– Повторяю для особо непонятливых! Ни одного следственного действия! – с нажимом повторил Сутырин. – Ты понял, у кого все на контроле? Насчет складов тоже не беспокойся. Начальник УБХСС уже дал команду котовцам – так что сегодня же распечатают за милую душу. Вопросы есть?
– Есть. Куда мы катимся-то?
– Отвечаю: пошел вон…Ты еще здесь? – послышалось через несколько секунд.
– Да вот колеблюсь, в какую сторону бежать.
– Стоять на месте. Вот что, Аркаша, думал, неожиданно удивить. Но, гляжу, не до сюрпризов. Я себе еще одну должность зама пробил. Под тебя. С генералом согласовано. Так что христом Богом – не подставляйся!
Полковник Сутырин отключился.
5.
Рябоконь беспокойно выгуливался по "предбаннику", с раздражением вслушиваясь в нескончаемое журчание из-за прикрытой двери внутреннего кабинета. В кабинете этом Виталий Мороз допрашивал нервного, верткого человечка – заведующего Первым складом КБО Аристарха Богуна. Допрашивал, что называется, на совесть: иногда подсаживался к Богуну, и тогда голос его звучал доверительно и сочувственно. Потом, когда малюсенькая и острая, будто спичечная, головка Богуна склонялась так низко над столом, что жидкие жирные волосы начинали салить стекло, Мороз вскакивал и с видом окончательной решимости вскрикивал: "Довольно с меня! Если вы окончательно решили сесть в тюрьму, так чего я-то стараюсь, отговариваю!?".
От периодических этих вскриков Богун терялся, вздрагивал панически, смотрел умоляюще и…молчал. Мороз с надеждой вслушивался в это молчание – не дозрел ли? После чего вздыхал как человек, дивящийся мере своего терпения. И – все начиналось сызнова.
" Слишком много сам трепется. А надо подследственного разговорить. Тогда и "расколется", – привычно отмечал про себя Рябоконь, но не вмешивался.
По большому счету, плевать ему было и на потуги Мороза, и на ворованные тыщи Богуна, а, пожалуй, и на тех, кого Богун щуплыми своими плечиками пытается огородить. Потому что имя им – легион, и игры эти давно обрыдли старшему оперуполномоченному ОБХСС, живущему ожиданием "дембеля".
Из головы его не выходил Лисицкий. Два часа назад, когда только завезли свеженького, дерзящего еще Богуна, раздался звонок. Звонил "Грачик" – самый никудышный из агентов Лисицкого, – Рябоконь давно различал их всех по голосам. Но в этот раз сообщил, видно, что-то дельное, потому что, бросив слегка ощипанную жертву Морозу, Лисицкий выскочил на улицу. А еще через полчаса в отсек заглянул Марешко и с видом чрезвычайно огорченным сообщил: только-де позвонил начальник УБХСС области. Дело у Тальвинского забирают в областной аппарат. Поэтому всякую работу приказано приостановить, а собранные материалы положить на стол руководству.
Вот с того времени и не выходит из головы Рябоконя исчезнувший непредсказуемый "корешок". "Ведь знает же, что по краю ходим. Так нет, опять вяжется", – в какой раз бессильно выругался он.
– Ну, вот что! – на этот раз вскрик Мороза был неподдельным и отвлек Рябоконя. – Мне надоело выслушивать лепет. Есть документы, свидетельства. Письменные признания. Вы прекрасно знаете, что я ни на грамм не верю в вашу невиновность, сами вы, естественно, тоже должны понимать, что на этот раз не выкрутиться. – Не знаю ничего, – буркнул Богун. Какую-то слабость уловил он в раздражении оперативника и оттого слегка взбодрился. – Невинен!
– А вот невинных на зоне ой как любят! – послышалось от двери. Как ни ждал Рябоконь возвращения блуждающего опера, но – вздрогнул. А впрочем, может, именно потому, что ждал.
– Тальвинского до сих пор нет?
– И не будет, – значительно произнес Рябоконь.
Но Лисицкий, взъерошенный – явно, после драчки, – видимо, не расслышал. Он пролетел "предбанник", не раздеваясь, подхватил стул, перевернул его спинкой вперед и интимно подсел к перетрусившему Богуну.
– Ну что, сосок?
– Какой еще сосок?
