Скинув куртку, Мороз тихонько приоткрыл дверь ванной комнаты. Прямо на кафеле стоял его магнитофон, а под душем, спиной к нему, с наушниками на голове и с мочалкой в руке что-то мурлыкала и слегка двигала бедрами в такт музыке Марюська.
Мороз присел на край ванной, испытывая не столько возбуждение, сколько растерянные в далеком прошлом умиление и нежность. Брызнувшая на одежду струйка душа привела его в чувство. Боясь быть застигнутым на подглядывании, он поднялся, придал себе молодецкий вид и, аккуратно отодвинув наушник, поинтересовался:
– Спинку потереть?
В следующую секунду брошенный шланг окатил наглеца с головы до ног, а взвизгнувшая Марюська инстинктивно села на корточки, бессмысленно прикрывшись мочалкой. Впрочем тут же, застыдившись собственного испуга, заставила себя подняться и ленивым движением задернула шторку:
– Стучать надо… Между прочим, чтоб особенно не возомнил, пришла вернуть ключи. Я их нашла. А то раскидался. Что у нас институт – помойка?
– Спасибо, благодетельница.
– Подай халат, – из-под шторки высунулась рука с требовательно пошевеливающимися пальчиками.
Тихонько приблизив лицо, Мороз осторожно провел языком вдоль мокрого запястья.
– Я сказала: халат! – грозно вскричала девушка. – Ты что вообще вообразил? Просто в общаге неделю как нет горячей воды. Вот и воспользовалась. И, между прочим, простынку тебе новую купила. Жлобина!
– Вот она-то нам и пригодится, – восхищенный Виталий распахнул шторку и, мокрую, протестующую, подхватил гостью на руки, прижав к повлажнейшей рубахе.
– Немедленно пусти! Холодно! – взвизгивая, отбивалась Марюська, не делая впрочем попытки соскочить на пол.
– Марюся! Я хочу сказать, как же я, – он поколебался и – выдавил-таки, – счастлив.
– Я должна вернуться в общагу, – бессмысленно, теряясь под его счастливым взглядом, пролепетала девушка.
– Это теперь вряд ли.
11.
Жизнь Виталия Мороза изменилась. И круто.
Вечером, едва освободившись, он торопился домой, где царила освоившаяся с ролью хозяйки "маленькая разбойница".
Часто, возвращаясь, он заставал ее приятельниц, с существованием которых вполне примирился. А белокурая обольстительница Оленька, слегка пококетничав, примирилась с мыслью, что шансов отбить его у подруги нет, а потому вполне по-товарищески общалась с Виталием, лишь изредка, больше по привычке, постреливая глазками.
Нередко, ухайдаканного после тяжелого дня, тащили они его куда-нибудь на дискотеку. И Виталий, хоть и упираясь, шел. Правда, поначалу среди юных барышень – а здесь было полно малолеток – ощущал себя неловко и даже, предупреждая возможные насмешки, приспособился называть всех вокруг дочурками, за что в свою очередь схлопотал кличку "папик". Но после того, как ему случилось выкинуть с дискотеки пару упившихся "бычков", уже Марюське то и дело приходилось отбивать своего друга от нахальных, домогающихся его тинейджерок.
Зато когда случалось ему возвращаться поздно вечером, а то и под утро, Марюську он заставал не в постели, а задремавшей в кресле. Протерев заспанные глаза, без упреков и расспросов отправлялась она на кухню разогревать то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак.
Меж ними не произносилось слов любви. Оба словно боялись спугнуть хрупкое установившееся согласие. Но нередко внезапно просыпался он среди ночи, напуганный мыслью, что в квартире никого нет. И тогда, тихонько включив ночник, приподнимался на локте и подолгу смотрел на посапывающую рядом девочку, переполненный нежностью и умилением. Непривычное это чувство усиливалось пониманием непрочности происходящего. Марюся переживала их отношения со всей безрассудностью и жертвенностью первой любви. Но – чувство в молоденьких девочках вспыхивает мгновенно и ярко, будто бенгальский огонь. И также стремительно затухает, оставляя на месте снопов искр, щедро разбрызгиваемых вчера, тоненький чахлый дымок. Да еще при капризном, взрывном Марюськином характере. Сегодня она находит отраду в собственной способности к покорности и самоотречению. Но завтра, когда новая эта женская забава ей приестся, норов возьмет свое и – тогда прощай, мимолетное счастье.
