С осколком в руках, превратившимся в смертельное оружие, она приблизилась к кровати, бросила пояс от пеньюара, затем включила радио и увеличила громкость. Исполняли песню Глории Эстефан "Here we are", которую она любила и которая в этот момент приобрела для нее особый смысл. С ней, Катрин, действительно больше не было человека, которого она любила, так как в песне. Она была одна, совершенно одна, может быть, в первый раз за всю свою жизнь. Может быть, и в последний раз.
Отложив осколок бокала, она взяла пояс халата и принялась спокойно привязывать к кровати левую ногу за лодыжку. Если она вдруг передумает, если в последний момент ей недостанет мужества, она уже не сможет убежать, на это просто не хватит времени. Она истечет кровью.
Вначале она трижды обмотала ногу веревкой, затем с нарастающей решимостью завязала пять или шесть узлов и удостоверилась в их прочности. И вновь взялась за осколок.
Она с тоской поглядела на красивые мужские часы от Картье, Роберт подарил ей их в день первой встречи, словно для того, чтобы запечатлеть их любовь, упрочив ее этим даром. Несколько дней спустя она уточнила у ювелира, сколько они стоят: семь тысяч долларов! Настоящее сумасшествие… Разве это не могло служить доказательством, что Роберт был без ума от нее?
В досаде она хотела было снять их, как будто для того, чтобы дать всем на свете понять, что она больше не связана с Робертом, что она вернула себе свободу и между ними все кончено…
К тому же она не рискнула бы запачкать их… Но она тут же поняла абсурдность этого чисто практического соображения: через несколько минут ей предстоит умереть, а раз так, то не все ли ей равно, какая участь постигнет эти часы.
Тогда она повернула кверху, к потолку, запястье левой руки, будто принося жертву жестокому богу любви.
Говорят, что смерть - это кинематограф. Фильм начинает крутиться на пороге нашей жизни. Разрыв с Робертом стал для Катрин фатальным. Она агонизировала, а перед глазами проносились картины ее жизни, точнее, единственного занимавшего ее эпизода - истории с Робертом: их встреча, первая ночь любви, путешествие…
С яркостью галлюцинации она пережила тот удивительный романтический договор, который они заключили на вершине Эйфелевой башни, поклявшись собственной кровью. Теперь ей предстояло вновь соединиться с ним, уже в невидимом мире, в абсолютном пространстве.
Она поднесла к запястью осколок и, слегка нажав, провела тонкую красную линию. К ее удивлению, ей действительно не было больно. Это придало ей храбрости. Если уж ей не удалось преуспеть в жизни, то по крайней мере удастся покончить с нею. Это будет легко. Она уезжает. И сердце, колко бьющееся в ее груди, перестанет болеть.
Она нажала сильнее, задев артерию, брызнула кровь. И лишь увидев падающие на постель капли, она осознала, что делает. Это не было комедией! Если немедленно что-то не предпринять, через несколько минут или секунд она истечет кровью.
Ее охватила паника. Она больше не стремилась к смерти, теперь ей хотелось жить! Быть может, еще есть надежда. Может, Роберт передумал. Может быть, их разрыв вовсе не был окончательным.
При первом удобном случае он пересмотрит свое решение. Завтра, через три дня, через неделю, самое большее. Так или иначе, он любил ее. Ведь не может такого быть, чтобы в ответ на ее страстную любовь не пробудилось бы встречное чувство. Конечно же, должна существовать справедливость, нечто вроде небесного правосудия для влюбленных, ведущего к благополучному завершению. Выронив осколок, она пыталась перекрыть кровотечение, крича:
- На помощь! На помощь!
Она с некоторым запозданием поняла, что не следовало отбрасывать осколок стекла, им можно было перерезать веревку. В приливе энергии отчаяния она старалась справиться с ней, но у нее не получалось: кровь, продолжавшая течь, мешала ей освободиться от узлов.
- Помогите кто-нибудь! Пожалуйста, помогите!
