Тогда вам никто и ничто не поможет: ни ваши родственники и знакомые, ни ваши связи, ни деньги и общественное мнение. И вот почему. Думая лишь о себе и желая заработать на деле Фишера как можно больше и любой ценой, вы упустили из виду главное. Рассчитывая очернить армию и этим отчасти смягчить вину своего подзащитного, вы собирались швырнуть в наш огород несколько камешков. Но задумывались ли вы о том, куда и в кого они в конечном счете попадут?.. Армия, Голдкремер, не рождается сама по себе в стеклянной колбе, она плоть от плоти общества. Обвиняя армию в том, что Фишер стал бандитом и убийцей, вы забываете, что он пришел к нам не из родильного дома, а воспитывался до этого семьей и школой, церковью и улицей, испытав на себе воздействие всех наших общественных институтов и политической системы в целом. Если вы, гражданские, смогли на какой-то стадии его духовного развития привить ему задатки будущего убийцы, а дальнейшая жизнь не только не нейтрализовала их, но и развила дальше, то мы, военные, приняли от вас уже вполне налитый ядовитым соком плод. Поэтому, Голдкремер, не надо искать в наших общих рядах правых и виноватых - это никому не нужно и ничего не даст. В том, что Фишер стал таким, каким он был, и кончил так, как это случилось, виноваты все - гражданские и военные. Фишер - порождение нашей жизни: воспитания, образования, морали, принципов…
Чем мне нравится шеф - в нем нет ни капли лицемерия. Цинизма - сколько угодно, беспринципности - выше головы, но лицемерия - ни-ни. Иногда, послушав его, мне становится не по себе: неужели есть люди, для которых нет ничего святого? Во всем мире для них существует единственная драгоценность - они сами, все остальное - ничто. Они видят все пороки и язвы общества, знают о его жестокости, несправедливости, гнусности, однако считают это вполне естественным- главное, что в этом обществе прекрасно устроены именно они, а посему - это их общество, которое должно быть любой ценой сохранено и защищено.
- Мы все сидим в одной лодке, - звучал голос полковника. - Думая, что швыряете камень только в нас, военных, вы ошибаетесь - вы бросаете его заодно в себя и своих друзей. Мы все - одно целое, мы - это конгресс и полиция, президент и бизнес, армия и право, мораль и политика, на нас лишь мундиры различных ведомств. Мы можем иногда не понимать друг друга, в каких-то мелочах расходиться между собой, между нами могут возникать недоразумения и противоречия, но перед лицом общего врага мы обязаны быть едины… Сейчас этот враг - Фишер! Мы взрастили его, вложили в руки оружие и послали воевать за наш образ жизни, разрекламировав его всему миру как образец нашей свободы и демократии. Но чего в таком случае стоят наши образ жизни и демократия, если их защищают такие подонки, как Фишер и его дружки? Какова цена нам самим, если наша общественная и политическая система порождает подобных им чудовищ?
Именно поэтому не стало ни дела Фишера, ни его самого. А если вы, Голдкремер, заботясь лишь о собственной наживе, захотите извлечь из могилы его дух, вас ждет такая же судьба. И никто не придет вам на выручку, не протянет руку помощи. Потому что вы выступили против того, что именуется нашим с вами обществом, нашим кланом, и это он будет карать вас как отступника… Вот все, что я хотел и считал нужным вам сказать. Теперь хорошенько об этом подумайте и сделайте выводы.
Полковник смолк, снова глянул на часы. Поднялся со стула возле двери, шагнул к ней. Подхватив с коленей портфель, Голдкремер чуть ли не вприпрыжку подскочил к нему, пристроился сбоку.
- Сэр, у меня к вам просьба.
- Если она связана с делом Фишера, рекомендую обратиться к заведующему архивом, - отрубил полковник.
- О нет, сэр, дело Фишера меня нисколько не волнует, - подобострастно защебетал адвокат. - Я пришел к выводу, что не следует тревожить его память. Вы справедливо заметили, что все мы в одной лодке и боремся с одними и теми же враждебными волнами. И одна из них сегодня - возможная шумиха вокруг личности Фишера и его деяний… Моя просьба будет совсем иного порядка…
Полковник остановился, в упор посмотрел на адвоката:
- В таком случае запишитесь на прием у дежурного.
- Благодарю, сэр, - склонил голову адвокат…
Оставшись со мной вдвоем, капитан подошел к сейфу, достал из него бутылку виски, пару стаканов. Поставил стаканы на поднос с остывшим кофе, уселся, за журнальный столик напротив меня. Налил себе треть стакана, залпом выпил. Снова наполнил стакан до половины и протянул бутылку мне.
- Выпей. Как говорил мой отец, за упокой души безвременно усопшего раба божьего.