Впрочем об этом он старался не думать. Прежде, уловив зачатки серьезного чувства, Мороз торопился расстаться с очередной подругой. Теперь же ощущал себя наркоманом, прочно "подсевшим на иглу", понимающим, что гибнет, но не имеющим сил, а главное – желания прервать сладкое это погружение в никуда.
Бывало, правда, и иное. Когда Марюська, внезапно проснувшись, заставала Виталия лежащим в темноте с открытыми глазами.
– Что ты? – тревожно бормотала она.
– Так, мысли о работе. Ты спи, спи, – поглаживая, шептал он, и Марюська, успокоенная, вновь засыпала, поудобней приладившись у него на груди.
Однажды, пробудившись под утро, она услышала из кухни что-то похожее на всхлип. И обнаружила Виталия, сидящим за столом. Кулаки подпирали подбородок.
– Что, что, Виташа?! – подбежала она. – Тебе плохо?
– Устал безмерно, – вопреки привычке держать все в себе, прохрипел он. – Знаешь, решился уйти из милиции.
– Ты – и уйти?! – не поверила Марюська. – Но – как ты без этого? – Понимаешь, Марюся! Потерял я себя. Что-то делаю, кого-то ловлю. Но – кого? Для чего? Раньше думал: вся эта грызня вокруг власти, дележ "бабок", – это Там, среди Тех. А у меня свое дело. Занимаюсь тем же, чем до меня люди века и века назад, – подчищаю грязь. И – как будто неплохо. А теперь вижу – не получается быть вовне. Все равно ты втянут. Просто используют вслепую. Будто котел взорвали, и все перемешалось. Бандюга Будяк с такими же дебилами, как сам, контролирует заводы. И, когда я планирую оперативные комбинации там, где есть его интересы, то делаю так, чтоб о цели не догадались мои собственные сотрудники. Потому что не знаю, кто из них Будяковский информатор. Приходит молодое пацанье, чуть старше тебя. Ты думаешь, они и впрямь смотрят на меня открытыми глазами? Впрочем, вру, смотрят – не могут понять, как этот дефективный за столько лет не наработал даже на приличную иномарку. Они идут в ментовку, чтоб набраться связей, надыбать какой-нибудь материал покомпроматистей и – сдаться на нем подороже.
– Но это, наверное, временное.
– Наверное. Только есть такое дремучее слово – преемственность. Ведь не осталось никого, Мариша! Сыщик, следователь – такая же штучная профессия, как физик или там историк. Чтоб овладеть, нужны годы. А у нас одна серятина осталась. Ведь ни один из тех, с кем начинал, не поднялся. Или – спились. Или –сломались. Или – досиживают где-нибудь кое-как на неполном служебном соответствии. Трое – сами через тюрьму прошли. Многие поуходили. А те, что сейчас наверху… Ни один из них, считай, с "земли" толком не стартовал. Околицей, околицей и – сделали карьеру. Понимаешь, Марюся, какая получается управленческая закономерность? Система отторгает ярких и поднимает, будем говорить, аккуратных, опасливых. То есть ей, получается, не нужны индивидуальности. Нужны управляемые! Которые, если надо, станут давить. На другое-то не годны!
Он заметил, что она перебирает босыми ногами на холодном полу. – Ты иди спать, Марюсенька. Застращал я тебя. На самом деле все не так уж сумрачно вблизи. Открою какое-нибудь частное детективное агентство. Подберу оперов, из бывших. Буду искать вещи, машины украденные. Это-то я умею. Главное – чтобы непричастный.