– А вот этот, – оперуполномоченный со вкусом зачмокал губами. – Мы ж тебя сегодня посадим. Тем более, вижу, ты и сам не против. А там придется учиться губами чмокать. Знаешь, почему?
Развеселившийся недобро Лисицкий подманил расхитителя и пошептал ему на ухо.
– А как ты думал! – твердо посмотрел он в ошарашенные глаза. – Это, брат, тюрьма. Свои крутые законы. Придется отрабатывать ворованные денежки. Представляешь, старый, картину? Эдакая темная ночь, широкая кровать с такой, знаешь, упругой пружиной. И мадам Панину, взопревшую, кричащую, очередной хахель на этой кровати пялит. А? Какова картинка? Ты ведь на нее давно пузыри пускаешь, на главную расхитительницу! Нет? Не главная?… А в это время та же ночь, камера мужиков эдак на семьдесят, клопы, вонь, и тебя, знаешь, самого так у параши! Ох, колорит! Ох, игра судеб!
– Что вы от меня хотите?! – Богуна трясло.
– А ничего я от тебя больше не хочу. Ты у меня и так под колпаком. Думаешь, вытянут? Хрена! Потому что ты теперь как таракан опрысканный. Лучше подальше держаться. На хищение-то мы вышли. Значит, сдавать кого-то – хошь не хошь – придется. А кого? Тебя, конечно. Да еще дурочку эту престарелую. Как ее?..
– Лавейкину, – опрометчиво подсказал Мороз.
– Именно так, – сквозь зубы подтвердил Лисицкий: фамилии этой он добивался от Богуна. – Потому что против вас, лопухов, прямые улики. И вас не жалко. А по мне так даже веселей, чтоб ты один прошел. По первости возни меньше, а, во-вторых, на таких уликах, да еще в непризнанку, получишь до упора. А если начнешь "колоться" и главной окажется Панина или – не приведи, господи… – он опять пошептал, отчего Богуна перетряхнуло, – так тут для меня пропорция обратная: пахоты на год – раз, неприятностей по башке – два. Люди со связями, не чета тебе, сморчку пугливому. А результат: что так учетная "палка", что эдак. Так что по мне, родимый, закупай вазелин и вот это тренируйся, – он опять почмокал губами.
– Ах да! Совсем забыл, – Лисицкий весьма натурально прихлопнул себя по лбу. – У меня для тебя еще сюрпризец припасен. Глянь-ка. Жестом фокусника он вытянул из кармана то, что накануне, с величайшей осторожностью демонстрировал Морозу главбух Краснов, – ведомость восстановленного движения товаров на Первом складе.
– Видал, как красным бьет? – Лисицкий самодовольно развернул перед Богуном один из листов. – Кумачом, так сказать, в последний раз. Не ведомость учета, а прямо первомайская демонстрация. А ты, дурашка, решил, что если картотеку уничтожил, так и концы в воду?
– Ничего я не уничтожил.
– Не понял.
– Не уничтожил. Спрятали.
– Где?!
– У племянницы на даче.
– Сам?!
– Нет.
– Ну, рожай!
– Приказали.
– Рожай, говорю. Кто? Панина?
– Да.
– Я так понял, что ты все-таки по душевной своей подлости надумал заложить остальных, – в Лисицком изобразилась такая невольная досада, что Мороз, знавший, как продирался маленький опер к этому признанию, едва сдержал восхищение.
– А чего? Отсиживаться за всех? Можно подумать, больше других…
– Понятно. Речь, дышащая интеллектом. Запретить я тебе этого, увы, не могу по должности. Как говорится, гражданское право. М-да, опять новые обстоятельства, пахота. Ладно, что делать? Послушаем.
Незаметно для раздавленного Богуна он сделал знак, предлагая остальным оставить его в кабинете с подозреваемым.
Мороз вышел в предбанник, к Рябоконю. – Великий артист, – с восхищением произнес он.
– Да, артист хоть куда, – неприязненно согласился Рябоконь. – Чего лыбишься-то?
– Нравится, как работает, – ответил Мороз. И, устав сдерживаться, добавил, жестко глядя в мрачную физиономию. – А вот завистников я не терплю. Особенно если под личиной друзей.
– Оно и видно, что пацан еще, – вяло отругнулся Рябоконь.
