного человека с "Мевежьего".
- Ну, теперь считайте, что встретили. Захара помните?
- Помню.
- И он вас не забыл.
Зачем я им понадобился? Все, что связано с лагерем ЛБ-08/62, уже в далеком прошлом. Не за Дегу же они мне решили мстить?
- Сейчас ребята выйдут из машины, они рядом погуляют. А к нам присоединится ваш старый друг.
От "девятки" в нашу сторону вразвалку ковылял толстый старик в очках и просторной рубашке навыпуск. Годы неузнаваемо изменили бывшего уркана Николая Захарука, по кличке Захар. Где-нибудь на улице я бы прошел мимо и не узнал его.
Мы сидели на заднем сиденье "Волги". Марат с интересом наблюдал за встречей "старых друзей". Захар протянул мне руку и я, помедлив, пожал ее.
Я бы с большим удовольствием узнал, что Захар уже десять раз сдох и давно жарится в аду. Если ад есть, то другого места Захар не заслужил. Один Бог знает, сколько смертей на его совести. Он все-таки держался в тени, но убийства старика Лунева, Мишки Тимченко, Слайтиса, Сороки были ведь делом и его рук. Он не пожалел даже своего верного шестерку Петрика, заставив повеситься в одиночной камере лагерного изолятора. И Петрик безропотно подчинился…
Когда-то Захар устроил настоящую охоту на меня, восемнадцатилетнего мальчишку, стараясь изо всех сил добить, но я чудом выжил.
- Ну как поживаешь, Малек?
- Ты меня искал? - ответил я вопросом на вопрос.
- Искал. Догадываешься зачем?
- Нет.
- Да вот вспомнил "Медвежий", речку Илим. И так захотелось с тобой встретиться!
Вот оно что! Значит, снова всплыло золото "Медвежьего". Кому-то не дает покоя россыпь на Илиме. Неужели ее до сих пор не нашли? Эти мысли мгновенно промелькнули в голове. Я не видел других причин, почему на сцене появился старый уголовник, бывший помощник пахана лагеря Захар. Сквозь толстые очки на меня смотрели мутные стариковские глаза, в которых кто-то, незнакомый с его прошлым, мог увидеть умиротворенность человека, прожившего долгую жизнь, вырастившего детей и спокойно доживающего свой век.
Я не знал, чем занимался Захар эти тридцать восемь лет, но был уверен, что он своих привычек не бросил и остался такой же сволочью. Сколько же ему сейчас? Где-то под семьдесят?
- Шестьдесят семь, - словно читая мои мысли, отозвался Захар. - Живу, скриплю помаленьку. И тебя рад в здравии видеть.
- Ты как поп заговорил. Грехи замаливаешь?