– А как же твой любимый Тальвинский? Сам ведь рассказывал, что нужен ему. – Тальвинский? – Мороз помрачнел. Всмотрелся куда-то вглубь себя. – Полагаю, обойдется. … Что застыла? – Просто удивилась. Привыкла, что ты сильный. А, оказывается, я тебя совсем не знала.
– Разочаровал?
– Да нет. Удивил.
– И слава Богу! Любовь заканчивается, когда люди перестают друг другу удивляться.
Сказал, и – оба вздрогнули: слово "любовь" впервые пробежало меж ними.
12.
К середине февраля Тальвинский отбыл в длительную командировку в Будапешт, возложив исполнение обязанностей начальника УВД на первого своего заместителя полковника Муслина. Еще через две недели в Минводах задержали предпоследнего из сбежавших. Теперь на свободе оставался всего один, но – самый опасный – криминальный авторитет Добряков.
Разбухшее уголовно-розыскное дело было все испещрено схемами, фиксирующими малейшие, даже самые отдаленные связи бежавшего. Все каналы информации, адреса, казалось, прочно перекрыты. Агентура второй месяц пребывала в состоянии "..Товсь!". Раскинутая сеть подрагивала от напряжения, но – оставалась пустой. Добряков оставался неуловимым.
Впрочем, начисто забыть о себе он не давал. То и дело по городу пробегали слухи, что его видели якобы недалеко от резиденции КПРФ, подстерегающим Кравца, – об угрозе расправы знал весь город. И тогда заново вводился план "Перехват" и среди личного состава милиции объявлялось чрезвычайное положение.
Но через короткое время появлялась смутная информация, что Добрыня погиб, пытаясь по льду перейти Волгу.
Новый слух на короткое время успокаивал, потому что в него хотелось поверить всем.
Хотя процесс розыска постепенно вошел в вялотекущую стадию, дело полностью не остановилось. Пригородный райотдел успешно провел агентурную разработку одного из избитых санитаров, заподозренного в причастности к организации побега. Задержанный за хулиганские действия в общественном месте, совершенные в нетрезвом состоянии (технология подобных дел хорошо отлажена), санитар уже на второй день начал давать показания "по низу" [13] . Выяснилось, что побег организовывался боевиками Будяка – причем именно под Добрыню и при этом – без его ведома. Просто была поставлена задача – создать ситуацию, при которой тот должен попытаться вырваться на свободу. Но для чего и зачем все делалось – этого санитар не знал. Больше того – не назвал он и конкретных фамилий. А при попытке допросить официально и вовсе "пошел в отказ".
Так что интересная вроде информация до поры оказалась невостребованной. Всеми, кроме отстраненного от поиска бежавших Мороза.
Он часто обдумывал обстоятельства побега. Сначала – как любитель кроссвордов, который бесконечно возвращается к трудному, не поддающемуся разгадке слову. Но потом, когда стало известно, что бежавшего Добрякова активно разыскивают не только ФСБ и милиция, но и Будяковские боевики, за внешней бессвязностью событий Виталий начал, как ему казалось, постигать логику происходящего. Первое: не мог Валентин Добряков рваться в психушку, заранее рассчитывая оттуда сбежать. Слишком легко рвущаяся цепочка. Достаточно того, что, если б не головотяпство дурака-следователя, в психбольнице он бы никогда не очутился. И решение о направлении на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу было принято или вопреки его желанию, или – без всякого его содействия. Стало быть, кто-то организовал это решение и через Муслина провел в жизнь.
А вот когда он оказался в психушке, будяковская группа создала условия для побега. Здесь ситуация выглядела беспроигрышной: самолюбивый Добрыня никогда и никому не позволял безнаказанно унижать себя. А значит, надо было просто создать взрывоопасную обстановку, что при помощи "купленного" санитара оказалось не так трудно.
