На чужой земле за гроши,
Слезы пряча, пою,
И тоску мою
Глушит джазовый вой.
Да, это его Элеонора! Все та же вера в вечную мечту и вечную любовь. Тайминь чувствует, что Элеонора, исполняя эту песню, всеми мыслями сейчас унеслась в Ригу, к нему. И, значит, нечего ломать голову над причинами, по которым она до сих пор не вернулась на родину и не давала о себе знать. В Таймине растет и крепнет убеждение: стоит им обменяться несколькими фразами, и все сызнова будет как десять лет назад.
Лишь тремя часами ранее Крелле репетировала эту песню, слова для которой придумал Дикрозис и подогнал под известный мотивчик. Тем не менее она уверена, что поет хорошо, с чувством; похоже, текст заставил вновь зазвучать некую давно умолкшую струну души, и та придала исполнению сердечность. Но уже после второго куплета артистка замечает холодное безразличие, которым дышит на нее полутемный зал.
Публике скучно.
- Я, конечно, не специалист по этой части, - говорит Зуммер, - но и мне хотелось бы знать, ради чего доктор Борк все это затеял.
Разочарована и хозяйка меблированных комнат. Она достаточно долго живет на свете и понимает, что с таким пением трудно добиться успеха. Правда, Дикрозис заплатил за месяц вперед, но что будет дальше…
От души рада одна лишь артистка варьете. Такая конкуренция действительно не страшна. Представив, какие она сама завтра сорвет аплодисменты, она улыбнулась Крелле, но тут же спохватилась и сделала гримасу возмущения.
Тайминю даже в голову не приходит воспользоваться небольшой паузой и подать Крелле какой-либо знак. И все же Элеонора замечает его. Видит, глубоко взволнованная, подходит к краю эстрады, хочет вслух выразить радость, счастье и… не в состоянии произнести ни звука.
Оркестр второй раз играет рефрен. Дирижер нервничает. Публика в недоумении. Только двое не замечают, что творится вокруг.
И тут вдруг голос Крелле обретает былую силу. Теперь она поет одному лишь Тайминю, теперь можно не думать о том, как потрафить вкусам посетителей, о завтрашнем дне, зависящем от успеха сегодня.
Словно идущий ко дну корабль,
Зову тебя: где же ты, друг?
Знаю сама - далеко ты,
И сердца моего напрасен клич,
И вновь, слезы пряча,
За гроши я пою.
И тоску мою глушит
Джазовый вой.
Элеонора стоит, низко опустив голову. Как легко сыграть отчаяние первой части песни! Достаточно вспомнить все несчастья и унижения, выпавшие на ее долю за последние годы. И когда аккомпанемент оркестра, перешедший в тихий плач скрипок, вновь начинает звучать в полную силу, она, почти забыв, что это всего лишь эстрадный номер, вдруг вкладывает в песню копившийся годами гнев:
Но знаю я: настанет час, из пепла возгорится пламя.
Когда переполнится чаша моего терпения,
Я запою красную песнь гнева,
Прольется с небес горящая сера
И спалит этот город огнем расплаты,
И захлебнется воющий джаз.
Словно красный флаг к синему небу,
Подыму я этот платок!
Элеонора срывает с плеч красный платок и подбрасывает его. В ярком луче внезапно вспыхнувшего прожектора он и в самом деле реет словно боевой стяг.
- Это красная пропаганда! - раздается вдруг чей- то крик.
Человек со шрамом на лице вскакивает со своего места и громким свистом выражает хорошо разыгранное возмущение. Его поддерживает еще кое-кто из посетителей.
Занавес опускается. Зал безмолвствует. Резким диссонансом в тишину падают слова конферансье, выкрикиваемые с наигранным оживлением:
- Теперь Элеонора Крелле споет советскую песню "Марш демократической молодежи".
- Она совсем спятила! При такой напряженной политической ситуации выступать с подобными песнями! Боюсь, ее ожидают серьезные неприятности… - с деланным волнением говорит Венстрат.
