…В прошлый раз он опять не встретился с Галей, и она больше не позвонила. Ей надоело, вероятно, безвылазно сидеть в общежитии, ожидая редких свиданий, на которые он к тому же не всегда мог вырваться. Надоело звонить по телефону и слышать вечные ответы: "позвоните позже" - "он занят", "он вышел", "он выехал", "он скоро будет".
Кто такая Галя? Простая девчонка, которая, прижавшись к нему на пристани, не вспоминает ни о Лорке, ни о Ван-Гоге, смущается даже тогда, когда ее приглашают к себе Роговы, и только смотрит на него во-от такими круглыми голубыми глазами и держится за руку. При всей своей демократичности комсомольского вожака-групорга Евгению и в голову не пришло бы влюбиться в такую девчонку… Для него такие девочки просто не существовали. А Герман все больше и больше думает о ней, она вызывает в нем чувство, которое испытываешь, когда внезапно в метро, на эскалаторе, увидишь чистые изумленные глаза маленького деревенского мальчика, завязанного до самого носа большим маминым платком? Сколько удивления и интереса в его взгляде!
Почему они дружили с Женькой? И почему все идет у них иначе? Может, просто старались смотреть раньше на все одинаково? Может, кто-то кривил тогда душой? Или сейчас?
Он встал с дивана, взял в руки письмо… Арахисовый торт… Плаванье…
Он никогда не привозил родителям Евгения торт. Ему и в голову не могло прийти привезти торт доценту Скарскому, а тому и в голову не могло прийти отпустить своего единственного сына на работу в Верхний Парюг…
Он должен завидовать Женьке?
Его непреодолимо тянет к трудностям, а Женьку нет. Такие разные они люди, и счастье у них совсем разное. И у Ратанова другое счастье, и у Егорова, и у других ребят Есть, видимо, какое-то высшее счастье в преодолении препятствий, недаром трудные времена вспоминаешь тепло, а легкие забываются. И это трудное счастье людей, таких, как Егоров, как Ратанов, каким был Андрей Мартынов, отличается от счастья Женьки, как Кавказский хребет отличается от Парюжских увалов, как Волга от Ролдуги.
"Мне не нужен арахисовый торт! - подумал Герман, доставая бумагу. - "Не успел" тот, кто идет всю жизнь по обкатанной дороге, кто не видел тех холодных ночей в лесу, когда они шли сто двадцать километров пешком на Сотомицу, когда казалось, что каждый идущий впереди тебя сгибается под тяжестью ковша Большой Медведицы…
Мама! Понимаешь ли, почему Женька с Ириной приезжают к тебе? Ведь их место здесь! Иногда, когда они сидят у себя на Литейном или на даче, они вспоминают университетские годы, и меня, и других… Нам-то они никогда не объяснят, почему так получилось… Женьке кажется пока, что он виноват передо мной, перед другими ребятами…"
"Что ты девочку мучаешь? - сказал как-то Егоров о Гале. - Смотри, как она изменилась!"
"…Может, через несколько дней или месяц в Ленинград заедет девушка. Ее зовут Галей. Это мой друг, мама! Покажи ей Ленинград. Она ничего не видела, кроме здешних мест. Покажи ей Эрмитаж и ту беседку между корпусами, где я играл, когда был маленьким. Все ей обязательно покажи…"
Барков вспомнил о странном объяснении, которое потребовал Веретенников, и снова закурил.
12
Арслана содержали в Калтусской тюрьме, в пятидесяти километрах от города. На допросы его привозили в автозаке, в одной из тесных, темных камер кузова с маленьким глазком, закрытым фанерной шторкой.
