- Чем хотите, поклянусь, что вас обманули! На Андрея всё время бочки катят. А что, Ронин погиб? Или только ранен?
- Только ранен… Девочка, ты даже сама не понимаешь, что говоришь сейчас!
- Я всё понимаю, Захар Сысоевич, - возразила Оксана. - Чего вы от меня хотите? Плакать по этому палачу я не стану. Но ничего плохого я ему делать не собиралась, и Андрей не приказывал.
- Только через две недели доктора обещают сказать, есть ли надежда на спасение, - хмуро сказал Горбовский. - А пока непонятно. Состояние критическое, и возможно самое худшее. И вот тогда Андрею мало не покажется. Оксана, я знаю о тебе куда больше, чем ты думаешь. Если захочу, твои подвиги станут известны широкой общественности. Я не шантажирую тебя, но хочу дать понять - надо сказать правду. Итак?…
- Андрей мне ничего не поручал, Захар Сысоевич. Как другим, не знаю.
Оксана говорила так убеждённо и страстно, что Николаев на мгновение сам поверил й.
- Жаль, что отменили честные комсомольские и честные партийные слова, - посетовал Горбовский. - А с детектором лжи я возиться не хочу. Ты готова подписать протокол, где будут зафиксированы твои показания? Ведь за ложь в этом случае ты ответишь по всей строгости закона. Тебя и в Турции достанут, не думай…
Мелькнуло в голове, что нужно заставить Оксану поклясться жизнью и здоровьем маленькой Октябрины. Но после этого генерал Горбовский перестал бы себя уважать.
- Я правду говорю, - монотонно ответила Оксана. - И протокол подпишу, и что хотите сделаю.
- Захар Сысоевич!
Саша наконец-то решил высказать своё предложение. Он не мог допустить собственного позора, провала в глазах Горбовского. Ещё немного, и тот поверит беспардонной лжи.
- Да честных ленинских слов сейчас не дают, но Богом клянутся. Оксана Бабенко приняла ислам под именем Саны, и теперь молится Аллаху. У неё, безусловно, есть основания выгораживать на следствии Андрея Озирского. В знак благодарности за заботу об осиротевшей семье. Как своего боевого товарища и командира. Как шефа в агентстве, как отца своего племянника, наконец! Как это называется? Зять, что ли?
Голос Николаева налился металлом и зазвенел. Будто космический вихрь унёс назад десять лет, и прокурор Александр Львович Минц обличал на суде очередного уголовника. Захар, как всегда, заслушался. Но Оксана не шевельнулась. Она смотрела на настенные часы, где громко щёлкали две стрелки.
- Но в одном случае Сана солгать не может - если даст клятву именем Аллаха. Крепость её веры ещё не подвергалась серьёзным испытаниям…
- Санька, да ты что? - опешил Горбовский. - Есть законные методы…
- И этот метод законный, - настаивал Николаев. - Если человек говорит правду, почему ему не поклясться тем Богом, в которого он верит? Христиане клянутся на Библии. Мусульмане, естественно, на Коране. Коран я, к сожалению, из дома не прихватил. Но для верующей мусульманки достаточно сказать "Клянусь Аллахом". И дальше повторить то, что она говорила ранее. Тогда уже можно верить, потому что кара небесная, которая достигнет клятвопреступника, куда более страшна, чем человеческий суд. Итак, Сана, клянёшься?…
Николаев встал, опершись на палку. Он смотрел на Оксану мутными, розоватыми стёклами очков. Генерал повертел головой, будто хотел отогнать наваждение. Он никак не мог заставить себя поверить в Бога, несмотря на новомодные веяния. В таких случаях он всегда давал слово офицера. Но Оксана офицером не являлась, и управы на неё не было.
- Клянусь Аллахом, что Андрей Озирский не посылал меня убивать Ронина, - спокойно сказала Оксана. И пояснила Захару, хотя тот не просил: - Вы же знаете, что во время поминок мужики часто обещают отомстить, а через минуту об этом забывают. Так полагается, и всё. Можно и кулаком себе в грудь постучать, рубаху разорвать, но это просто спектакль, слова. Вот на Кавказе или в Турции, там действительно платят по счетам. А у русского весь пар в свисток уходит.