Из-за привязанной ноги ей никак не удавалось дотянуться до телефона, стоявшего на тумбочке у изголовья. Однако, в последней попытке, у нее наконец получилось, пальцы нащупали телефонную трубку, но не смогли удержать ее. Катрин отчаянным взглядом проводила упавшую на пол трубку.
В глазах ее потемнело. В этот момент до нее донесся по телефону голос управляющего отеля. Она попыталась что-то ответить, но силы уже покидали ее, и она лишь пробормотала что-то неразборчивое. У нее возникло чувство, что все кончено. В последний раз она представила лицо Роберта, и все погасло.
Глава 2
Увидев лежавшую без сознания Катрин, ее лицо, обрамленное разметавшимися белокурыми волосами, доктор Томас Гибсон был поражен. На какую-то долю секунды ему почудилось, что это его жена. К собственному удивлению, он не смог сдержать чувств. Ее имя слетело с губ, как молитва:
- Луиза…
Мысль о сходстве с женой навевал и аккуратный букет белых роз, поставленный у изголовья кровати. Она так любила именно эти цветы.
Тонкий аромат пробудил воспоминания, вновь воскресив милый облик жены, обычно встречавшей его в оранжерее: розы сделались для нее страстью всей ее жизни и вместе с тем утешением - ведь она не могла иметь детей. Уход за розами требовал от нее бесконечного терпения. Как часто он любовался склоненной над цветами фигуркой, благородным точеным профилем под широкополой соломенной шляпой, льющимися, словно потоки света, белокурыми волосами. Она составляла смысл его жизни, внося в нее успокоение и поэзию…
Однако год назад в один из дней он допустил ошибку. Роковую ошибку…
После семи лет брака - эта цифра для него, как для многих супружеских пар, обозначила перелом - он, выражаясь на жаргоне современной психологии, "попал в полосу кризиса". Его одолевало стремление общаться с новыми людьми, почувствовать себя свободным, как до женитьбы, желание вновь обрести себя. Тем не менее он уверял жену, что у него и в мыслях нет обманывать ее или искать приключений на стороне.
Разговор, который в одночасье изменил ход всей его жизни, состоялся именно в розарии. К удивлению Томаса, она не выдвинула никаких возражений и даже не потребовала объяснений. Она просто отложила в сторону садовую лопатку, которой рыхлила почву, сняла перчатки, а затем спокойно произнесла: "Поеду навещу маму" - и это были ее последние слова.
Испытав облегчение от мнимой простоты этого временного расставания, он не стал ее удерживать.
По дороге к матери она, обычно крайне осторожная, никогда не допускавшая при вождении даже мелких ошибок, не вписалась в поворот, и ее машина рухнула в Гудзон…
С тех пор Томас жил под гнетом страшного чувства вины, не в силах забыть о том, что между их разговором и несчастным случаем, несомненно, существует связь. Короткое выражение - "желание вновь обрести себя", - казавшееся теперь злой насмешкой, преследовало его, пульсировало в сознании как заклятие.
По жестокой иронии его мечта осуществилась: после смерти жены у него и вправду появилась возможность "вновь обрести себя"! В сущности, это стало его единственным занятием… Свыкшись с тем, что стал причиной смерти любимого человека, он погрузился в размышления, буквально упиваясь своим одиночеством.
Прогнав навязчивые мысли, доктор приблизился к Катрин и обнаружил, что, несмотря на сходство, эта новая пациентка гораздо моложе его жены.
Он взял правое запястье Катрин, так как левая рука была забинтована, - пульс прослеживался слабо, едва ощутимо. Помещенная накануне в срочном порядке в клинику Гальярди - городскую больницу Манхэттена, она все еще не пришла в сознание, что особенно беспокоило доктора Гибсона.
На пороге палаты появились родители Катрин. Они встретились этим утром и сразу же бросились в больницу. Обнаружив возле дочери врача, супруги в нерешительности переглянулись - вдруг они помешали осмотру?