Решительно открыл внутреннюю дверь:
– Николай Петрович, на минуту.
Лисицкий кивнул.
– Значит, так, – он открыл ящик, выдернул несколько чистых листов, кинул поверх авторучку. – В правом верхнем углу: "Начальнику…" Ну, это после. В центре строки: " Явка с повинной". Да с большой же буквы, грамотей! И дальше двигай по порядку, как мне рассказывал. Маракуй. Если что, я по соседству.
Потрепав Богуна за плечо, вышел, прикрыв за собой дверь.
– Ох, сгрызет он мне нового паркера, – поплакался Лисицкий.
– Коля, ты велик, – Мороз в показном раже вытянулся и коротко кивнул в знак восхищения. – Но как же тебе Краснов ведомость-то отдал?
– Отдаст он, пожалуй, – под колким взглядом Рябоконя Лисицкий чувствовал себя неуютно.
– Тогда как же?
– Хватит тянуть! – прервал тяжелое молчание Рябоконь. – Выкладывай, чего натворил!
Лисицкий кротко вздохнул:
– Больно вы нервны. Я бы сказал: не по возрасту.
– В рыло дам, – коротко пообещал Рябоконь.
– Не даст. Строг, но справедлив, – успокоил Лисицкий обалдевшего Мороза. Но аргумент, похоже, подействовал.
– Изъял при обыске, – неохотно сообщил он.
– Та-ак! – зловеще протянул Рябоконь. – Обысками, стало быть, балуешься. И где, любопытно?
– Да будет тебе сверлить, Серега. В общем, я чего рванул? Оказывается, там в КБО, как мы склады прикрыли, беспредел пошел. По наводке Шимко, пара бугаев из ихнего кооператива начали у Краснова ведомость отбирать. Он в кабинете Паниной заперся, они – ломать. Детектив!
– Ну?
– Так прихватил постового подвернувшегося. Тормознул первую же легковушку. Ксиву в зубы. Прилетели: дверь взломана. Краснов пузыри пускает. Говорит, только отняли. Но вынести не успели. Как раз к инженеру-технологу потащили.
– И ты там же нарисовал постановление на обыск, – подсказал Рябоконь.
– Нет, я им сначала по-хорошему вернуть предложил. Но, понимаешь, ни в какую. А обстановка напряженная: девки из бухгалтерии голосят.
– А, ну раз девки…Ладно, все это полбеды, – неожиданно успокоился Рябоконь. – Андрюха мужик порядочный: постановление твое об обыске задним числом подмахнет. Главное – рыло в горячке никому не набил.
– Да что рыло? Я ведь при обыске сначала ничего не нашел, – скорбно признался Лисицкий.
– Ну?!
– Все обыскал. Сейфик еще оставался, махонький такой. Он, технолог этот, у них за секретаря партбюро.
– Ах ты, сука! – Рябоконевская голова мелко затряслась, словно в ней началось землетрясение, и вздувшийся рубец задергался на запылавшем лице.
– Ты знаешь, что этот полудурок сделал? Сам себе подписал приказ на увольнение, – снизошел он до Мороза. И, обозлившись на младенческую его непонятливость, заорал:
– Вскрыть партийную кассу без санкции райкома, без его представителя! Может, там еще и ведомости платежные были? Или… что, взносы?!
Лисицкий благоразумно смолчал.
– Ты идиот, – отбросив сомнения, констатировал Рябоконь. – Ты свихивался и – свихнулся. Погоди! Они, если не полные дундуки, еще обвинят, что ты кассу партийную под шумок подчистил.
– А что собственно Коле делать оставалось? – Морозу надоела собственная непонятливость. – Если спрятали туда, их проблемы.
Не в добрый час встрял он.
– А то, что тихари вроде тебя до пенсии досидят – ни себе, ни людям! А этот вот опер от бога завтра на гражданке на сто рэ куковать будет. Потому что лезет как на амбразуру.
– Заткни фонтан, Серега, – устало остановил поток ругани Лисицкий. – И не кидайся на парня. Он со временем нас обоих стоить будет. Да и вообще – надоело по команде "фас" работать.
Он прислушался к шуму на улице – кто-то продирался через потайную калитку.