Сидя в этой маленькой тюрьме на колесах, он старался отогнать тревожные мысли. Так пловец, попав в открытое море, не должен думать, что под ним многометровая толща воды, холодной и молчаливой. Тревожные мысли сами лезли в голову, и незаметно он ловил себя на том, что снова переживает свой арест, напрасно бередит свои раны. Тогда он старался определить, с какой стороны от него находится кабина водителя, но сосредоточиться не мог и вновь отдавался своим мыслям…
Уже после первой встречи с Барковым он перестал считать себя человеком с особенной судьбой, перестал чувствовать себя отверженным, одиноким. Когда Барков предложил ему поступить в профтехшколу, он согласился. Пришлось готовиться к экзаменам. Раза два к нему домой приезжал Барков, пил чай, разговаривал с Майей про "Тэсс из рода д'Эрбервилей", которую она считала самой лучшей и правдивой книгой на свете…
- Майя! - позвал как-то Арслан сестру, сидя за учебником по алгебре, когда Барков от них ушел. - Ты ведь в детдоме все это проходила, помоги…
Он хитрил, видел, что ей самой до смерти хочется взять в руки учебник и карандаш. С этого вечера, как только его маленький племянник укладывался спать, они садились за учебники.
- Может, нам вместе поступить? - как-то спросил он.
- Придумал тоже!
Был один вечер. Нурик спал, а они сидели за столом, накрыв абажур платком, чтобы свет не падал ему на лицо. Майя, взобравшись с коленками на стул, как любила когда-то делать их мать, решала задачку, покусывая кончик карандаша. В комнате было совсем тихо. Арслан на миг поднял голову и вдруг вспомнил, что все это уже было. Было в последнее лето перед войной. Отец и мать сидели вот так за столом, прикрыв абажур, а он, тогда еще мальчишка, который никогда не притрагивался к чужому, которому летом каждый день перед сном мыли ноги, лежал в кровати с белыми спинками…
Все! Все могло быть по-другому, если бы не война, если б он не связался с "добрыми людьми", если б кто-нибудь оттолкнул его от них, ведь он еще был совсем мальчишкой…
Арслан, отшатнувшись, стукнулся головой о стенку кузова - машина шла по ухабам…
Его арестовали в деревне у Коромыслова, с которым он вместе должен был сдавать экзамены. Это было самое унизительное Пусть бы его взяли дома или на улице. Пусть Коромыслов узнал бы потом, придя в школу, что Джалилов законченный негодяй, гуда ему и дорога. Но там, при сестре и матери Коромыслова, которые ни о чем не подозревали и с таким вниманием его слушали…
С того дня, когда он случайно встретил Волчару и решил, что Кораблик будет отомщен, он хитрил. В присутствии Волчары по-прежнему угрюмо валялся на диване, прятал учебники в чемодан. Майя тоже невольно была вовлечена в эту игру, хотя боялась Волчары.
Конечно, Арслану ничего не стоило просто выгнать его из дому, но этого было слишком мало. Он заставил Майю каждый раз с приходом Волчары вынимать на стол все, что было в доме, бегать в магазин за вином, внимательно интересовался делами Волчары. Он угрюмо качал головой, когда Волчара с ненавистью говорил о ворах, которые отошли от "закона", работали, учились, женились. А сам жадно ловил каждое слово и еле сдерживал ликующую радость.
Ничего нечестного в своем поведении он не находил - просто он стал умнее и не хотел больше смотреть на мир глазами волчар.
Порой, когда Волчара уходил, Арслан нахлобучивал на глаза старую кепку, поднимал воротник и, жеманно прикладывая к нижней губе платок, обращался к сестре и Нурику:
- У меня, понял ты, руки, золотые по локоть…
Им нравились его представления. Они смеялись.
И вместе с ними смеялся Арслан. Смеялся над тем, что совсем недавно было главным в его жизни. Главным и страшным.
Когда Волчара ночью заехал к нему на работу и сказал, что они пойдут сегодня на кражу и все уже готово - Волчара не вводил его в курс дела заранее, - Арслан хладнокровно позвонил Баркову и собирался после смены уйти домой, предоставив Волчару своей судьбе. Он так же хладнокровно сказал бы обо всем самому Волчаре, если бы знал, что от этого что-то изменится. Но он хорошо знал, что Волчара еще долго не бросит воровское ремесло и будет воровать и втягивать в это дело других, пока не убедится на своей шее, что ворам не светит ни на воле, ни в колониях, что времена действительно переменились.