- Неужели ее могут арестовать? - Как ни гонит от себя, но все же допускает подобную мысль Тайминь.
Вместо ответа Венстрат бросается к двери, ведущей из зала за кулисы.
Занавес медленно, как бы нехотя, раздвигается. Оркестр играет вступление, но Крелле все еще не выходит на сцену. Занавес неожиданно задвигается вновь, в зал дают свет.
Тайминь вскакивает. Рядом с ним оказывается Венстрат.
- Скорее! - торопит его Венстрат.
- Что случилось? Полиция?
- Полиция! - хрипло шепчет Венстрат.
Тайминь одним прыжком подскакивает к двери сцены. Смэш и человек со шрамом преграждают ему путь. Тайминь готов силой проложить себе путь.
- Здесь мы не пройдем, только время потеряем, - хватает Тайминя за руку и тащит за собой Венстрат. - Бежим кругом! Через актерский вход.
Опрокинув по пути стул, толкнув кельнера, который едва не уронил нагруженный рюмками поднос, Тайминь пробегает мимо швейцара. Не замечая, что Венстрата с ним уже нет, он обегает вокруг здания, направляясь к двери, освещенной одинокой лампочкой, - входу в театр для актеров.
- Разве представление уже кончилось? - кричит ему вслед старый Серенс.
…Дикрозис действовал по тонкому психологическому расчету. Затевая провокацию, он учел все. По рассказам Крелле и по собственным наблюдениям во время посещения "Советской Латвии" у Дикрозиса сложилось впечатление о Таймине, как о человеке горячего нрава, и он решил сыграть на этом свойстве характера штурмана. Конечно, можно было заранее предупредить Крелле и заставить ее принять участие в задуманной сценке, но Дикрозис, мнивший себя артистом, любил импровизации. Он считал, что все будет выглядеть намного натуральней, если певица поверит в реальность угрозы и с неподдельным ужасом в голосе будет звать на помощь. Инсценируя примерно ту же ситуацию, что имела место в оккупированной Риге, Дикрозис был уверен, что Тайминь, не задумываясь над последствиями, бросится на выручку. И уж наверняка выкинет какую-либо глупость, которой можно будет выгодно воспользоваться.
Действительно, все идет как по писаному. Тайминь издали замечает Элеонору. Двое Венстратовых верзил как раз заталкивают ее в машину, номер которой зачехлен.
- Нора! Нора! - кричит он, бросаясь на помощь.
- Аугуст! Помоги! - звучит в ответ приглушенный зов.
Тайминь почти подоспел, но тут его сзади хватает парень в брюках гольф. Тайминь вырывается. Удар в челюсть сбивает парня с ног, падая, тот ударяется головой о багажник автомобиля.
- Аугуст, берегись! - кричит Крелле из машины. Но поздно. На Тайминя набрасываются подручные Венстрата, после короткой борьбы скручивают его и заталкивают в машину. Серый автомобиль срывается с места и, едва не сбив старика Серенса, мчится в северном направлении. Красный фонарик, под которым виднеется номер 00-2941, быстро тает вдали.
В тихом темном переулке остаются лишь Серенс и чехол с номерного знака, свалившийся во время стычки.
Наконец рабочий день капитана окончен. Выпровождены последние почитатели черной икры и настоящей русской водки - работники управления порта, чиновники карантинной службы, таможенники и представители фирмы, стивидоры и диспетчера, норовящие по малейшему поводу прийти на судно, чтобы получить традиционное угощение и обменяться парой незначительных фраз о прогнозе погоды. Откланялся и капитан французского корабля, который хотя и пил принесенный с собой коньяк" но зато рассыпался в двусмысленных комплиментах по поводу высокого навигационного мастерства, позволившего "Советской Латвии" обойтись без лоцманов. А им, французам, еще неизвестно, сколько придется торчать в этом богом забытом Криспорте, где даже приличного ревю не посмотришь.
Итак, Акмен освободился. Восстановив свойственный его каюте педантичный порядок, он глядит на стенные часы. Уже перевалило за полночь - вот почему прекратили работу краны. Но днем грузчики вкалывали на совесть, и будет неудивительно, если через два дня трюмы опустеют. Надо уточнить, сколько сегодня выгружено, а там можно и на боковую.
