Рябинин улыбнулся. Интересно, каких людей больше: которые торопят время или которые просят его остановиться? И какое желание бывает у человека чаще: понукать время или просить его замереть… Последние люди - счастливые. Глупость: и первые счастливые. Да ещё и неизвестно, кто счастливее, потому что счастье, которого ждёшь, всё-таки чуть лучше того, которое приходит. Марина в этом убедилась.
"Ровно половина точка целую триста шестьдесят пять раз Марина".
Чего половина? Ах да, прошёл год. Но Марина ошиблась на один поцелуй - год был високосным. Всё-таки телеграммы принимают любого содержания.
"Николай, ты пишешь, что никак не можешь меня представить. Тогда слушай и вспоминай. Высокая, выше многих женщин и даже мужчин, особенно которым за сорок. Бухгалтер меня зовёт акселераткой. Не худая и не толстая, нормальная, средняя. Ну, может быть, упитанная. Мужчинам такие нравятся. У меня пышная грудь, и опять-таки те же самые мужчины на неё поглядывают. Да-да, поглядывают, но и только. Глаза у меня большие, тёмные и, как ты говорил, призывные. Но они никого, кроме тебя, не призывали. Губы полные и яркие без краски. Парик без тебя не ношу, сделала короткую французскую стрижку. Вот такая я. Интересная, видная и модная. И я этим горжусь, горжусь, что у тебя такая жена. И ты гордись…"
Неясно, почему мужчины поглядывали на грудь, а, скажем не на лицо. Такие мужчины или такая грудь? Видимо, красивая женщина. Могла себя и переоценить.
"Сегодня у меня дурашливое настроение. Может быть, потому, что осталось восемь месяцев. На работе хохотала, дома хохочу… Как шампанского напилась. Хохочу и хохочу. И боюсь - не заплакать бы. После сильного смеха всегда хочется плакать. Нет, буду смеяться! Хочешь стишок:
Поверь, что дважды два - четыре.
Поверь, что круглая земля.
Поверь, нас только двое в мире.
Поверь, что я люблю тебя.Николай, я просто дурачусь. Почему? Да потому, что ждать всё трудней и трудней. Я как бегун на последних метрах…"
Да, последние метры самые тяжёлые. Рябинин тоже бегал на эти дистанции и Марину понимал хорошо. Но ведь последние метры и самые сладкие. Виден финиш.
"Поздравляю днём рождения сто семьдесят четыре поцелуя Марина".
Рябинин представил, как ломала голову телеграфистка: почему сто семьдесят четыре? И всё-таки длинные разлуки бесчеловечны - второй день рождения врозь. Много ли их отпущено человеку-то, этих дней рожденья…
"Николай, видела тебя сегодня во сне. Бывают такие сны, что ничего отчётливого нет, а просыпаешься от страха или грусти. Было твоё лицо, где-то в траве или кустах. Ты смотрел на меня, и всё. А мне сделалось тяжело-тяжело. И весь день сегодня тяжёлый. Иногда мне кажется, что я отношусь к женщинам, которые больше любят думать и мечтать о счастье, чем держать его в руках. А ведь главное-то удержать, да цепко, как мы держим, например, сберегательную книжку или мужа. Не о том пишу, Николай… Настроение у меня сегодня болотное… Кстати, оставляешь ли ты себе денег? Последний перевод получила…"
Чудесное сравнение: держать счастье цепко, как сберегательную книжку. Эта молодая Марина ещё не знала, что у счастья есть гениальнейшее свойство: уходить от людей, которые с одинаковой цепкостью держат и его, и сберегательные книжки. Но сейчас Рябинина интересовала только одна сторона - любовная. И, видимо, зря, потому что конфликт мог вспыхнуть и на материальной почве.