- Анджей Озирский не русский! - с ненавистью сказал Саша. Он не мог больше смотреть на Оксану, которая ещё час назад нравилась ему. - Поляки никогда не забывали обид. Евреи - тоже.
- Подумаешь! - Оксана фыркнула. - С кем поведёшься, от того и наберёшься. Захар Сысоевич, - обратилась она к генералу, - мне можно уйти? Или вы ещё о чём-то хотите спросить? Я хотела уже сегодня обратно в Москву уехать.
- И не заночуешь? - Горбовский подписал оба пропуска, но Оксане с Сашей их не отдавал. - Устала, наверное, с дороги? В сидячем ведь ехала?
- Ничего, переживу. Сестру давно не видела и племянника. И так сердце изболелось. Ведь Липка одна с мальчиком, молоденькая совсем. Моя дочка в Стамбуле осталась, так я хоть с Андрейкой понянчусь. Он лапочка такая, весь в… - Оксана не договорила. Захар понимающе улыбнулся. - Он мне как братишка младший. У нас двое их дало - Олесь и Орест. В этом марте погибли - попали под машину.
- Напасть какая-то на вашу семью!
Захару стало мучительно стыдно и за себя, и за Николаева. Заманили несчастную девчонку сюда. Наслушалась она коварных, с подвохом, вопросов. Но нельзя было требовать от неё сдать Андрея, даже если он и виновен. Оксана никогда не простила бы себе этого. Могла и умом тронуться, и руки на себя наложить. Ей и так несладко. Каково здешней девчонке жить в доме пятидесятитрёхлетнего чеченца с тёмным прошлым? А Оксанке - двадцать. Видимо, Эфендиев содержит её с дочкой, даёт деньги на сестру с малышом. Чужая страна, дикие обычаи, и приходится всё это терпеть. И никто, кроме Озирского, сиротам тогда не помог. Даже власть, повинная в этом.
- Не знаю, чем мы Боженьку прогневали, - пожала плечами Оксана. - Братьям по семь лет было. Да и родители ещё не старыми ушли…
- Бедная ты моя! Выйди пока в приёмную, посиди там с Мариной, - попросил Захар. - Я потом тебе пропуск передам. Обратный билет есть?
- Есть, - в очередной раз соврала Оксана, чтобы её не задерживали.
Она очень боялась, что генерал потребует предъявить этот билет. Но Захар кивнул, думая совсем о другом.
- Чего мне тут делать, если Андрей в камере? В офис сейчас никого не пускают, Светлана говорит. С Изольдой Кимовной, мачехой Андрея, мы мало знакомы. Да и Франсуазу я стесняюсь - из-за Липки…
- Ведь нет же у тебя билета! - уверенно сказал Горбовский. - Устроишься на ночь в гостинице. А завтра я постараюсь разобраться с Озирским. Хочу изменить ему меру пресечения. Не знаю только, выйдет ли у меня это - статьи тяжкие. В любом случае, ночевать на вокзале ни к чему.
Горбовский вызвал Марину и приказал обеспечить одноместный номер на одни сутки. Если не будет отдельных, можно ненадолго Оксану к кому-то подселить.
- Ты уж прости, если чем обидел, - сказал он молодой женщине. - Посиди в приёмной. Узнаем, какая гостиница примет, и вызовем машину.
- Да ничего, Захар Сысоевич! - Оксана не представляла, как окажется наедине с Николаевым.
Если бы генерал отдал пропуск сейчас, сбежала бы и не стала дожидаться гостиницы. Перебилась бы как-нибудь. Но, поскольку без документа её не выпустят, нужно покориться судьбе.
В приёмной усталая, но доброжелательная женщина в милицейской форме, похожая на цыганку, оторвала взгляд от синего дрожащего дисплея компьютера. Оксана сглотнула комок, вспомнив офис в агентстве - как она там была счастлива.
- Я вам гостиницу оформляю? - осведомилась Марина Цветкова. - Посидите вот здесь. - Она указала на ряд кожаных кресел.
- Видимо, мне. - Оксана покачнулась и упала в кресло. - Можно водички? Я пить очень хочу.
- Конечно, можно. Возьмите сами - вот графин.