На палубе он сразу улавливает, что случилось какое-то происшествие. И не потому, что команда не спешит разойтись по кубрикам и каютам - ребятам есть о чем поболтать после прогулки по незнакомому заграничному городу, - но по тому, что все чем-то подавлены, угнетены, и это сразу чувствуется. Моряки стоят у фальшборта и молча глядят на пустынную набережную. Даже Дубов молчит, а он-то уж не упустит возможности поговорить насчет событий в капиталистическом мире. Нервно посасывая потухшую трубку, первый помощник прохаживается взад-вперед по палубе. Завидев капитана, пробует бодро улыбнуться, но и улыбка не в силах согнать с его лица усталость и тревогу.
- Что стряслось?
- Пустяки. - Голос Дубова звучит чересчур беспечно, и не верится Акмену в его веселость. - Тайминь еще не вернулся, ребята хотят его дождаться…
- Это - ребята. А вы сами просто дышите свежим воздухом, верно? Увольнение на берег у него кончается…
- Ровно в двадцать четыре, как и у всех остальных. Капитан смотрит на часы.
- Так пока волноваться еще не из-за чего. - Он пристально смотрит в глаза своему первому помощнику и вдруг понимает, что беспокоит Дубова. - В каком настроении он ушел? Может, заметили что-либо не то?
- Да нет, все, как обычно, - разводит руками Дубов. - Чайкин вот считает, что он мог задержаться по личному делу…
- Какие могут быть личные дела? - Капитана все это начинает понемногу злить.
- Когда-нибудь вы видели у него в каюте фотографию невесты?.. А теперь, братва говорит, весь город обклеен портретами какой-то певицы… Говорят, очень похожа! Чайкин клянется, что это она и есть.
Капитан хмурится. Это его третий самостоятельный рейс за границу, но Акмен чувствует, что настоящие испытания еще впереди. Разгадав, какие заботы занимают его ум, Дубов успокаивает:
- Сейчас придет и скажет, что захотелось перед сном пропустить кружечку пивца.
- Только не Тайминь, - качает головой капитан. - По всем характеристикам он - пример дисциплинированности. Визу ему не давали по другим причинам… - Он о чем-то задумывается. - Приехал!
По булыжной набережной мечутся лучи автомобильных фар, цепляются за палубу, на миг ослепляют Акмена и Дубова, соскальзывают и несутся дальше. Машина не останавливается у трапа "Советской Латвии".
- Подозрительно, - высказывает Дубов свое беспокойство. - Пахнет провокацией… Сперва эта статья про Тайминя в газете, а теперь и сам он пропал… Если до утра не объявится, надо будет сообщить в полицию.
- О чем ты сообщишь? А если и в самом деле тут замешана женщина? Тайминь как-то рассказывал, что до сих пор любит свою невесту. Сам знаешь - он не болтун, но и то проговорился. Если эта певица - бывшая невеста Аугуста, я ни за что не ручаюсь, провалиться мне на этом месте!
- Предположим, ты прав… В таком случае он же мог предупредить нас, прислать записку, что заночует в городе… - Дубов вдруг трахает кулаком по планширю. - А что, если это западня?
- Западня? - недоумевает Акмен.
- Вот именно! Возможно, этот журналист про Тайминя знает больше, чем мы с тобой. И на этом строит свою провокацию. Надо будет обратиться к властям. И чем скорее, тем лучше!
- Чтобы потом этот тип смог высмеять меня в своей газете. Не капитан, а перепуганная нянька. - Толком не представляя себе, что предпринять и как действовать, капитан злится на самого себя.
Дубов кладет ему руку на плечо.
- Ишь ты… Переживаешь?
- А ты нет?
- Нет, капитан, во всяком случае не так, как это тебе кажется, - твердо говорит Дубов. - Я не переживаю. Я знаю своих людей. А Тайминя в особенности. Я и сегодня готов головой за него поручиться. Никогда, слышишь, никогда не поверю, что он может… К черту! Даже произносить неохота это гнусное слово, которое несколько лет тому назад лепили где надо и где не надо!