Отец Катерины, пятидесятилетний грузный мужчина с совершенно лысой макушкой и опухшим от алкоголя лицом, казался не только измученным, но также униженным и даже шокированным попыткой самоубийства своей дочери. Развё не был он хорошим отцом? Разве она не получила самое лучшее воспитание, какое только может быть? И вот как она его отблагодарила!
Мать Катрин, с ее внушительных размеров фигурой (наследственность, что поделаешь!), с волосами цвета платины не самой высокой пробы, выглядела намного старше своих сорокапятилетних сверстниц. Хотя, взглянув на ее лицо с близкого расстояния со скрупулезностью археолога, по руинам мысленно восстанавливающего облик средневекового замка или пытающегося из осколков воссоздать древнюю вазу, можно было догадаться, что в молодости она напоминала Катрин. Стоит отметить, что, передав дочери по наследству свою красоту, она тут же лишилась ее сама, как будто красоты ей было отпущено в обрез и лишь для этой цели. Именно в этом крылась жизненная драма этой женщины, утрата красоты вылилась в ревность по отношению к дочери, в тысячи нанесенных ей обид и унижений.
Сгорая от нетерпения, мать Катрин хотела было шагнуть вперед, чтобы лично во всем удостовериться, но муж удержал ее за руку.
Доктор Гибсон, сумевший таки нащупать пульс пациентки, заметил их присутствие и, обернувшись, спросил:
- Я могу вам чем-то помочь?
- Мы родители Катрин…
- А! Входите же, входите, прошу вас!
Мадам Шилд бросила на мужа победоносный взгляд и, вздернув подбородок, прошествовала в палату. Катрин показалась ей ужасно бледной.
- Я доктор Гибсон, лечащий врач вашей дочери, - представился психиатр, пожимая руки обоим родителям.
- О… очень приятно, доктор, - пролепетала мадам Шилд. Обаятельный облик и в особенности большие голубые глаза психиатра незамедлительно оказали на нее воздействие.
В свои сорок пять лет доктор Гибсон, благодаря атлетическому телосложению, выглядел едва на тридцать семь - тридцать восемь, о его истинном возрасте свидетельствовали лишь редкие седые волоски в его густой темной шевелюре. Волевое лицо оживлял необыкновенно чувственный взгляд, что, как ни странно, лишь усиливало его обаяние. Он специализировался на случаях нервных депрессий и попытках суицида.
Мадам Шилд невольно поправила волосы разоблачительно кокетливым жестом и нерешительно произнесла:
- Она… Она будет?..
- Она потеряла слишком много крови, - пояснил доктор Гибсон. - Если бы служащий отеля обнаружил ее на десять минут позже, думаю, она была бы уже мертва.
- Но она выкарабкается? - тревожно спросила мать.
- Пациентка до сих пор не пришла в сознание, и в данный момент мне трудно сказать, повлечет ли это за собой какие-то последствия. Как я уже говорил, она потеряла много крови.
В это время на пороге появилась санитарка, темнокожая женщина лет сорока.
- Доктор Гибсон? - едва слышно обратилась она.
Врач повернулся в ее сторону.
- Я занят с родителями мадемуазель Шилд, - отозвался он.
- Это срочно, доктор. Это касается молодой пациентки, которую вы вчера выписали…
"Диана!" - подумал доктор Гибсон, внезапно побледнев. Могло ли произойти что-либо серьезное с этой больной, которая накануне с дерзким выражением счастья на лице объявила, что чувствует себя совершенно уверенно и независимо? Неужели она разыграла перед ним комедию? Или это внезапный рецидив? Ему ничего не оставалось, как только извиниться перед родителями Катрин, оставив их наедине с дочерью.
Едва за доктором закрылась дверь, месье Шилд немедленно разразился тирадой в несвойственной ему манере:
- Я не понимаю… После всего что мы для нее сделали!
- Это правда, - согласилась мать Катрин. - Мы стольким жертвовали, чтобы она ни в чем не нуждалась, и вот как она нас отблагодарила!