Но тут же новый, главный вопрос: зачем Будяку, после ареста Добрыни подмявшему под себя весь его прежний "бизнес", освобождать человека, им обобранного. Да еще без его ведома. Ага! Именно что без его ведома. Его встречали! Скорее всего, чтоб убить. Единственно, не рассчитали, что умный Добрыня увлечет за собой в побег еще восемь человек. И когда такая компания "брызнула" в разные стороны, группа захвата, видимо, растерялась и упустила Добрякова. Так! Здесь пока все логично. Итак! Добрыня скрывается, грозя расправой, а подвластная Паниной будяковская группировка разыскивает его, чтобы… Конечно же! Кто первым выйдет на Добрыню, тому и достанется компромат. Вот вокруг чего все вертится. Это же очевидно! Так же очевидно, как и то, что Добрыня не мог бы оставаться столько времени неуязвимым, если бы ему не помогал кто-то из города. Мысль самому выйти на Добрыню, чтобы не дать уничтожить документы Котовцева, все сильнее овладевала Морозом. Но, как он ни бился, как ни напрягался, вспоминая кого-то из прежних общих знакомых, не охваченных розыскными схемами, не находил ни одной лазейки: все возможные подходы были, казалось, опробованы и перекрыты.
Порой задумывался он об этом в самых неподходящих местах. Иногда – на затянутых совещаниях. Иногда, просыпаясь ночью. Иногда, как, например, сегодня, забежав после работы в ближайшую рюмочную, чтобы "накатить" сотняшку водки.
– Про что бормочем, Виталий Николаевич? – Мороза участливо рассматривал подошедший к его столику маленький человечек со склеротическим лицом, расцвеченном кустами капиляров, и прозрачным пушком, роящимся вкруг лысой головы, – Юрий Александрович Марешко. До ухода на пенсию – начальник ОБХСС Красногвардейского района. Впрочем о его милицейском прошлом можно было догадаться, присмотревшись: из-под пальтишка выглядывали застиранные форменные брюки.
Мороз кивнул: больше по привычке быть вежливым со старшими, чем от радушия, – неприязненное отношение Рябоконя и Лисицкого к своему шефу передалось и ему.
– Похоже, не вовремя, – огорчился Марешко. – А я-то, старый дурак, обрадовался встрече. Надеялся пообщаться и даже стаканец собрался перетащить.
– Валяйте, – смутился Мороз .
– Вот и ладненько, – Марешко сноровисто переместился за его столик. – Что, если не секрет, тревожит молодого коллегу?
– Так, мысли вслух. По работе.
– Не по поводу родственника вашего, Валентина Добрякова?
– Откуда знаете?
– Не знаю, конечно. Но – что угадал, рад. Я ведь, не поверите, вас здесь с неделю караулю.
С лукавым самодовольством Марешко встретил недоумевающий взгляд.
– Не удивляйтесь. Тут по "шайбам" наших бывших полно, – он кивнул подбородком на двух пожилых мужчин по соседству, в которых по оценивающей беглости взгляда угадывались бывшие оперативники. – Что-то вроде ветеранского клуба. Так что маршруты ваши примерно прочерчены.
– Что так сложно? Могли бы, если нужен, вычислить, где живу. Да просто позвонили бы. В любом справочнике…
– А не хотел светиться. Разговор у меня к вам вполне конфиденциальный.
– Это по побегу-то? Чего тут конфиденциального? По всему городу третий месяц только о том и говорят.
– Когда говорят все, не слышит никто. А у меня к вам накопилось кое-что приватное.
– Боюсь, у вас неточная информация. Я побегом не занимаюсь, – Мороз, не скрываясь, глянул на часы, – через полчаса Марюська обещала появиться дома.
– Торопитесь. Все вы нынешние торопитесь. Даже самые лучшие. А вы не торопитесь. Потому что не в том истинное искусство опера, чтоб загнать. А в том, чтоб выждать. Да и не о побеге я, – Марешко поднес к губам стаканчик водки и, будто с блюдечка, отхлебнул. – Хотя и в связи. Я тут неподалеку живу. Раздобудьте для меня часик.
– Да у меня…Ну, если полчаса.
– А нужно бы часик, – с тихим упрямством повторил старый оперативник.