Оксана осторожно наполнила хрупкий, с серебряным ободком, стакан. Держа его обеими руками, стала пить, делая маленькие глоточки. Как хорошо, что в приёмной больше никого нет. Марина ведёт себя правильно - не таращится на необычный наряд Оксаны. Признаёт за ней право носить то, что хочется.
Оксана смотрела на запотевшее окно приёмной, по которому бежали струйки. Её собственное лицо было мокрым от пота и слёз. Но на то, чтобы отставить стакан, вытащить платок и промокнуть лицо, уже не было сил.
Горбовский, с пропусками в руках, вышел из-за своего стола, остановился за спиной Николаева. Тот сидел, уровняв голову на руки. И не пошевелился, даже когда генерал выразительно кашлянул.
Потом Захар заговорил:
- Ну что, Саня, посылал Андрей Оксану на дело или нет?
- Раз она поклялась Аллахом, значит, я напутал, - сухо ответил Александр Керимович.
- Эта путаница Андрюшке свободы могла стоить! А. может, и жизни…
Захар скорым шагом вернулся за стол, взял из ящика лист бумаги, схватил капиллярную ручку. И стал писать, даже не обдумывая текста. Потом помахал листом в воздухе - скорее, по привычке. До недавнего времени Горбовский писал чернилами.
- Вот что, Саня! Ты мне тридцать седьмой год тут не устраивай. Будь любезен разбираться с Озирским, как у мужиков принято. Об оговорах забудь, в спину не стреляй. Иначе знать тебя не хочу! Тебя на какое время следователь вызывал?
Захар перечитал собственноручно записанные им показания Оксаны Бабенко, которые она должна была скрепить своими автографами - на каждой странице. А потом уже ехать в ту гостиницу, где найдётся место на ночь.
- Ты говорил про это ещё кому-нибудь? - Захар посмотрел на Сашу из-под очков.
- Нет. Я поделился только с вами, - бесцветным голосом ответил тот. - Следователь вызвал меня на завтра, на три часа дня.
Николаев прошёлся по ковровой дорожке, опираясь на палку. Потом остановился напротив Горбовского.
- Мне поделом, Захар Сысоевич. Я солгал, и получил ответный удар. Пусть Оксана остаётся наедине со своей совестью. Но я хочу облегчить свою.
- Что ещё там?
Горбовский уже хотел нажать кнопку селектора, узнать, как дела у Марины. А потом с лёгким сердцем отпустить всех.
- Я утаил истину, и обман ударил по мне бумерангом. Завтра повинюсь перед следователем. Скажу под протокол об одном очень важном обстоятельстве.
- О том, что Андрей поехал на джипе, а не с Рониным по твоей просьбе? Это - действительно важное обстоятельство, - согласился Горбовский. - Только не перегори до завтра, Саня. Так будет легче изменить Андрею меру пресечения. Ты боялся выглядеть его сообщником? Можно ведь и так всё понять. Якобы хотел избавить Озирского от поездки в обречённой машине. Вы ведь давно дружили, а расплевались только что. Кстати, ссору можно и разыграть.
- Нет, этого я не боялся, - еле заметно дрогнул губами Николаев.
- Тогда почему же врал? - сердито спросил генерал. - Всерьёз считал, что убийцу летом к тебе подослал Андрей?
- Захар Сысоевич, это не имеет значения. Я могу считать всё, что угодно. Имею право на личное мнение. Но насчёт причин, побудивших Озирского не ехать с Рониным, я скажу. Только одного боюсь - эта информация может потянуть за собой другую.
Николаев поскрипел щетиной, и Захар увидел, как высохли, потрескались его всегда красивые губы.
- Сань, попей водички. И сядь, не торчи, - предложил генерал.
- Нет, Захар Сысоевич, я не смею вас больше задерживать. Давайте только договоримся, как именно мне представлять те события. Дело в том, что когда я говорил, будто Андрей сам не хотел ехать с Рониным, никаких объяснений с меня не требовали. О тонкостях их отношений допрашивали Озирского. Если я заявлю, что был против их встречи именно четвёртого октября, меня спросят: "А почему?"
Николаев из последних сил сдерживал кашель, поглаживая себя по груди и по животу. Вероятно, раны его ещё беспокоили. Хорошо, что Санька прямо-таки обожает мучиться - как все Скорпионы.