- Хоть бы знать, где он находится! - Не желая выставлять напоказ свою тревогу, капитан круто поворачивается и уходит в свою каюту. - Только не будите меня, когда Тайминь появится. - Последние слова он нарочно произносит громко, чтобы все могли слышать.
Когда жива была мать Норы, в доме Берлингов не придерживались строго распорядка дня - члены семьи приходили и уходили кто когда, и даже по воскресеньям редко случалось посидеть за столом всем вместе.
Позднее, когда во второй комнате поселился Густав - а его дежурства не совпадали с рабочим временем Берлинга, - Нора давала им еду с собой, чтобы могли поесть в море. Теперь идти было некуда, можно посидеть и за семейным столом. Однако первый же совместный завтрак превратили в подобие военного совета.
Переставив на другое место лампу, искусно сделанную в виде маяка, Нора накрывает стол в большой комнате. В одном углу - владения Эрика Берлинга: этажерка с грудой книг, бинокль, клеенчатая накидка, старые морские карты. Другой угол в распоряжении Норы: столик для рукоделия, швейная машинка, ваза с цветами у зеркала. Цветущие ветви жасмина просовываются в открытое окно. Берлинг на диване листает "Курьер Криспорта". Вдруг газета вздрагивает у него в руках, и уже в следующий момент Эрик на ногах.
- Густав! - орет он так, что Нора чуть не роняет кофейник на пол. - Густав, ты читал?
Не успев смыть с лица мыльную пену после бритья, вбегает Густав.
- "Исчез советский штурман. Не для того ли, чтобы из подполья руководить забастовкой лоцманов?" - читает вслух Берлинг. - Послушай дальше: "Как нам сообщают из достоверного источника, латышский моряк Аугуст Тайминь до сих пор не возвратился из увольнения на берег. Вчера его видели беседующим с членами забастовочного комитета, после чего он пропал без вести. Если мы вспомним у кого этот самый Тайминь нашел убежище десять лет тому назад, нетрудно будет догадаться о его сегодняшнем местонахождении. Логическим продолжением этой мысли является единственно верный вывод: если бы штурман решил навсегда отвернуться от красного рая, он пришел бы в полицию и просил предоставления ему политического убежища. Однако он устанавливает связь со своими бывшими друзьями, которым именно сейчас позарез нужен матерый агитатор и советник, необходимы деньги, а может, и еще более опасное оружие для борьбы против судовладельцев и других столпов нашего государственного правопорядка. Разумеется, еще не настало время для окончательных выводов, ибо возможны всякие случайности, однако мы надеемся, что уже в ближайших номерах газеты сможем сообщить о развязке этой темной аферы…" Нора, ты куда?
- Узнать правду. На "Советскую Латвию".
- Этого еще не хватало.
- Отец прав, - загораживает дорогу Норе Густав. - Теперь это было бы только лишним подтверждением наших "связей с Кремлем".
- Вы что, и впрямь намерены сидеть сложа руки? - Нора возмущена. - Оставить в беде старого товарища?
Берлинг пропускает обвинение мимо ушей.
- Куда Аугуст вчера вечером так скоро удрал? - задумчиво спрашивает он. - Что он мог вычитать в газете? У нас еще цел вчерашний "Курьер"?
Немного погодя входит Нора с газетой.
- Ну, теперь мне все понятно! - возбужденно сообщает она. - Здесь же черным по белому: "Элеонора Крелле"!
- Что еще за Крелле?
- Певица, которая вчера начала свои гастроли в "Хрустале", - поясняет Густав. - Мне еще кажется…
Но Нора не дает ему закончить фразу:
- Элеонора Крелле. Неужели ты не помнишь, папа? Это же пропавшая невеста Аугуста!
- И, судя по фотоснимку, это та самая, что весь год выступает в "Веселом дельфине".
- Откуда ты так здорово знаешь дам из портовых кабаков?