Это что-то новенькое, капитан. Пить за сопляка-подследственного, доставившего нам столько неприятностей, пусть даже и мертвого? Странно… А может, у тебя тоже на душе кошки скребут? И по той же причине, что и у меня? А почему бы и нет?
- С удовольствием.
Я налил стакан доверху, начал медленно цедить виски сквозь зубы. Не допив, поставил стакан на поднос, наклонился через столик к капитану:
- Кажется, мы неплохо поработали с делом Фишера. Хорошо начали и еще лучше закончили.
- По-моему, тоже, - безразличным тоном ответил Стив.
- Тогда скажи, отчего у нас обоих паршивейшее настроение? Ведь ты тоже не в своей тарелке. Разве не так?
- Просто усталость. В последние дни пришлось много поработать, а тут еще Голдкремер нервишки пощекотал.
- Неправда, капитан, - тихо возразил я. - Утром мы пребывали в отличном настроении, а сейчас обоих подменили. И все за последние несколько минут.
- Вижу, ты сегодня в пике прозорливости, - медленно, с расстановками проговорил капитан. - Может, сам и объяснишь, что с нами случилось?
И я решил пойти напролом. Почему шеф может дозволить себе вслух и откровенно выражать собственные мысли, а я нет? Только потому, что он - полковник, а я - лейтенант? Ну уж нет, я такой же гражданин Соединенных Штатов и офицер контрразведки, как и он. Такой ли? Разве мне только что не преподали наглядного урока на тему - кто есть кто?..
- Постараюсь. Кстати, капитан, кем был твой отец? - уточняю я.
- Пастором, - без запинки, словно он только и ждал этого вопроса, ответил Стив. - Таких у нас тысячи.
- А мой клерком. Банковским клерком, как и отец Фишера. Мелкота. У сержанта не было ни своей адвокатской конторы, как у папеньки Голдкремера, ни отца - отставного генерала, как у нашего шефа-полковника. И сегодня, выслушав тирады начальника, я задал себе один занятный вопрос…
Я большим глотком допил остатки своего виски, отхлебнул холодного кофе, вплотную придвинулся к Стиву.
- Капитан, к какому клану принадлежим я и ты? В чьей лодке и с кем мы сидим? Есть ли в лодке полковника и доктора Голдкремера место для нас, сыновей пастора и банковского клерка? Кто мы для них - друзья, единомышленники, люди одного с ними круга? Или мы представляем для них интерес лишь до тех пор, покуда держим в узде Фишеров, то есть всех тех, кто должен приумножать силу и господство их клана, а в случае необходимости уничтожать их врагов? Как они поступят с нами, если мы когда-нибудь станем для них бесполезны или опасны: ласково пожурят и одернут, как доктора Голдкремера, или без лишних слов уберут со сцены, как Фишера? Ответь, капитан.
В уголках рта Стива застыли две жесткие складки, глаза безучастно смотрели в стену. Пальцы осторожно вертели пустой стакан на подносе.
- Хорошо, постараюсь ответить, - начал он. - Ты сейчас вспомнил, кем были наши отцы. Уверен, что этот вопрос зададут себе и Голдкремер с полковником, прежде чем уступят кому-нибудь место в их лодке. Так что, Крис, у каждого в этом мире собственная лодка, и не всегда стоит менять ее на другую - можно потерять свою и не попасть в чужую.
Я часто завидовал умению Стива четко формулировать свои мысли и давать исчерпывающие ответы на любые, даже самые каверзные вопросы. На высоте он оказался и сейчас.
Я разлил остатки виски по стаканам, поднял свой.
- Капитан, выпьем еще раз за Фишера. Бедняга оказался скверным пловцом, но - ей-ей! - он выпал из нашей с "тобой лодки…
Хорст Бозецки
ИНЦИДЕНТ В БРАММЕ
Герберт Плаггенмейер вошел в вестибюль гимназии имени Альберта Швейцера в Брамме.
Мне не надо знать, о чем он в эти мгновения думал, что чувствовал, ощущал, - я не Герберт Плаггенмейер. Рисуя портрет некоего воображаемого Герберта Плаггенмейера, я могу лишь предполагать, представлять его себе со слов других. То же относится, разумеется, и ко всем остальным лицам, которые в то утро, полдень или несколько позже оказались причастными к ужасным событиям перед почтенной гимназией города Брамме.
С этими оговорками я расскажу вам историю одного одержимого…
Итак, Герберт Плаггенмейер, двадцати двух лет, полукровка, как принято сейчас говорить, оказался в вестибюле гимназии имени Альберта Швейцера. Именно в это время ему, собственно говоря, полагалось подносить заготовки к фрезерному станку 3-го цеха фирмы "Бут АГ". На нем была привычная синяя спецовка, в руках - похожая на ящичек сумка механика-монтера из потрескавшейся кожи. С той, однако, разницей, что на сей раз на дне сумки лежали не разводные ключи и прочий инструмент, а две банки из-под печенья, набитые взрывчаткой, и примитивное, но безотказное взрывное устройство.