- Придётся отвечать, что я боялся покушения. Тогда получается, что я знал о каких-то трениях, которые могли привести к преступлению. И меня обвинят в недонесении. Мне надо или молчать, или говорить. Но в последнем случаи мои показания могут сработать против Озирского. Насчёт предполагаемых поручений мне и Оксане, повторяю, знаете только вы.
- А ты много не говори, - посоветовал Горбовский, защёлкивая кодовый замок на своём "дипломате". - Объясни, что у вас с Озирским намечался нелёгкий разговор - не для чужих ушей. Можешь иметь в виду всё, что угодно - сестёр Селедковых, летнее покушение, чёрта в ступе. Короче, бытовые дрязги на почве ревности. Кто убил Георгину, уже ясно. Лилия формально скончалась от сердечного приступа. Так что Озирскому всё это не повредит. Только про сына Эфендиева не говори ничего, а то сам сядешь за недонесение. Конечно, при Ронине, водителе и охраннике вы не могли быть столь откровенными. Поэтому ты и попросил Озирского отвезти тебя в город на джипе. А скрывал этот факт потому, что не хотел трясти грязным бельём в присутствии посторонних.
Николаев, навалившись на палку, несколько секунд безмолвствовал. Над его растрёпанной, в мелких завитках, головой тихонько потрескивали лампы дневного света.
Потом он кивнул:
- Резонно. Я скажу, что тема наших переговоров с Озирским была интимной. И потому мне не хотелось много об этом говорить. Не хватало ещё, чтобы наши семейные сложности стали достоянием следственных органов! Потом я понял, что бы неправ.
- Ну и хорошо, Санька. Пора нам всем по домам.
Горбовский вновь вызвал по селектору Марину Цветкову.
- Как там с гостиницей? Молодец, спасибо. Значит, "Октябрьская"? Это прямо напротив вокзала. Позови Оксану, и полностью оформим документацию. Не убегай сама, я тебя отвезу, раз задержал.
Тяжело дыша, не узнавая сам себя, ослабевший и вялый, Захар открыл шкаф. Там на плечиках висели генеральская шинель, форменный шарф. На верхней полке лежала фуражка. Не к месту вспомнилось, что Ронин в тот день тоже надел форму. Раздосадованный Захар перевёл взгляд на зеркало, укреплённое на дверце шкафа. И увидел совершенно чужое лицо - бледное, страшное.
"Да чепуха, ничего со мной не будет! Просто устал", - подумал Горбовский, и в следующий миг улыбнулся вошедшей Оксане.
Глава 3
Ночью Озирскому приснилось, что он спит на "шконке"* в камере следственного изолятора на Литейном. Это заведение стало ему роднее собственного дома. Там довелось и поработать, и отсидеть. В камере капал кран, из-за которого Андрей раньше подолгу не мог забыться. Иногда казалось, что капли стучат о не защищённые черепом мозги.
А вот в ночь на двенадцатое октября, после разговора с генералом Горбовским, Андрей впервые заснул без укола. Он отключился полностью, и увидел сон. Что именно пригрезилось, не запомнил. Но вот тот самый кран врезался и в сознание, и в подсознание. Да так, что полгода спустя Андрей вновь различил ритмичный дробный стук. Потом он понял, что кран течёт в квартире Бабенко, на Звенигородке, в Москве.
Вроде бы, вечером всё было в порядке. Но за те несколько часов, что они Олимпиадой спали после приятнейших занятий любовью, прокладка окончательно прохудилась. Ладно, поменяем, не проблема. От отца у Липки остался целый ящик инструментов и прочих материалов для работы по дому. А можно и водопроводчика вызвать, если не найдётся собственного времени.
Вот и сейчас надо использовать те блаженные минуты полного покоя, пока не проснулся ребёнок, и не встала его юная мать. Она не даст спокойно поработать, опять затеет разговор о свадьбе, раз уж Андрей опять остался вдовцом. А она никакой мистики не боится, и готова с любимым хоть на плаху.