- Нора! - прикрикивает Берлинг на дочь. - Нашла подходящее время закатывать сцены ревности… Лучше давайте подумаем, не могли ли ее использовать как приманку, чтобы заманить Аугуста в капкан.
- Да иначе просто и быть не может, - соглашается Густав. - С чего бы ее вдруг взяли в "Хрусталь"?
- Кузнечик, сбегай в театр-варьете и попробуй разузнать, не был ли там Тайминь. А Густаву надо бы официально заявить в полицию о том, что мы тоже разыскиваем штурмана. - Берлинг встает с дивана, подходит к окну и гладит ветку жасмина. - К дьяволу! - Он нахлобучивает фуражку. - Надо подправить настроение кружечкой светленького.
- Значит, тебя искать в "Спасении моряка"? - спрашивает Нора, открывая дверь.
- Нет, сегодня я себе позволю зайти в "Корону", - таинственно улыбается Берлинг.
* * *
Начальник полиции Криспорта всей своей выправкой стремится подчеркнуть, что он двадцать лет прослужил в армии полковником, но даже отлично сшитый мундир не в состоянии скрыть намечающееся брюшко. Справедливости ради следует сказать, что оно отнюдь не следствие сытой и беспечной жизни, а как раз наоборот - нажито в немецком лагере военнопленных, где те, кто умер с голоду, пухли от помоев, которыми их кормили. Выдвинутый на пост префекта города, он в первые послевоенные годы пытался беспощадно бороться с предателями родины и с теми, кто нажился за счет патриотов. Однако со временем пришел к выводу, что этак недолго и поста своего лишиться и на старости лет остаться без пенсии. Единственно, что в его власти, - это следить, чтобы в Криспорте царил порядок.
Именно в этом и состоят заботы начальника полиции в данную минуту. Причиняет беспокойство щекотливая ситуация, в которую он попал в связи с таинственным исчезновением советского штурмана. Многолетний опыт подсказывает, что в этом деле замешаны весьма влиятельные лица. Стало быть, сейчас главное - не выдать своего беспокойства перед капитаном Акменом, явившимся при полном параде, и перед уравновешенным, ироническим Дубовым.
- Мы явились с официальным уведомлением, - говорит капитан. - Требуем немедленно освободить штурмана Аугуста Тайминя.
Вместо ответа начальник полиции нажимает кнопку.
- Подождите! - приказывает он вошедшему в кабинет офицеру. - Был сегодня ночью задержан кто-либо из советских моряков?
- Никак нет, господин начальник, - щелкает каблуками офицер.
- Так я и предполагал, - обращается к капитану начальник полиции. - Драки затевают англичане, американцы, финны, разные там турки, а с вашими русскими моряками в этом случае никаких хлопот не бывает.
- В таком случае, он похищен, - спокойно говорит капитан.
Начальник полиции от неожиданности даже садится.
- Абсолютно исключено! Криспорт - тишайший город на всем земном шаре…
- И все-таки он исчез именно здесь, - отрезает Акмен. - Штурман Тайминь до сих пор не вернулся на корабль.
- Если б вся беда только в этом! Бывают случаи, когда моряки по трое суток проводят в дамском обществе… Я совершенно уверен, что к отходу судна господин Тайминь прибудет сам.
- Совершенно исключается! - стоит на своем капитан. - Советские моряки никогда не останутся на ночь в чужом городе.
- Видите ли, господа, - еще любезней говорит начальник полиции, - это, как говорится, ваше внутреннее дело, в которое я не желаю вмешиваться. У нас иностранные моряки имеют право быть в городе сколько угодно. Если хотите, чтобы я на законном основании мог предпринять энергичные действия, объявите его уголовным преступником или дезертиром, в таком случае…
- Так мы долго не договоримся, - вмешивается в разговор Дубов. - Вы читали сегодняшний "Курьер Криспорта"?
- Я газет вообще не читаю.
- Очень жаль. В ней есть статья, от которой за милю пахнет провокацией. Вам стоило бы познакомиться с ней.