Она не смогла удержаться, присоединившись к сетованиям мужа, однако на сердце у нее было тяжело. В конце концов, это ее дочь. Катрин едва не умерла, и, возможно, ей всю жизнь придется мириться с последствиями этого отчаянного поступка.
- Доктор не успел сообщить нам, но вполне вероятно, что она находилась под воздействием наркотиков. Эта ненормальная молодежь… - добавил Шилд. - Наше поколение было совсем другим, в наше время не накачивались всякой дрянью. Мы работали в поте лица, а не мечтали стать кинозвездами.
- Она имела такое же право мечтать, как все. - На этот раз материнский инстинкт мадам Шилд взял верх.
Ей вдруг стало не по себе от подобных разговоров о своей малышке, тем более что та находилась в бессознательном состоянии между жизнью и смертью…
- Мечтать, мечтать - это, конечно, хорошо, но ведь в жизни одними мечтами сыт не будешь, - заметил отец Катрин, пародируя реплику жены…
Он замолчал. Мадам Шилд подошла к дочери, взяла ее за руку, с беспокойством глядя на забинтованное запястье. На узком лбу женщины прорезалась глубокая складка. Ее саму в мрачные периоды супружеской жизни, вряд ли напоминавшей сказку, нередко посещали мысли о самоубийстве. Неужели эта склонность передалась дочери?
- Катрин, не знаю, слышишь ли ты меня… Нам так хочется, чтобы ты жила, чтобы ты боролась, моя дорогая! - произнесла она, к удивлению мужа.
- Не трать времени даром! - перебил ее отец. Жесткий материалист, он отказывался верить во всякий вздор, который несет жена. - Ты прекрасно знаешь, что она тебя не слышит!
- Это еще неизвестно! Неизвестно! - возразила женщина.
В палату вошли два нежданных посетителя. Один из них, тот, что был постарше, худощавый элегантный мужчина лет пятидесяти, тихонько кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание родителей Катрин. Это был Жорж Пирсон, старинный друг семьи, точнее, приятель мадам Шилд. Много лет назад он покинул Нью-Йорк и переехал в Ки-Уэст, где мог чувствовать себя вполне комфортно и где ему не грозил остракизм со стороны обывателей.
Его сопровождал женственно-томный приятель лет тридцати, рыжеволосый, с подкрашенными глазами, с букетиком цветов в руках.
- Жорж! - воскликнула мадам Шилд.
- Он самый, - откликнулся мужчина, со сконфуженным видом мявший в руках ежедневную газету. - Мы… Короче, вчера вечером я приехал в Нью-Йорк… мне захотелось навестить тебя, а в утренней газете я прочел, что с Катрин стряслось несчастье.
Мадам Шилд, разумеется, видела напечатанные на газетной полосе сенсационные снимки Катрин в луже крови, с неуклюже подвернутой ногой, будто ее пытали или же она стала жертвой гнусного убийцы.
Жорж пожал руку мадам Шилд. Та спросила его:
- Ты ведь знаком с моим мужем?
- Да. - Жорж покорно склонил голову и с несколько виноватым видом шагнул вперед, протягивая свою вялую ладонь, но господин Шилд наотрез отказался совершить рукопожатие. Жорж смущенно убрал руку.
Мадам Шилд с упреком поглядела на мужа, но не выказала удивления по поводу столь очевидного нарушения этикета, лишь усилившего ощущение неловкости ситуации.
Альфи, так звали спутника Жоржа, которого тот до сих пор не представил, был, похоже, смущен больше всех, он нервно крутил свой букет. Жорж прервал неловкое молчание:
- Ах да, я совсем забыл: позвольте вам представить моего друга Альфи.
После того как Шилд обошелся с Жоржем, Альфи предпочел удовольствоваться несколько натянутой улыбкой и легким поклоном. Напряжение казалось ему невыносимым. Пытаясь придать себе уверенности, он отошел к изголовью кровати, где на тумбочке стояла ваза с белыми розами.
Альфи поставил в нее свой букет, постаравшись не нарушить гармонии. Затем он повернулся к Катрин с выражением немой боли, против всех ожиданий в глазах его блеснули слезы.