Но если бы Волчара узнал, что в Барбешках их будут ждать, он отказался бы от этой кражи п сразу стал бы готовить другую. Все началось бы сначала.
В ту ночь Арслан пытался снова позвонить Баркову в конце смены, но Волчара и Гошка пришли раньше срока и чуть не застали его у телефона. Теперь он просто мог отказаться, сказать, что не пойдет, пока сам не убедится в том, что дело стоящее. Он уже хотел так и сделать, но Гошка опередил его:
- Здесь поточить негде? - Он вытащил финку, сделанную из напильника.
- Спрячь! - цыкнул на него Волчара.
Арслан удивился.
- Куда она тебе?
- А у Волчары вон пистолет.
Арслан не учел, что у Волчары может быть с собой оружие. И еще он вдруг подумал о Гошке, которому Волчара может вручить пистолет, как вручил когда-то нож самому Арслану…
Автозак остановился. Сначала открылся замок наружной дверцы, потом на секунду приоткрылась фанерная шторка зрачка, наконец, щелкнула задвижка. Блеснул свет.
- Выходи!
Выйдя из машины, он привычно сложил руки за спиной и, испытывая острый стыд перед проходившими по двору управления людьми, пошел к двери. Здесь тоже были люди, и старший конвоя громко и молодцевато крикнул:
- Освободите проход! Проводите арестованного!
Они пошли по лестнице на второй этаж. Команды старшего повторялись у каждого коридора, и Арслану казалось, что все смотрят на него, только на него.
Наверху старший поправил фуражку и ремень и, постучавшись, неловко переступил высокий порожек. Вышел из кабинета он через секунду и громко скомандовал:
- Перекурить!
Одна из машинисток заволновалась:
- У нас не курят!
- Отставить! - тем же тоном приказал старший.
Арслана допрашивали уже два раза - в основном о его взаимоотношениях с Барковым и их последнем телефонном разговоре. Сама кража и его откровенный разговор с Гошкой, когда Волчара убегал за машиной, Веретенникова не интересовали.
Несмотря на запрещение, Арслан тайком закурил, пуская дым сквозь согнутую ладонь к полу. Вторая машинистка, не говоря ни слова, открыла окно, и один из милиционеров конвоя по кивку старшего встал у окна. Из-за его спины были видны новые корпуса завода агрегатных станков, подъемные краны, разбросанные среди игрушечных красных кубиков корпусов на том, более низком берегу, где до последнего времени были только две старые деревянные церкви, магазин да несколько десятков деревенских изб.
В углу приемной, под потолком затрещал звонок, и секретарша прошла в кабинет. Через секунду вернулась:
- Вводите!
Джалилов уже привык к тому, что старший оперуполномоченный Веретенников, допрашивая, избегал смотреть в глаза подследственному. Не сделал он исключения и на этот раз.
- Прочтите и подпишитесь, - Веретенников по привычке заложил руку за китель и отвел глаза.
Арслан с секунду наблюдал за его мутными с желтизной белками, затем придвинул к себе отпечатанный на папиросной бумаге текст. Машинально прочел последнюю фразу - "изменить на подписку о невыезде". Свободен!
Непослушными пальцами коряво вывел свою фамилию.
- Смотрите в следующий раз, - сказал Веретенников, краем глаза наблюдавший за происходящим.
Джалилов вздохнул: и на этот раз его опять не поняли…
- В общем вести себя надо как положено… Вы свободны!
13
Егоров, наскоро побрившись и переодевшись в свой новый парадный костюм, ждал жену у входа в театр. Она должна была прийти прямо с работы.
До начала спектакля оставалось еще минут двадцать, но к двум ярко освещенным подъездам недавно реставрированного здания театра сплошным потоком шли люди, подкатывали машины. Работники прокуратуры и милиции, приехавшие на областное совещание из районов, явились в театр в форме, но было видно, что и они побывали в парикмахерских, долго и тщательно утюжили свои мундиры, перенося из номера в номер видавший виды гостиничный утюг.