Плаха в планы Андрея пока не входила, равно как и брак с Олимпиадой Бабенко. Он ещё чувствовал ночами запах тела погибшей жены. Так было и сегодня, хотя никогда в жизни Фрэнс не спала в Липкиной постели.
Недавно Фрэнс проговорилась, что употребляла специальные духи - изобретение своего соотечественника доктора Клода Даскаля. И именно первого апреля, уже после несчастного случая на Петроградке, Андрей нашёл в чемодане жены упаковку. Узнал, что духи называются био-этректив "Гейша". При соприкосновении с кожей Фрэнс духи начинали источать такой запах, что Андрей, в каком бы состоянии ни был, тут же заваливал супругу на кровать, а потом домогался её ещё раз пять за ночь.
Липка пахла совсем не так - чистой молодой кожей, молоком, мылом и шампунем. Но только не той самой смесью роз и мускуса, что будоражила Озирского и в камере, заставляя забыть обо всех прочих проблемах. Никогда он так не хотел переспать с Франсуазой, как в эти злополучные три недели.
Он вспоминал, как жена сидит перед трельяжем в полупрозрачном пеньюаре или в кокетливой пижаме, а то и просто в неглиже. Она тщательно отделывает свои губы, которые потом муж мог целовать, не рискуя испачкаться в помаде. Кареглазая брюнетка, Франсуаза предпочитала карминный цвет. Она наносила сочную помаду на губы, поправляла контур косметическим карандашом, промокала специальной салфеткой.
Одну из таких салфеток Андрей нашёл перед самым отъездом в Москву. Селья-Пилар де Боньер уже увезла тело дочери на маленький остров в Средиземном море. Там были и родовой замок, и фамильный склеп. Рядом с плитой отца Франсуазы теперь появилась новая могила. Тёща поначалу готовила это место для себя.
Наверное, Франсуаза волновалась в своё последнее утро, раз потеряла салфетку, не подняла её с пола. Вспомнила, конечно, сон про выбитые зубы и изуродованный рот. Её помада "Вечный поцелуй" цветом очень напоминала кровь.
Потом жена покрыла губы защитным слоем, отложила кисточку и вскочила с пуфика, не желая думать о грустном. Андрей возился с материалами по делу в своём кабинете и почти не смотрел на Фрэнс. Так было и шесть лет назад, когда предыдущая жена, Елена, убегала в свою больницу - отнести бюллетень после рождения Лёльки. И оттуда Алёнка уже не вернулась живой. Андрей каялся в том, давнем равнодушии, но именно первого апреля забыл лишний раз поцеловать Франсуазу. Отныне День смеха стал для него навсегда чёрной датой.
Озирский бережно сложил салфетку вчетверо, заправил за обложку своего паспорта. И стал вспоминать, как выглядела Фрэнс в то утро. В памяти всплыл терракотовый пиджак из кашемира с маленьким английским воротничком и золотыми пуговицами. К нему Фрэнс подобрала расклёшенные брюки в мелкую клетку. Она бессознательно готовилась к гибели. И оделась так, чтобы её не обезобразила кровь. Всё, что было в тот день на Франсуазе, увезла в узле Селья-Пилар. Таможеннику, досматривающему необычный груз, наверное, стало дурно.
Сквозь щели в шторах Андрей увидел, что на улице светает. И заспешил, не желая терять драгоценные минуты. Почему-то розыскная муза охотнее посещала его утром, а не вечером. Натянув под одеялом трусы, Озирский встал, посмотрел Олимпиаду. Она по-детски причмокивала во сне, засыпав цветастую наволочку прядями роскошных золотых волос.
Никогда не подумаешь, глядя на это милое, разрумянившееся во сне создание, что оно может нежным голосом произнести циничные, жестокие слова:
- Андрей, ты же теперь освободился! Почему мне надо лишать ребёнка отца?
Будто и не прибегала сумрачным октябрьским утром девяносто третьего года Франсуаза на Звенигородку, не обнимала плачущую Липку, не утешала её! Не называла девчонку красиво и загадочно - "Тиллиа кордата". Зря говорят, что познавший горе понимает других лучше, чем счастливец. Олимпиада Бабенко, в тринадцать лет ставшая круглой сиротой, а потом лишившаяся обоих братьев, даже представить себе не могла, каково Андрею выслушивать её реплики…