– Милый ты мой мальчик! Дон Кихотик! Какой же ты Дон Кихотик. Вот уж не подумала бы. Как же живешь такой? Оглянись! Кто это "мы"? Да твои "мы" давно у меня с руки едят. И не тебе, мне руки развяжут. Уже развязали! Так-то.И чем быстрей вы это поймете, тем скорей к новой жизни приспособитесь. А уж кто не приспособится – за борт! И вся недолга. В вашем возрасте, деточки, пора научиться работать не только головкой, но и головой. Ну, за тех, кто вершит эту жизнь! Она залихватски хватила рюмку, скукожилась чрезвычайно обаятельно, так что у Андрея заныло в паху, и вновь превратилась в "заводную" Панину, какой была перед тем.
– Кстати, насчет головки! Мужики вы или нет? Чей первый танец?
Положила локоток на подставленную руку Тальвинского.
– А вы, радетель за отчизну? – обратилась она к угрюмому Чекину.
– Приболел, – Чекин потянулся к графину.
– Так, может, микстурки? Андрей Иванович, – она подтолкнула Тальвинского. – Твой дружок какую микстурку предпочитает: худенькую или пополнее?
Андрей хохотнул. Панина, опершись на его руку, первой шагнула в зал. Ресторанный шум при их появлении резко усилился: отдыхающие приветствовали свою королеву.
Кончился один танец, другой, а Тальвинский все не возвращался. Несколько раз бархатистый его хохот докатывался до кабинетика. Чекин собрался уходить.
– Что не танцуете? – удивилась вошедшая официантка.
– Не вытанцовывается. Старый, должно, стал.
– Тоже мне старый. Вы б видели, какие здесь бывают. Жир трясется, песок сыпется. А ему, козлу, ламбаду подавай.
Похоже, от этих самых "козлов" она изрядно натерпелась.
– Не нравится?
– А чего хорошего? Липнут кто ни попадя.
– Так уходи.
– Куда?! К станку, что ли? – официантка обиделась. – Нет уж, я свое перетерплю. Хозяйка вон собирается через год на родину в Азербайджан уехать. Так, может, на ее место пробьюсь. Меня через этот кабинетик многие узнали. Вот и Маргарита Ильинична обещает поспособствовать.
– Ну, раз Маргарита Ильинична, тогда непременно…Засим имею кланяться.
Он поднялся нетвердо.
– А то посидел бы. После ко мне поедем. Иначе хозяйка опять какого-нибудь крокодила подсунет. Да и Маргарита рассердится.
– Вот ей особый привет. Передай, что премного впечатлен. Поехал домой блевать.
– Ну, ты даешь!
День третий. Пятница
1.
– Похоже, за ночь с будущим предом горисполкома килограмма три сбросил, – разглядывая вошедшего, прикинул Чекин. – Ну, если тебя и после этого не назначат…
– Не хами, шеф, – незлобливо отругнулся Андрей, со своей стороны делая вид, что не заметил свежую ссадину на помятом чекинском лице. – Хотя, если честно, и впрямь не выспался. Такая, Александрыч, между нами антилопа оказалась. Одно слово – руководящий работник. Тянет на выходные в закрытый пансионатик. – Тебе жить! Хотя она воровка, Андрюха!
– И черт с ней. Я мент! Могу затравить – затравлю! Проиграл – умоюсь до следующего раза . А Маргарита, она, сам видел, – живая!
– Так что? Лови шанс?
– И это не лишнее, – огрызнулся Тальвинский. – Шанс – тоже птица сезонная. Не ухватил вовремя, прилетит ли ещё когда? Я-то, знаешь, наждался. И не чужого, своего требую. Не всё же блатникам да блюзолидам.
– Лизоблюдам. Привыкай к терминологии.
– По твоей ущербной логике выходит, что наверх вообще одна сволочь должна подниматься, – Тальвинский обиделся. – А я так полагаю, чем больше на ключевых постах порядочных людей будет, тем для дела лучше.
– Да кто вас там наверху разберёт? – Чекин переложил листы копировкой, втиснул в каретку. – Двигался – один. Придвинулся – другим стал. Как в царь-горы. Хотя – тебе-то желаю!.. Только дело Лавейкиной не забудь к понедельнику в суд отправить. Она, кстати, опять под твоей дверью стенает. И что-то я твоего Мороза давно не видел.