Вера прибежала минут за шесть до начала, запыхавшаяся, красная. Новая модная прическа делала ее еще моложе. Разница в возрасте между нею и мужем была сейчас особенно заметной. Она сразу же схватила мужа за руку и потащила в вестибюль, к большому зеркалу, где теснилось уже несколько человек. Вынув из маленькой сумочки расческу, Вера что-то торопливо поправила в прическе и заставила причесаться Егорова. Он давно уже не был в театре, хотя каждый раз, возвращаясь со спектакля домой, давал себе слово не пропускать больше ни одной премьеры: ведь это не так уж трудно - найти время, чтобы сходить с женой в театр.
Наконец зазвенел третий звонок.
Действие пьесы происходило в Румынии, в годы войны.
Героиня - разведчица - танцевала на столе, неумело выбрасывая в сторону зрителей ноги, затянутые в слишком узкие галифе. Милиции всегда почему-то предлагают спектакли о милиции или о разведке. Считают, что им понятнее и интереснее.
Ратанова в театре не было, он собирался к Ольге Мартыновой.
Егоров увидел внизу Тамулиса - тот опоздал и теперь внимательно, не отрываясь смотрел на актеров. Он, видимо, воспринимал ситуацию на сцене всерьез и напряженно ждал, как развернутся события.
"Интересно, как он там один управляется, - подумал Егоров. - Если все будет хорошо, нужно завтра позвать их с Германом к обеду… Вера грибы приготовит…"
После антракта события на сцене достигли апогея: на званом ужине под аккомпанемент цыганских песен русский певец-белоэмигрант при всех заявил нашему разведчику, что он не тот, за кого выдает себя. Раздались выстрелы, затемнение, топот ног по сцене. Разведчику удалось бежать. Началась длинная любовная сцена.
Внезапно Егоров услышал торопливые шаги в коридоре: дверь ложи была приоткрыта. Вот скрипнула дверь в соседней ложе, и Егоров услышал, как кто-то негромко произнес его фамилию. Он встал и, тронув Веру за плечо, стал пробираться к выходу. Видимо, что-то произошло в горотделе.
В дверях возникла темная фигура. Прикрыв дверь, вошедший громким шепотом спросил:
- Майор Егоров не здесь?
- Тише! Самим неинтересно так другим не мешайте!
- Егоров! - раздалось чуть громче.
Он узнал Тамулиса.
- Здесь! - Они вышли из ложи.
- Слышал? - рявкнул в коридоре Тамулис, хватая его за руку.
- Что? Говори быстрее!
- Слышал песню, которую цыгане пели в первом акте? - возбужденно и радостно, не отпуская его руки и заглядывая в лицо, спрашивал Тамулис.
К ним уже спешила билетерша.
- Граждане!
- Что же случилось?
- "Герав дурэдыр" - слова из того письма, что у Варнавина! Они же цыганские! Они означают "спрячь подальше"!
- Тише! Говори по порядку!
- Ратанов дал мне списки грузчиков склада аптекоуправления. Шесть лет назад там недолго работал один цыган по фамилии Николаев. Я сначала не обратил на него внимания. А сейчас, когда услышал песню в первом акте, я чуть со стула не упал. Слова-то, слова-то похожие! Я уже за кулисы бегал, показывал письмо. И не "постюмо" там написано, а "костюмо"! Костюмы! Понимаешь?
В зале раздались аплодисменты и снова стало тихо.
Егоров понял.
- Что ты предлагаешь?
- А вдруг Николаев именно в эту минуту уезжает из города? Вдруг завтра уже поздно будет? А мы в театре сидим… У меня и адрес с собой! - Тамулис обеими руками зашарил по карманам.
От этой бессвязной речи Егорову стало жарко.
- Столько трудов положено…
"Не повезло", - подумал Егоров, вспомнив, что в театре он не один, а вслух спросил:
- А с машиной как?
- Возьмем у театра… Чью-нибудь…
В зале снова раздались аплодисменты.
14
Рядом с шофером сидел Тамулис, сзади Егоров, Вера, которая чуть ли не со слезами уговорила их взять с собой на операцию, и проводник служебно-розыскной собаки Морозов без своего Карата. Тамулис обнаружил Морозова в кабинете администратора театра, когда прибегал туда звонить по телефону.