– Юрий Александрович, я ведь и впрямь к побегу никакого отношения. И по времени – зарез, – Мороз черканул пальцем у горла. Не раз сталкивался он с прежними сослуживцами, которые, выйдя в отставку, даже необходимости спуститься в булочную придавали видимость особой, оперативной целесообразности. И, покупая батон, не забывали оглянуться через левое плечо. А уж поучить кого из действующих, – ради такого удовольствия можно было пуститься на любые ухищрения.
– Вы правы, скучновато на пенсии, – к стыду Мороза, догадался Марешко. – Но вас искал не за этим. И не за тем, чтоб на след бандита Добрыни выводить. Его-то дни сочтены.
– Откуда известно?!
– Да оттуда, – рыба заглотила наживку, и опытный рыбак не торопился тянуть леску. – Так вот, по поводу Добрыни вашего. Его разыскивают одновременно и наша с вами контора, и – будем говорить, конкуренты. – Тоже не новость. – Причем самое для него неприятное – разыскивают скоординированно. И, главное, имея общую цель. Он ведь никому живым не нужен, – Марешко подмигнул, будто сладеньким поделился. – И давно б убили. Да он их обхитрил. Сыграл в ихнюю игру и – обхитрил, – с хитреньким лицом он поманил Мороза пальцем, призывая пригнуться. – Но – это все дело времени. Ошибка вашего бывшего друга в том, что он рассчитывал на переговоры с помощью шантажа. Запугать пытался. А у них другой резон – убить и с трупом, что называется, "закопать" информацию. – И откуда только вы все знаете?
– Скажите, Виталий, у вас много дел?
– Этого добра всегда хватает.
– А у меня, знаете ли, теперь мало. Поэтому в отличие от вас у меня есть время все знать. – И все-таки?
– Через мои источники.
– Вы ж на пенсии.
Марешко покивал – как бы чуть сверху вниз:
– Вот вы, Виталий Николаевич, знаю, – сильный сыщик. Вы всю свою агентуру в "корки" обуваете"? [14] .
– Нет, конечно.
– Правильно. Самых лучших держите как собственный золотой резерв. Вот и я тоже. Те, что официально были, – само собой, передал. Но – и только.
– И чем же вы им теперь платите?
– А любовью. Успех агентурной работы прост – агента полюбить надо. Тогда и он – с отдачей. Ему ведь и так непросто двойной жизнью существовать. А с тобой – и выговорится. И сочувствие получит. Я-то знаю. Нынешние, скороспелые, агентом брезгуют. Зато и результат соответственный… Впрочем, разговорец мой к вам не о Добрякове. Бог с ним в конце концов. По мне, чем больше эти беспредельщики друг друга пожрут, тем оно лучше. Добрыня просто заплатит за то, чем не владеет.
– О чем вы?
– А вот про это только разве у меня. Это особый, знаете…
– Тогда до следующего раза, – конечно, все, что здесь с эдакой хитрецой подпускал Марешко, выглядело убедительно. Пожалуй, Мороза даже уязвило, что тот, похоже, до сих пор умеет просчитать варианты на большее число ходов, чем он сам. Но и только. В надежные источники информации старого опера он не слишком поверил. Тем более там, где оказался до сих пор бессильным весь подключенный агентурный аппарат МВД и ФСБ. – Если что, звоните. Всегда рад по-товарищески пообщаться. Ну! – он протянул руку. Но Марешко пожать ее не спешил.
– Значит, я ошибся, – разочарованно пробормотал он. – Жаль, не так о вас подумал. Лисицкий в этом случае пулей бы полетел. А впрочем как угодно!
Собираясь вернуться к приятелям, Марешко потянулся за недопитым стаканчиком.
– Что Лисицкий? – не понял Мороз. – Причем тут?
– Чутье у покойного Николая на ключевую информацию было необыкновенным. Особенно, – он огляделся значительно, понизил голос. – Если касалось это, скажем, Маргариты Ильиничны Паниной. Но впрочем, вы правы, кому теперь нужны лишние хлопоты…
– Пошли.