Потрясенный неестественной бледностью больной, он отвел взгляд и, обращаясь к Жоржу, дрожащим голосом произнес:
- Я… я подожду тебя снаружи…
Тщетно пытаясь подавить всхлипывания, он стыдливо поспешил покинуть палату.
- Он… Он в прошлом уже трижды покушался на самоубийство, и мне кажется… Одним словом, он очень чувствительный…
Родители Катрин не произнесли в ответ ни слова, не проявили ни капли сочувствия. Ощущение неловкости стало почти осязаемым. Жорж не знал, что еще сказать, его растерянность все усиливалась. Он почти сожалел, что пришел.
- Ну, по крайней мере, она вне опасности? - спросил он, шагнув к постели больной.
- Врач пока не знает, - пояснила мадам Шилд. Катрин все никак не приходит в себя.
Господин Шилд, так и не разверзший уста со времени появления Жоржа, ограничился полным ненависти взглядом.
Молчание становилось все более тяжелым и удручающим.
- Ну ладно, в любом случае не стану вас больше беспокоить, - сказал Жорж.
- Было очень мило с твоей стороны прийти, - произнесла мадам Шилд с улыбкой, в которой явно сквозило: "Убирайся вон, сию же минуту!"
- Тогда я вас оставляю… - промямлил Жорж, разгадав смысл не прозвучавших слов. - Альфи чувствует себя неуютно, а я не люблю, когда он один в таком состоянии.
Он направился к двери. Никто не попытался его удержать.
Глава 3
Выждав несколько секунд, чтобы убедиться, что посетители удалились, отец Катрин, испытывавший отвращение, смешанное с крайним удивлением, воскликнул:
- Ты можешь мне объяснить, что здесь делает это жалкое создание?
Вопрос, а особенно резкость тона, с которой он был задан, застал мадам Шилд врасплох.
- Ну, он друг семьи и пришел навестить нас…
- Лучше признайся, что он нанес визит Катрин с целью унизить меня!
Его жена застыла в недоумении. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, затем он продолжил:
- А я не знал, что этот мерзавец еще и за мужиками любит приударить!
- Не приударить, он всегда любил только мужчин!
Это открытие потрясло отца Катрин ничуть не меньше, чем удар молотком по голове.
- Но я не понимаю, - потрясенно проговорил он.
- Чего ты не понимаешь? Что он гомосексуалист? Признаться, мне тоже это сложно понять! Это тайна доступна только таким, как он. Однако то, что женщину привлекает мужчина, я нахожу не менее загадочным. Сколько раз я спрашивала себя… - продолжила она, голос ее понизился, казалось, она ведет диалог с самой собой.
- О чем ты себя спрашивала? О том, что, возможно, с ним была бы счастливее? И что, возможно, он стал бы лучшим отцом для Катрин?
- Послушай, быть лучшим отцом для Катрин, чем ты, вовсе не составило бы труда. Но не об этом я себя спрашивала. Впрочем, я вообще ни о чем себя не спрашивала! Просто говорю тебе: Жорж голубой, таким уж он уродился, он вообще никогда не спал с женщиной.
- Так, значит, значит… - пробормотал ее муж с ошеломленным, подавленным видом.
Он подошел к кровати Катрин и посмотрел на нее с такой нежностью, какой раньше жена никогда не замечала в его взгляде, у него даже слезы навернулись на глаза. Наконец он произнес:
- Я всегда думал, что отец Катрин - Жорж.
- Жорж? Какой бред!
Пристыженный, растерянный, измученный, Шилд продолжил:
- Помнишь, я уезжал в Чикаго на пару месяцев по делам компании, еще до рождения Катрин, я был… Ну, в общем, я был уверен, что ты спала с Жоржем. Вы всегда были вместе: выпивали, ходили на танцы, в театр на разные спектакли. Признаюсь, что меня не слишком-то тянет к подобным развлечениям, это точно не для меня… А когда я вернулся из Чикаго, ты с ироничной улыбкой объявила о своей беременности.