– Сам второй день не вижу. У котовцев крутится. Будет помогать опечатывать склады Центрального КБО. Полагаю, вот-вот начнут, – с нарочитой небрежностью сообщил Тальвинский.
– Склады?! – не веря услышанному, переспросил Чекин. И – невиданное дело – даже отодвинул в сторону машинку. – Ты опечатал центральные склады?!.. Руководству хотя бы доложил?
– К чему? Это ж я их опечатываю. По своему уголовному делу.
Он самодовольно наблюдал ошеломленного Чекина – редко кому удавалось вывести начальника следствия из равновесия.
– Вот так-то, Александрыч. И пусть тебе будет стыдно, что о друге плохо подумал. Карьерный рост порядочного человека не портит. А теперь настала пора взять их за жабры, – Андрей азартно поднялся. – Сейчас первое дело закрепить доказательства хищений в КБО и выйти на головку горпромторга. А оттуда и на химкомбинат акулий крючок закинем.Помяни мое слово, шума по всей области будет!
– Кто бы сомневался. Да ты хоть представляешь, во что вляпываешься и что теперь начнется? КБО, горпромторг – это ж обкомовская кормушка. Тебя порвут! А кто-то еще мечтал о повышении.
– Ничего – прорвемся.
– Так это ты на Панину рассчитываешь? – догадался Чекин. – Не забыл, что она сама из горпромторга вышла? – Так это когда было! – Андрей беззаботно отмахнулся. – А в новых предах исполкома ей, наоборот, самая стать себя борцом с коррупцией проявить. "Надеюсь, ты знаешь, что делаешь", – пробормотал вслед Чекин – без уверенности.
2.
Лавейкина что-то скулила себе под нос. При приближении следователя песнь акына оборвалась.
– Тренируемся по классу вокала? – Андрей распахнул дверь, пропустил внутрь съежившуюся обвиняемую. – И правильно – участие в тюремной самодеятельности зачтется.
Лавейкина привычно всплакнула.
– И советов не слушаете. Снова в рубище. Нет, чтоб в замше да коже.
– Господи, Андрей Иванович! Да откудова?
– Хотя бы из собственных излишков.
– Ой, да говорила уж. Ну, не знаю я…
– А в квартире при обыске полрулона замши нашли. Один в один с магазинной.
– За деньги на барахолке купила. Последнее, можно сказать…
– Что ж, дружки без денег не могли одарить?
– Какие еще дружки? Что-то вы, Андрей Иванович, сегодня загадками… Даст кто за так, как же! Держи карман.
– Ваша правда, за так нет. А если за фиктивную накладную?
– Какую такую?.. – лицо Лавейкиной покрылось пятнами. Она заметалась окольцованной волчицей, пытаясь сообразить, загнали ее или наскочили так, случайно.
– Накладную, по которой торговали в Знаменском. За вашей подписью. Догадываетесь, чем торговали?
– Да ну, – Лавейкина отшатнулась от интимно склонившегося к ней следователя. – Окститесь, Андрей Иванович!
– И, главное, кто торговал. Подсказать вам восточное имя?
– Да что ж это такое-то? Опять оговорили! И когда только муки мои кончатся? Обещали ж под суд. Чего заново-то? Господи! Ведь вся ж до донышка перед вами! – она набрала воздуха, но, усовестившись, а скорее, утомившись выступать всякий раз в одной тональности, без выражения закончила:
– В общем, не знаю я ничего. Накладную, если и была у кого, подделали.
– Это называется говорить, не приходя в сознание. Послушайте, Лавейкина, я от вас устал. Всякий раз вы просите о снисхождении и тут же, преданно глядя в глаза, нагло врете.
– Ну, не знаю! Хоть сажайте… – еще не договорив, она испугалась сказанного и даже сделала движение губами, будто пыталась вылетевшие слова всосать обратно.
– Не мучьте вы меня! – пролепетала она. – Грех вам. Ведь взаправду больная. Умру, на совести будет.