"Николай, а помнишь тот день, тот вечер и ту ночь, когда ты впервые положил руки на мои плечи. Я тогда так устала. Мы ходили в кино, бродили по городу, катались на лодке… А когда ты прикоснулся, я сразу потеряла остаток сил. Ты нёс меня. Потом твои губы ну прямо бегали по моему телу, а когда коснулись живота и побежали…"
Рябинин воровато оглянулся в своём одиноком кабинете. Следователь имеет право читать любую переписку. Даже секретную, даже интимную. И всё-таки ему стало не по себе, словно без стука распахнул незапертую дверь, за которой вскрикнула женщина. Однажды в бассейне он вылез из воды и прямёхонько протопал в женскую раздевалку - визг девушек ударил по ушам. В него даже бросили губкой. Потом долго объяснялся, что без очков не видит - минус девять. Вот и сейчас - как заглянул.
Рябинин сложил письмо - всё ясно и так. Никаких ссор и никаких размолвок. Вот только последнее письмо…
"Последнее письмо, Николай. Всё, больше не пишу, да и дойти не успеет. Теперь считаю часы. Я буду стоять в аэропорту не с толпой, а в стороне. А вдруг ты забыл моё лицо? Знаешь, в чём я буду? Если прохладно, то на мне увидишь шерстяной синий костюм; в нём я, как королева. Если пойдёт дождь, то буду без зонтика, с непокрытой головой, в голубом плаще (мне же идёт синее и голубое). А если будет тепло, то надену своё любимое, красное. Буду краснеть в стороне от толпы, как пышная пиониха…"
А он её ударил кулаком в лицо.
5
Когда Марина Вересова вошла в кабинет, Рябинину захотелось, чтобы она поскорее села. При ней ему лучше не вставать.
Он стеснялся женщин, которые были выше его ростом, а таких женщин с каждым годом появлялось всё больше. Они царственно шли навстречу - молодые, в макси, и от этого совсем уходящие в небо, - и никому не уступали дорогу по праву молодости и акселерации. Тогда Рябинин злился, ибо не терпел спеси. Да и чем гордятся: телом. Ему казалось неестественным, когда женщина выше мужчины, и в этом он видел забавы природы, которая пошучивает от нечего делать.
- Садитесь, - предложил он.
Но и сев, Вересова была повыше его. Рябинин распрямился, подтянулся, нагоняя миллиметры.
- Ну, причину вызова знаете, - констатировал он.
Вересова чуть шевельнулась.
Обрисовала себя она в письмах правильно. Рост и для мужчины приличный. Тёмные глаза и синие веки. Парик теперь носила - кудлатый шатёр нежно-жёлтого цвета, раздёрганный ветрами. Лицо крупное, немного полноватое, с белой припудренной кожей. И грудь, на которую смотрели мужчины и на которую мельком глянул следователь.
- Спрошу вас о том, о чём уже спрашивали.
Рябинин предупреждал не зря. Люди частенько удивлялись повторному вызову, не зная, что у каждого следователя свой метод и свой стиль. Нужно лично высмотреть и выслушать, на час-другой сделаться рентгеном и радаром. И ещё Рябинин хотел знать, как она относится к вызову не в милицию, а уже в прокуратуру.
- Спрашивайте-спрашивайте, - торопливо согласилась Вересова.
Новый вызов её не удивил. Она сочла его естественным. Почему же? Сказала неправду и поэтому ждала повторного допроса? Или же следователь в милиции открыто усомнился в её показаниях, и она опять-таки ждала?…
- Почему муж вас ударил?
- Мне кажется, что от нервного перенапряжения, - быстро ответила она: была готова.
- От какого перенапряжения?
- Большой перелёт, не спал, меня не видел два года…
- От радости, значит, - усмехнулся Рябинин.
Она усмешку не приняла, наивно рассматривая следователя. Неужели и вправду думает, что можно ударить от перенапряжения? Зря он спросил сразу про удар - нужно было поговорить о том, о сём, чтобы составилось о ней представление. Впрочем, он читал письма.
- Вы копаетесь, будто произошло убийство.
Вересова брезгливо сморщила губы, показывая, какими пустяками занимается следователь.
- Ударили человека, - заметил Рябинин.
- Ударил-то кто? Муж.
- Бить и мужу нельзя.
- Да мало ли какие бывают неприятности в семье…
- Какие же были у вас? - Рябинин так и подался вперёд к её крупному белому лицу.