Незаметный, застенчивый паренек, каждую осень неизменно болевший воспалением волосяного мешочка ресниц, в просторечье - "ячменем", был в восторге от спектакля и переписывал себе в блокнот репертуар областного театра.
- Поедешь с нами! - не терпящим возражений тоном приказал Тамулис и, не давая ни секунды на размышления, добавил: - Быстро в машину!
На Морозова было жалко смотреть, когда он, захлопнув блокнот, бросая вокруг умоляющие взгляды, шел за Тамулисом.
Конечно, операцию можно было бы отложить на утро, но извечная профессиональная болезнь оперативников - "опоздать с задержанием" - взяла верх.
- Нужно осторожно узнать, дома ли Николаев. Но так, чтобы в случае его отсутствия никто ничего не заподозрил бы, - сказал Егоров. - В дом пойдут Тамулис с Верой. Слушайте, - он повернулся к шоферу, - у вас на каком сиденье ковер почище?
- На заднем.
- Возьмите с собой ковер. Предложите купить. Приметы преступника Алик знает по фотороботу. Мы с Морозовым подойдем к окну. Если на крыльце, когда вы будете выходить из дома, окажется камень или палка, значит, вам надо во что бы то ни стало вернуться назад, в дом. Значит, мы тоже сейчас войдем вслед за вами. Ясно?
Из-под колес на дорогу вылетали маленькие камешки. Они то и дело стучали по крыльям и диферу машины.
- Может, Вере Васильевне не ходить? - спросил Тамулис.
- Почему же? - Чувствовалось, что она ни за что не откажется.
Тамулис откинулся головой на спинку сиденья, в спокойное пружинящее тепло. Шофер включил радио.
- "Аппассионата", - обернувшись, шепнул Тамулис.
Николаев жил на самой окраине города.
- Где ставить машину? - спросил шофер.
- Вон у того дома…
Машина остановилась.
- Пошли, - сказал Егоров.
Они двинулись молча гуськом по узкой тропинке между какими-то заборами и кюветом. Егоров взял Веру за руку, помогая обойти канаву с водой.
Было тихо, но в домах еще не спали.
- Сюда, - шепнул Егоров, - и ни пуха ни пера!
Вера, а за нею Тамулис со сложенным вчетверо ковриком молча шагнули через высокий порог калитки во двор. Через минуту раздался стук, потом напевный женский голос:
- Вам ковер не нужен? Продаем по случаю отъезда.
Дверь скрипнула, на миг блеснул свет, и снова стало темно.
Егоров и Морозов подбежали к окну.
За столом, так близко, что, если бы не стекло, их можно было бы тронуть рукой, сидел старик цыган и с ним две женщины. Вера прямо на столе показывала им ковер. Еще одна женщина возилась у печки. Друга Варнавина, запечатленного на фотороботе, среди них не было.
Там, за стеклом, Вера внезапно покачала головой и стала сворачивать ковер. Видимо, не сошлись в цене.
Егоров и Морозов встали за крыльцо.
В доме заскрипела дверь, щелкнула задвижка в коридоре.
Секунда, другая…
Тамулис вышел первым. Вот он на крыльце. Ищет ногой камень. Еще секунда.
- Слушай, отец, - где-то совсем рядом негромко сказал Тамулис, - ковер - это пустяк… Мне Черень нужен… Дело есть.
Егоров с силой сжал плечо проводника.
- Черт бы его побрал, твоего Череня! Баро дромескиро! Явится в год раз, и трясись каждую ночь из-за него! Ушел он с этим…
- С кем?
- Ну, с высоким таким, здоровым чертом…
- А придет он? Вещи его здесь?..
- Какие у него вещи! Ты знаешь его или нет? Он, может, сегодня придет, а может, через год. Что ему?
Откуда-то, может, из соседнего дома доносилась все те же захватывающие звуки "Аппассионаты".
Потом дверь захлопнулась. Умолкла музыка. Во дворе стало темно. Тамулис и Вера вернулись к машине.