– Вам бы, Лавейкина, на сцену. Такой талант по подсобкам истаскался. Сейчас мы с вами сыграем в игру. Я сам расскажу вам, с кем и каким образом вы воровали.
– Да Андрей же Иванович!
– Тихо. Вы выслушаете и в конце скажете одно из двух коротких слов: "да" – и мы продолжим дружескую беседу, или "нет" – и тогда отсюда поедете прямиком в ИВС. И пусть мне потом прокурор попробует не дать санкцию на ваш арест.
Лавейкина сникла. Она и без того видела: следователь "встал на след".
– Итак, излишки, вскрытые у вас при инвентаризации, и товары, продававшиеся до того в Знаменском по вашей фиктивной накладной…
– Не подписывала ничего!
– Суть – из одного источника. Полагаю, и то, и другое было не первой партией, а частью общего, установившегося потока. Поток этот под вашей "крышей" реализовывал на "развалах" некий кооператив. Назовем его "Ветеран" или, чтоб красивше, – "Пан спортсмен".
Тальвинский с удовлетворением заметил, как безвольно обмякла обвиняемая.
– Вижу – словцо знакомое. Потом, естественно, накладные уничтожались, а вырученные деньги делились меж организаторами акции. Возникает вопрос, почему пресловутый этот кооператив не мог торговать от собственного имени. Так?… А все просто: на кооператив оформлялись товары списанные, то есть утиль. И если б он вздумал торговать от своего имени дефицитом и его на этом "прихватили", вскрылась бы вся цепочка. Поэтому сбывали через бездонную яму – а что бездонней огромного горпромторга? Но вот незадача. Как-то произошла накладка: при попытке очередной фиктивной уценки в организации, где из сырья изготавливают изделия, некий бдительный главбух поднял хай и продукцию пришлось срочно вывести на нейтральную территорию. В запарке ничего умней не придумали, как сгрузить их к вам в подсобку. Кто ж мог знать, что на другой день на магазин наскочат обэхээсники и прикроют? Пока так?
Он нахмурился, вновь не дождавшись очевидного ответа.
– А общались вы, надо думать, непосредственно с … вам такое звучное сочетание – Аристарх Богун – знакомо? Так что?
Склоненная голова утвердительно кивнула.
– Кто приказал выписывать накладные? Кто дал указание принять в магазин товар? Ну?!
Лавейкина подрагивала непрестанно, но молчала.
– В порядке справки для особо упёртых! – голос Тальвинского погустел. – Как раз сейчас опечатываются склады Центрального КБО. И прежде всего – Первый склад. То есть склад Богуна. Как думаете, срастется у нас дебит с кредитом? И кто из вас двоих меньше получит? Я полагаю: тот, кто успеет первым дать показания… В последний раз повторяю вопросительный вопрос: по чьему указанию?..
– Слободян, – прошелестело в воздухе.
– То есть лично директор Горпромторга Слободян? Или через посредников?
– Сам.
– Ну, что ж, – Андрей откинулся на стуле: свершилось. Достал свежий бланк протокола допроса обвиняемого, вставил в машинку: – А теперь, благословясь, начнем по порядку.
Прошло полтора часа.
… – Что ж, Таисия Павловна, грустно все это, конечно. Зато – душу облегчили. Может, в первый раз в жизни, – Тальвинский выдернул из каретки последний лист протокола, протянул сгорбившейся Лавейкиной.
– Кончилась Таисия Павловна.
– Да полно себя хоронить, – равнодушно подбодрил следователь. – Человек вы, извините за бестактность, пожилой. В болезнях, как в орденах. А, учитывая ваши связи, глядишь, и минимальным сроком отделаетесь.
– И связи кончились, – Лавейкина, не читая, механически подписывала подкладываемые листы.
– В конце "С моих слов записано верно и …"
– Да написала уж. Изучила вашу канцелярию.
Поставила последнюю подпись:
– Вот они теперь где, связи мои бывшие.
– Что так убиваться? – победившему следователю хотелось быть великодушным. – Не в первый раз.
– Так – в первый. Меня оттого и вытаскивали, что никого за собой не тянула.
– Вы и в этот раз геройски держались. Нервы мне от души потрепали. Если б мы сами на Богуна не вышли, в жизни бы от вас ничего не добились.