- Никаких, - ничуть не смутилась проговоркой Вересова. - Я имею в виду семьи вообще.
- У вас… была… ссора?
- Нет, - чуть стихая, ответила она, удивлённая его странно-рубленым вопросом.
Рябинин помолчал. Ему было о чём спрашивать, но он боялся, что в вопросах проскользнёт осведомлённость о её письмах.
- Расскажите подробно, как встретились.
Она вздохнула и слегка подобралась, насколько это было возможно при её пышноватом теле.
- Обычно. Подошёл с рюкзаком к проходу. Я стою, жду…
Рябинин чуть не спросил: "В красном платье, как пиониха?".
- Подошёл, мы обнялись, что-то друг другу сказали…
- Что?
- Уже не помню. Ничего не значащие слова, какие говорят при встречах.
- Поцеловались?
- Разумеется.
Разумеется. Вот этого Рябинин и не понимал. Он пытался хоть в чём-то найти ненормальность, нетипичность, необычайность этой встречи; изучал её, как ювелир драгоценный камень, - нет ли трещинки. Трещинок не было. Даже царапинки не заметил. Они поцеловались, как все нормальные люди. Казалось, что эти два события - встреча и хулиганство - ничем не связаны, словно в них участвовали разные люди.
- Он был пьяным?
- Возможно.
- Неужели не заметили?
- Разве в такие минуты замечаешь…
Кажется, она и теперь ничего не замечала - её взгляд скользил чуть повыше плеча следователя и уходил из кабинета, потому что за плечом было огромное окно - витраж. Видимо, она что-то рассматривала на улице. Нет, смотрела вверх, на крыши, где ничего быть не могло, кроме телевизионных антенн. Рябинину захотелось обернуться, но он утерпел.
- Дальше.
- Мы отправились искать такси. Стоянка далеко, нужно пройти весь аэропорт. Зашли в зал ожидания…
- Зачем?
- Я захотела пить.
- Ну? - удивился Рябинин: удивился всерьёз, а не нарочито, как он иногда делал, чтобы показать абсурдность сказанных слов.
- А что? - осторожно спросила она.
- Прилетел муж, а у вас нестерпимая жажда?
- Было жарко, - вяло объяснила Вересова, рассматривая за его плечом небо и крыши.
- Но в этом зале нет буфета, - наобум заявил Рябинин.
- Забыла уже… Скорей всего, он хотел кому-то позвонить.
- А у вас дома нет телефона?
- Есть.
- Зачем же звонить из аэропорта, когда через двадцать минут вы окажетесь дома, у телефона?
- А может быть, он искал сигареты…
- Не видел жену два года, встретился и думает, как бы закурить.
- Не помню… Какое это имеет значение!
Может быть, никакого. Мало ли зачем они пошли в зал. Например, просто так. А может быть, это та самая трещинка, которую он искал. Просто так они в зал попасть не могли, потому что просто так человек ничего не делает. Они могли бы зайти в зал, будь тот укромным безлюдным местечком. Там же ходили толпы.
- А ведь вы меня обманываете, - грустно признался Рябинин.
- Почему? - спросила она просто, ничуть не удивившись такому подозрению.
- Пока не знаю.
Рябинин ждал следующего вопроса: он ведь ей только сказал, что не знает причину лжи. Теперь она должна спросить, почему ей не верят. Об этом всегда спрашивали и почти всегда возмущались: искренне или деланно. Она же молчала, смотря мимо его уха в окно, в небо и делала вид, что рассматривает что-то интересное. Но там, куда она смотрела, ничего не было - Рябинин это знал. И всё-таки он обернулся.
Нет, там кое-что было: на крыше стояли, обнявшись, девушка и парень. В городе есть сады, скверы, отдельные квартиры, тёмные парадные и просто глухие закоулки где-нибудь у мусорных бачков. Но они стояли на крыше. И ни один следователь в мире не получил бы у них ответа, зачем они забрались на крышу. Захотелось. Безмотивное действие…
Нет, мотив был - захотелось. Если бы Вересова сказала, что им захотелось пройти в зал, он бы счёл это мотивом и стал бы искать дальше - почему захотелось. В конце концов, у этой парочки был резон очутиться на крыше. Например, посмотреть на город, подышать воздухом… И главное, в современном городе крыши были самым безлюдным местом.