– Чего паникуешь? На хищение-то вышли. Богун нам сейчас полную раскладку даст. За выходные проведем обыска. Кого надо, Тальвинский в клетку покидает. В понедельник КРУ [10] начнет инвентаризацию по складам – уж нам-то с тобой Никандрыч не откажет. И никуда от нас в этот раз мадам Панина и иже с нею не денутся. А там, может, и по убийству Котовцева концы всплывут. Так, Виташа?
Он подмигнул Морозу. Тот закивал в ответ, окончательно влюбленный в это море решимости и обаяния. Таким, хоть и на свой лад, был и Тальвинский. Меж этими людьми он чувствовал себя на месте.
– Наивняк! Твою мать! Столько лет в ментовке – и такой наивняк! – поразился Рябоконь.
– В чем дело? – обеспокоился Лисицкий.
– А в том, что дело у Тальвинского отобрали. В том, что через полчаса после твоего отъезда сюда позвонили из управы и дали команду склад сегодня же распечатать, а все материалы – на стол руководству. Потому как уже обком подключился. И сама Панина, надо думать, с минуты на минуту будет здесь – вызволять Богуна. А вот не она ли, кстати?
Голоса во дворе стали более явственны, и среди них действительно прорезался знакомый хрипловатый тенор.
– Чего ж молчал-то?! – Лисицкий опрометью метнулся в оставленный кабинет.
Увы, Богун сидел в той же позе над тремя разбросанными листами бумаги, на одном из которых значилось: "Хочу чистосердечно признаться…", на другом – "Уважаемые товарищи! Я, Богун Аристарх Леонидович, готов рассказать о фактах с моей стороны". Слово "моей" было зачеркнуто и вновь надписано сверху. На третьем листе было узорчато, со старанием выведено "Явка с повинной". Рядом красовалась дважды обведенная виньетка.
– Что это?!
– Да не знаю я как писать, – Богун тоже прислушивался к усиливающимся голосам за окном. – Вот думаю, с чего начать положено. Может, продиктуете?
– Пиши, дефективный, – Лисицкий в отчаянии от совершенного промаха придавил пальцем листок со словами "Явка с повинной". – По наущению директора КБО Паниной с целью создания излишков я… Ну?!
– Щас, щас, – засуетился Богун. – Вот в туалет бы.
– На параше сходишь. Пиши, ублюдок!
Поздно: входную дверь распахнули.
– Где Лисицкий? – с порога потребовала Панина. – Чего он от меня, как девица от члена бегает?
Тут же, увидев обоих через приоткрытую дверь, стремительно пересекла "предбанник".
Нагнувшийся над закаменевшим Богуном Лисицкий безнадежно распрямился – явка с повинной не состоялась.
– А! И этот здесь, – Панина мгновенно оценила ситуацию. – Ну что, злодей Николай Петрович? Не заставил еще моего дурачка себя оболгать? А то ведь я тебя знаю: пыточные клещи небось всегда наготове.
– Ты своих так муштруешь, что они тебя больше любых пыток боятся, – огрызнулся Лисицкий.
– Я им ничего не подписал, – гордо доложил возрождающийся к жизни Аристарх Богун.
Лисицкий злорадно расхохотался.
– Я ж говорю – дурачок, – зыркнула на кладовщика Панина. – Ступай в машину – склад открывать надо. Расселся тут!
– Так я чего? – Богун неуверенно приподнялся над стулом. Ровно настолько, чтоб не рассердить невзначай Лисицкого.
– Пошел вон, – мрачно подтвердил приказание оперуполномоченный.
– С кем приходится работать, – ужаснулась Панина, брезгливо пнув под зад прошмыгнувшего мимо завскладом.
– Хочешь, чтоб посочувствовал? Или еще какие проблемы?
– А как же? Мне собственно и ты нужен: склад открывать.
На этот раз не сдержался Мороз:
– А бумаги туалетной вам подать не надо?
Пренебрежительно выдержал недобрый взгляд.
– Да в самом-то деле, Маргарита Ильинична, – Лисицкий отвлек ее от молодого опера. – Сами откроете – невелика хитрость.
– Велика – не велика. А откроешь! Ты опечатал, вот и изволь …
– А хуху не хохо?! – осклабился Лисицкий.
– Поезжай, Николай Петрович, не спорь с красивой женщиной, – неожиданно вступился за Панину подзабытый в сторонке Рябоконь.
Лисицкий напрягся.
– А, Сергей Васильевич, ты! – Панина опамятовала. – Извини, пролетела, не поздоровалась.
– Бывает, – необидчиво простил Рябоконь.
– Поезжай, поезжай, – настойчиво повторил он. – Заодно и проветришься. Проигрывать в нашей профессии тоже надо уметь.
– Вот это слова не мальчика, – Панина признательно склонила голову. – Я понимаю: работа у вас такая… охотничья. Ну, не в этот раз, так в следующий кого-нибудь затравите. Помельче. Последствий, обещаю, не будет.
– Я бы и сам с вами проехал. В такой-то компании, – Рябоконь изо всех сил изобразил на своей физиономии некое подобие томности. – Но – дела. С Никандрычем надо переговорить, Малютина найти срочно… Много все-таки у нас ворья, – пожаловался он Паниной.
Та коротко кивнула:
– Так что, Николай Петрович?.. Или опять в УВД звонить?
– Да что в самом деле?! – Лисицкий разудало пристукнул по столу. – Не земной шар, чай, опечатали. Открыл-закрыл. Мир не перевернется. Поехали!
Проходя мимо стоящего безучастно у косяка Рябоконя, он, не в силах сдержать чувства, благодарно сжал его локоть.
6.
– Брось, Николай Петрович, так переживать, – Панина развернулась на переднем сидении. – Недели через две закроешь. Какая разница?
В салонном зеркале отражалось кривящееся лицо водителя. "Ух, щас бы врезать, – сладко возмечтал Лисицкий. – А еще лучше, – Богуну". Но тот, притиснувшийся к самой дверце, чтоб не напоминать о себе, будто что-то почувствовав, и вовсе начал сползать с сидения.
Лисицкий расхохотался:
– Да ладно, все о делах да о делах. Продаю последний сексанекдот! Стало быть, стой там – слушай сюда: наш командировочный в Париже…
Машина под ухахатывание шофера и поощряющий смех Паниной прокатилась вдоль подгнившего деревянного забора и свернула в сторону каменной, восемнадцатого века церквушки – первого склада КБО.
– Эй-эй! Совсем заболтался, – спохватился Лисицкий. – Проскочил, горе-водитель. Разворачивай к конторе.
– Ты уж не помнишь, что опечатывали? – Панина достала сигарету. – Склад. Склад, а не диспетчерскую.
– А документ! – добродушно упрекнул ее Лисицкий. – Чтоб все по форме. Не буду же я акт писать, лежа на тюках с тряпьем.
– Какой еще к черту акт? – происходящее перестало Паниной нравиться: больно игрив – не к месту – сделался маленький опер. А ведь самолюбив, засранец.
– Акт на распечатывание склада. Ты что думаешь? Сорвал пломбу да ушел? За каким же я сюда тащился?
– Ладно, поворачивай, – крутнула рукой Панина. – Бюрократ!
Лисицкий виновато вздохнул.
Машина осторожно развернулась меж сваленными штабелями торфа и, так же вздрагивая и припадая на ухабах, подъехала к деревянному зданию диспетчерской.
При появлении начальственной кавалькады девчонки-диспетчеры, "дожевывавшие" последний рабочий день недели, испуганно повскакивали.
– Двух понятых надо, – распорядился Лисицкий.
– Вон их сколько, выбирай, – Панина согнала одну из девиц с единственного кресла.
– Ваших нельзя, – огорчился Лисицкий. – Понятые не должны иметь отношение к КБО.
– А когда опечатывали, было можно, – наябедничал Богун. Он успел нацепить замызганный халат и, словно от того, заметно приободрился. Даже выдержал недобрый взгляд оперативника.
– Я говорю, опечатывали-то при них, – повторил он.
– Поэтому теперь и нельзя, – отрезал Лисицкий. И отдельно для внимательно всматривающейся директрисы умоляюще повторил: – Ну, нельзя! Закон не позволяет. Что я против закона?
– Двух человек с улицы, – распорядилась Панина. – Теперь у вас все?
Просияв от благодарности, Лисицкий шумно вскрыл молнию на папке, достал ручку, огорченно покрутил:
– Вот, твой грызун изжевал-таки мне нового "паркера".
– Купим, – холодно пообещала Панина.