Лавейкина, совершенно угнетённая, промолчала.
– А хотите, справку дам? – Тальвинский развеселился. – "Дана гражданке Лавейкиной Т.П., что на следствии держалась героически и сдалась лишь под тяжестью неопровержимых улик". Какова идейка, а? А то ведь в вашей конторе без такой справки и впрямь…
Он осекся. Женщина напротив устало разглядывала его незнакомым, прямым взглядом.
– Да что вы о нашей работе-то знаете?
– Достаточно. За десять лет насмотрелся.
– Может, и насмотрелись. Только немного разглядели.
Она говорила просто, без злобы, но и без привычного заискивания. Казалось, теперь, когда все, что от нее требовали, было сказано и зафиксировано, она освободилась и от вечного, давящего страха.
– Что так разглядываете? – Тальвинскому отчего-то сделалось неуютно.
– Жалко вас. Вижу, что всерьез стараетесь. А к чему? Вот пробуритесь наверх. А там на том конце люди не нам с вами, извините, чета. Они-то и меня, и вас главней. Думаете, орден получите?
– Вряд ли.
– И оно вам надо?
– Надо. Потому что другая эпоха начинается. Как теперь говорят, свободный дух предпринимательства. Наверху должны быть не те, кто ворует, а те, кто зарабатывает.
Он оборвался, смутившись напыщенной речи: взгляд собеседницы разочарованно потух, как бывает с нами, когда начинаем откровенничать с человеком, приняв его поначалу за более умного, чем оказалось на деле.
– Что ж, на сегодня свободны. Отдыхайте.
– Какой там отдых! – она брезгливо приподняла со стула затасканный ватник. – Пойду к отсидке готовиться. А может, и самое время на операцию лечь.
– Это лишь бы на пользу. Единственно – вынужден напомнить, учитывая ваши твердые жизненные принципы, что мера пресечения будет зависить от того, подтвердите ли вы свои показания на очной ставке с Богуном и Слободяном.
– Что я, дура совсем? Сама понимаю.
– Кстати, насчет тех, которые наверху, – Тальвинский спохватился. – Забыл дописать в протокол, как фамилия директора этого КБО?
– С ней-то я дел не имела. Упаси бог! Это уж Слободяновские дела.
– Фамилию хотя бы знаете?
– Кто ж не знает? Маргарита Ильинична Панина.
3.
Андрей Тальвинский отупело разглядывал шершавую, в потёках стену. Он ощущал себя жокеем, стремительно рванувшим к победному финишу и на последнем, пустяковом препятствии вылетевшим из седла. Он любил повторять, что жизнь порой устраивает человеку ловушки, бросая спокойную ровненькую трассу в крутой зигзаг, за которым – внезапная развилка. И тебе, сытому, умиротворенному, надо мгновенно вертануть руль. И выбор этот определит, куда понесет тебя дальше. Да и понесет ли или попросту сбросит в пропасть. Только инстинктивное вроде это решение на самом деле определяется тем, что скопилось в тебе исподволь. И это "что-то", о котором ты порой и сам не догадываешься, и крутнет руль твоей судьбы в ту или другую сторону.
Тальвинский с тяжелым сердцем вошел к Чекину. Бросил перед ним протокол допроса, плюхнулся напротив.
Чекин придвинул протокол, наискось, как он умел, пробежался пальцем по тексту. Удовлетворенно кивнул. – Внизу приписка, – подсказал Андрей. – Только что от Лавейкиной узнал. Самому как серпом: Панина и есть директор КБО. Чекин озадаченно поскреб лысину. – Что ж она с тобой за целую ночь не поделилась?
– А ты думал, мы с ней в постели встречные планы обсуждали?
– Полагаю, просто планы. Скажем, о твоем назначении.
– Лучше б нас вчера и впрямь в кабак этот гребаный не пустили! – Тальвинский безысходно обхватил голову. – Но как, по-твоему, будет выглядеть мужик, который, переспав с женщиной, завтра ее и сажает? – Может, она тебя специально в постель затащила? Ведь в ресторан пришел по приглашению, а встретил Маргариту Ильиничну. Будто ждала.
– Теперь и сам сомневаюсь, – признался Тальвинский. – Только что мне делать? Подскажи!