- Обманываете, - повторил Рябинин.
Теперь она даже не ответила, а как-то поёжилась: вот, мол, глупость.
- Я тоже встречал. И хотя мои встречи были не после столь долгой разлуки, помню их до мелочей. А вы забыли? Да такие встречи остаются на всю жизнь…
- Я пустяков не помню.
- Что было дальше?
- Николай вдруг сильно побледнел. А потом я оказалась уже на полу.
- Вы шли, стояли, говорили?
- Мы шли, а он вдруг остановился, и вот тут…
- Раньше с ним подобное бывало?
- Вообще-то он вспыльчив. Мог накричать, обидеться, но такое…
- Где он теперь живёт?
- У приятеля, Вадима Каменко.
- Почему? Вы же его простили…
- Он сам себя не простил.
И здесь Рябинину увиделась какая-то жизненная недостоверность. Конечно, Вересов мог казниться, как и любой порядочный человек. Он мог казниться даже сильнее порядочного, потому что выглядел личностью незаурядной. Но любой казнящийся стремится загладить свою вину - из кожи лезет. Вересов не лез. Наоборот: обидев её, он продолжал причинять боль своим уходом. А она простила.
- Дайте мне телефон или адрес приятеля.
Она открыла большую сумку и торопливо погрузила пальцы в её широкий зев. Рябинин ждал, рассматривая потерпевшую заново, вторым взглядом, который появляется после того, как уже сложилось какое-то впечатление о человеке.
Теперь она не казалась красивой. Не такие уж чёрные глаза, не яркие, а просто хорошо оттеняются крашеными ресницами и веками. Лицо заметно одутловатое и, видимо, без пудры поблёскивало бы. Губы большие, широкие, какие-то алчущие. А если снять парик? Вот только грудь, на которой, как золотая цепь, лежали янтарные бусы… Вересова была эффектна, а это ещё не красота. Впрочем, Рябинин мог ошибиться, поскольку она говорила неправду, - в таких случаях человек казался ему всегда несимпатичным.
Ему хотелось о чём-то спросить, но вопроса не было. Это желание - спросить о ещё не осознанном - возникло почти с первых слов, и оно всё крепло и никак не могло превратиться в разумную фразу, потому что не было чёткой мысли. Нужно при помощи других вопросов, близких, идти к главному.
- Значит, вы не хотите, чтобы его судили?
Этот вопрос и близко не лежал.
- Конечно, нет.
- По-вашему, женщину можно бить?
А этот совсем дурацкий.
- Ничего не по-моему.
- У вас злость к мужу появилась?
Не тот, но уже поближе.
- Нет.
- А вам не захотелось ему отомстить?
Горячее, где-то совсем рядом.
- Я не мафия.
Рябинину уже грубили, но он не обращал внимания - искал свой вопрос.
- Не пойму вашей человеческой реакции на этот удар.
Она молчала, раздумывая о человеческой реакции. И тут же он догадался, чтó и кáк ему надо спросить - очень просто и об очень простом:
- Вы обиделись на мужа?
- Нет, - мгновенно ответила Вересова.
Вот! Она не обиделась. Можно не привлекать к ответственности, можно простить, можно потом забыть - всё можно, но обидеться человек обязан. Рябинин не любил людей, которые не обижаются. Совестливые люди всегда обидчивы. Почему же не обиделась Вересова?
- Письма мужа сохранились?
- Да.
- Они с собой?
- Нет. Впрочем… - Она опять распахнула сумку. - Самое последнее.
Рябинину и нужно было последнее. Он взял толстый конверт и положил его в папку:
- Потом верну. Последний вопрос: скажите, вы любите мужа?
Бывают вопросы, которые вонзаются в человека, как стрелы. И этот вонзился.