Плаггенмейер остановился словно в нерешительности, уставился на давным-давно знакомый портрет доктора из африканских девственных лесов, висевший над выходом во двор гимназии. Эти усищи! А под ними на эбеновом дереве приклеены алюминиевые буквицы:
"ПРЕКЛОНЯЙТЕСЬ ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ!"
Плаггенмейер находился в состоянии, которое психиатры описывают при помощи термина "опущенное сознание". Произошло это в результате самогипноза, которому он невольно подверг себя, без конца повторяя: "Я это сделаю! Я это сделаю!"
Настроившись на эту волну и потеряв почти всякий интерес к окружающему миру, он рассматривал пожелтевшие фотографии в застекленной витрине - бог знает, в какие стародавние колониальные времена эти снимки сделаны! Под каждым из них пояснительный текст, например: "При обследовании больного в госпитале Ламбарены", "Альберт Швейцер у своего органа в Ламбарене" или "Альберт Швейцер в кругу своих верных сотрудников". Письма, отрывки из книг. "Я знаю людей, - дружелюбно ответил Альберт Швейцер. - Поверьте мне, ни один солнечный лучик не пропадает. Но семени, на которое он упадет, требуется время для созревания, и не всегда сеятелю даровано счастье дождаться урожая".
Плаггенмейер читал, не отдавая себе отчета в том, что читает и не воспринимает прочитанное. Хотя он знал, что взрыватель поставлен на 8 часов 20 минут, он почему-то не мог оторваться от покрытой пылью витрины. Им словно сонливость овладела…
И только когда перед ним предстал Ентчурек, он вздрогнул от испуга.
Ентчурек! Он вспомнил имя оберштудиенрата , преподавателя истории и немецкого языка, как только увидел его. Он никогда не учился в классе, где преподавал Ентчурек, а с тех пор как Ентчурек отправил его на исправительные работы, прошло худо-бедно десять лет. В те времена народная школа, которую ему было позволено посещать, размещалась в здании гимназии. И однажды снежок, который он запустил в девочку по имени Дёрте, сбил шляпу с головы Ентчурека - человека, гордившегося своим внешним сходством с Гинденбургом . После двух оплеух ("Ты здесь не в джунглях, заруби себе на носу!") оберштудиенрат заставил его сто раз подряд написать: "Я должен преклоняться перед моими учителями!"
И вот он, Ентчурек, - прямо-таки вылитый Гинденбург! Ентчурек наверняка забыл уже о злополучном снежке и джунглях.
- Ты слесарь? - спросил он Плаггенмейера.
- С-слесарь?.. Да…
- В котельную! Последняя дверь направо. Завхоз ждет внизу. Просто безумие переходить на нефтяное отопление, когда у нас столько угля, но…
И с этими словами он удалился.
Плаггенмейер смотрел ему вслед, увидел, как он распахнул серую дверь одной из классных комнат и исчез за ней.
"Я сделаю это!"
"Я сделаю это!"
Он потерял всякое чувство времени, все вокруг казалось ему болезненно-чужим, собственное тело как бы превратилось в теплую вязкую массу.
Ощущение реальности вернулось к нему, когда он оказался в классе Ентчурека с пистолетом в правой и контактом взрывателя в левой руке. Головы учеников… десять… двадцать… они, если прикрыть глаза, кажутся пестрыми пятнами. Как на Бременской ярмарке в прошлом году, когда он вечером, чуть-чуть подвыпив, решил прокатиться на колесе обозрения. Очень похоже. Коринна тогда даже взвизгнула от удовольствия…
Здесь тоже кто-то взвизгнул, раздались крики.
- Что это за безобразие? - послышался голос Ентчурека.
Безобразие? Глупая, нелепая шутка? Это было последней возможностью повернуть вспять.
- Меня зовут Плаггенмейер, - с трудом выдавил он из себя.
В нем как будто что-то надломилось. Скорее всего потому, что по реакции класса он заметил - они все поняли.
Плаггенмейер!
Теперь они знали что к чему.
Он взглянул в окно в сторону кладбища, которое граничило с просторным гимназическим двором.
Двор гимназии пепельно-серого цвета, как поверхность луны. Над остриями надгробий молочно-голубое июньское небо. А за этим шелковистым пологом - миллиарды звезд и планет. Нажать сейчас на кнопку, и произойдет полная дематериализация. А материализуются они на какой-нибудь маленькой и мирной планете, там, наверху. Они с Коринной читали много научной фантастики.
Вот и прошлым летом на Эланде .
Прошлым летом… А было ли оно вообще? Разве то был не сон?
Эланд… Не надо никакой маленькой планеты, им хватило бы одной из крохотных шхер между Стокгольмом и Мариенхамном или Мариенхамном и Турку! Перенестись туда навсегда! Сию же секунду! Сидеть на камне, опустив ноги в воду, удить рыбу, далеко-далеко от Брамме. Господи, дай мне оказаться там!
- Хакбарт, позвоните в полицию! - сказал Ентчурек.
"Я не должен, я не смею отвлекаться! Я должен…"
- Всем оставаться на местах! - приказал Плаггенмейер, а дальше все пошло как по писаному. - Никто из класса не выйдет! Это ультиматум. Я даю вам два часа. Если к тому времени убийца моей невесты не явится в полицию, все мы взлетим на воздух. Господин доктор Ентчурек, вы позвоните по телефону и скажете…
Он не договорил.
Взрыв был оглушительным.
8 часов 18 минут утра - 9 часов 07 минут
Я как раз сидел за завтраком в гостинице "У осиного гнезда", когда звук сильного взрыва заставил меня вздрогнуть от испуга.
- Проклятые реактивные истребители, - выругался официант, поставивший передо мной стакан апельсинового сока. - Сколько лет мы добиваемся, чтобы аэродром перенесли отсюда подальше. Все зря: летают и летают над Брамме!
Шаркая ногами, он отошел к стойке, а я опять погрузился в свои мечты: о жене и детях, о собственной постели, о маленьком ресторанчике на Курфюрстендамме о красках и людях. Мечтам этим еще не скоро стать явью. Мне предстоит пятеро суток пробыть в Брамме, ровно сто двадцать часов, а после Брамме придет черед Ольденбурга, Леера и Ауриха. "В Аурихе пусто, да и в Леере отнюдь не густо", как поется в песенке. Мой главный редактор считает, что подобные суждения устарели, что все это предрассудки, с которыми самое время покончить. Вот примерно ход его мысли: если убедить жителей провинциальных городков, что им живется преотлично, они на следующих выборах отдадут голоса социально-либеральной коалиции . Может быть, с помощью такой уловки и удастся чего-либо добиться в Клоппенбурге и Вехте, где, по моим данным, три четверти избирателей - если не больше - голосуют за ХДС. А в самом Брамме голоса разделились примерно поровну. Сейчас более или менее левые, которых здесь возглавлял некто Ланке-нау, имели даже небольшой перевес.
Да. Судьба журналиста. Мне заказана целая серия репортажей на шесть - восемь номеров под общим заголовком: "Провинциальна ли наша провинция?" А до того, что статья об этом городке лишь повод для моего появления здесь и что я не просто так прогуливаюсь по тоскливому берегу Брамме, никому дела нет.
Пережевывая без всякого удовольствия бутерброд с джемом, я начал изучать материал, который вчера вечером передал мне из рук в руки Корцелиус. Корцелиус пишет для "Браммер тагеблатт", но в остальном производит вполне приличное впечатление. Если ему когда-нибудь удастся уехать отсюда, из него, глядишь, и выйдет что-то путное.
Итак, о Брамме.
Брамме на Брамме (речушка, по которой перевозят искусственные удобрения), город в Нижней Саксонии с населением в 81 300 человек (на 1965 год. По словам Корцелиуса, за последние годы оно на несколько человек выросло); есть суд первой инстанции, гимназии и профессиональные училища, кинотеатр, краеведческий музей (наверняка с поражающей воображение выставкой "Брамме во времена переселения народов"), промышленность: машиностроительная (дистиллированные аппараты для производства "Доппелькюммеля"), текстильная (мешки для картофеля), пищевая (шиш с маслом), мебель, сборные дома.
Мои примечания суть не что иное, как предрассудок на предрассудке. Причина этого - каждодневное общение с интеллектуалами из западноберлинских редакций, которые ради красного словца отца родного не пожалеют.
Брамме можно увидеть и в ином свете - как город, в котором можно доживать жизнь на покое, если ты в соответствующем возрасте и особых претензий к миру больше не имеешь. Построить себе где-то за городской чертой на лужайке в гектар величиной дом с баром в цокольном этаже и комнатой для собственного хобби, проложить во все стороны от него дорожки, удобные для прогулок на велосипеде, выкопать крохотный пруд. Идеально! И никакого смрада над головой! И никакой суеты и толчеи в метро после пяти вечера. И никакого скопища уголовных элементов. И никакого сброда бесчинствующих леваков. Разве не так? Моей жене Брамме наверняка понравился бы.