– Чего проще? Отыграй назад. Открой по-быстрому склады, запусти Лавейкину на девятьсот рублей в суд. А остальное похорони. И все будут довольны. Ну, может, кроме котовцев, которые уже вляпались, да еще стажера нашего.
Андрей резко поднялся, навис над щуплым Чекиным.
– Сколько можно мордой об стол меня возить? Ты что, Александрыч? Издеваешься?! Иль впрямь за сволочь держать стал? Я только что Лавейкину на Слободяна расколол. Так что отступать поздно. И еще: ни перед кем другим, кроме тебя, оправдываться бы не стал! В общем, деваться некуда. Поехал к котовцам арестовывать Богуна и – будь что будет!
– А кого тогда вместо тебя командовать отделом назначат? – тихо поинтересовался Чекин.
– Не понял?
– Не ври – всё ты понял. У тебя ловленный мизер. Панина – пассия секретаря обкома Кравца. Он ее и двигает. Значит, если не отступишься…Как она в кабаке грозила? Разотрут? Да и дело тебе заканчивать не с руки. И по-мужски сомнительно, и процессуально: ты отныне лицо заинтересованное. Если о вашей связи прознают – а Панина, случись кость на кость, сама об этом позаботится, – тебя от дела так и так отстранят. Только с вонью. Тальвинский шумно задышал, не зная, на что решиться. Чекин залез в сейф, вытащил исписанный листок в линейку с тусклым штампом о регистрации, протянул Тальвинскому: – Заволокиченная паленая анонимка из Весьегонска. Немедленно выезжай и чтоб до вторника тебя никто не видел. Это – приказ.
– А – кому передать дело?
– Кто ж его, кроме тебя самого, поднять сможет? Разве что я, – на поцапанной чекинской физиономии вновь установилась обычная скользящая усмешка.
4.
Спустя еще час в кабинете Чекина раздался резкий звонок.
– Здравствуй, Аркадий. Это Сутырин. Куда у тебя анархист Тальвинский запропастился?! Надо, додумался беспредельщик: склады КБО опечатал. Долго я его прикрывал! Но и моему ангельскому терпению пришел конец!
– Тальвинский в Весьегонске. Исполняет отдельное поручение.
– Где?!.. Погоди, а кто тогда?.. У кого уголовное дело?
– У меня.
– У тебя?! Ты хочешь сказать, что это все ты?
– Уголовное дело у меня, – лаконично подтвердил Чекин.
В трубке наступило молчание: полковник Сутырин пытался осмыслить услышанное.
– Покрываешь? – догадался он. – Между прочим, у меня обком требует отчета. Им уже сообщили, что милиция парализовала бытовое обслуживание областного центра. Что скажешь?
– Склады опечатаны законно. Добыты доказательства причастности к хищениям крупных хозяйственных руководителей. В первую очередь – Слободяна. Возможно – и нынешнего директора КБО Паниной.
– Да не директора вшивого КБО, а председателя горисполкома! – в ярости перебил Сутырин. – Только что на сессии горсовета утвердили. Она тревогу и подняла. И теперь лично от секретаря обкома поступило указание немедленно распечатать склады. Ваше счастье, что генерал сегодня в Москве и указание передали непосредственно мне. Словом, так, Чекин. Слушай приказ. С этой минуты никаких следственных действий! И к понедельнику подготовь уголовное дело для передачи в следственное управление области. Будем выправлять ситуацию. Тогда к приезду генерала доложу, что инцидент исчерпан.
– Выправлять – это значит, опять "рубить концы"? – со злостью уточнил Чекин. – Там же такие роскошные выходы появились. То, что за КБО зацепились, – всего лишь ручеек. По существу мы вышли на планомерное обекровливание химкомбината. Не пресечем, комбинат просядет. Пятнадцать тысяч человек окажутся на улице. А десяток забогатеет. Скажу больше! Перед нами система. Если сейчас ее не перекрыть, завтра из-под нас страну вымоют! Да и склады все равно опечатаны. Осталось инвентаризацию, обыска и допросы провести. Дайте хоть до понедельника время. На другом конце провода установилось озадаченное молчание: впервые за время совместной работы голос ироничного Чекина дрожал от волнения.