Вересова растерянно смотрела на следователя, словно он спросил её о чём-то несусветном, но он ведь спросил только о любви. Она полуоткрыла рот и шевелила губами, словно их что-то стягивало. С чего он взял, что они алчущие? Красивые, яркие губы. Наконец она медленно вздохнула - протяжно, как простонала без звука, и медовое солнце зайчиком брызнуло с бус Рябинину в очки.
- Люблю, - услышал он нежно-поникающий голос, которым она со следователем не говорила, но сейчас думала о муже, и голос этот был припасён для него.
Рябинин поверил без слов и доказательств - любит.
6
"Пиониха моя любимая! Вот и последнее письмо - двадцатого вылетаю. Дождались. Не верится. Когда я сюда приехал, думал, не вытерплю. Всё на что-то надеялся: отменяется работа, или меня отзовут, или в мире что-нибудь произойдёт и ты окажешься здесь или я окажусь дома. Но ничего не произошло. Теперь удивляюсь: как выдержал? Обычные трёхмесячные полевые сезоны как-то проходили, их я научился делить на хитрые части. А два года на части не разделишь. Первые дни были такие, что не мог работать. Если бы меня осмотрел врач-психиатр, то наверняка бы определил какую-нибудь психическую болезнь, какой-нибудь стресс или умственное расстройство в лёгкой форме.
Для меня любые расставания тяжелы. В своей жизни я столько ездил, жил с людьми, прощался и больше их никогда не встречал, что у меня появилась странная привычка: когда расстаюсь с любимым человеком, то смотрю на него так, словно больше не увижу. А это всегда вызывает грусть. Прощаясь с тобой, такое чувство давил, как только мог. Да ведь совсем не задавишь…
В последнем письме ты говорила, что из-за разлук мы с тобой несчастные люди. Вот уж нет! Тяжело - да! Несчастны - нет! Теперь в городах появилось целое поколение людей, которые родились в них, живут, да там и умрут. У многих вся жизнь проходит в одном доме или районе. Отлучаются из города только в отпуска, да и то по путёвкам, или ищут места с газом и хорошим снабжением. Их не интересуют ни мир, ни жизнь, и молятся они только богу-комфорту. У них разлук не бывает. Вот я и думаю: а ведь бедные они люди. Не знают разлук, так ведь и встреч не знают. Я думаю, они не знают и любви. Я не верю, что люди, которые отдыхают по путёвкам, ходят под зонтиками, тыкают в булочных вилками хлеб и бесконечно смотрят телевизор, могут любить. Для любви нужна страсть, а где она у них, у этих комфортолюбцев.
Вот, Марочка, какой парадокс-то выходит. Счастливым можно стать тогда, когда понимаешь это своё состояние. А если не понимаешь, то зачем оно. Глупо и обидно быть счастливым и не знать этого. Но понять счастье можно, только сравнив, через горе. Получается, чтобы быть счастливым, сначала нужно побывать несчастным. Как мы с тобой. Несчастными побывали, а теперь будем счастливыми.
Я тебе не писал про один смешной случай: боялся, что будешь волноваться. Нужно было перекинуть лагерь километров на пятьдесят. Решили вертолёт не брать, а проплыть лодками. Пошли. Речка бурная, в мелких порогах, завалах, водоворотах. Одна из сотрудниц сидела в моей лодке на корме. Видимо, задремала. Я сначала ничего не понял и всплеска не слышал. Обернулся, а её голова торчит из пены уже метрах в пяти за лодкой. Она со страху и не крикнула. Лодку несёт, только деревья мелькают. Кроме меня, - пожилая геологиня да студент. Не знаю почему, но вдруг мне привиделось, что это ты бьёшься в пене. Как ошарашило такой мыслью. Я прыгнул в воду, и нас с ней протащило далековато. Берега обрывистые, перекаты кипят, а она - как рюкзак с образцами. Дело не в этом. Сотрудницу я бы и так спас, но это странное наваждение посреди ясного дня так поразило, что не могу забыть до сих пор. Теперь понимаешь, почему дал ту дурацкую телеграмму с вопросом о твоём здоровье? Но всё это в прошлом.
Я везу тебе подарки. Нет, не шубки и кримплены, а вещички поинтересней: