Было в ней одно качество, которое на первых порах знакомства несколько раздражало людей. Признаюсь, не избежал этого и я. Медлительность…
Прежде чем взяться за какое-нибудь дело, Смирнова дотошно расспрашивала о нем, задавала массу вопросов, казалось бы вовсе ненужных. Даже в манере говорить, двигаться она, мягко говоря, никогда не спешила. Но уж то, что ей поручалось, выполняла со скрупулезной точностью. В прокуратуре поговаривали: где прошлась Ирина Александровна, не то что камешка, соринки не найдешь.
И еще. Не любила она – о чем всегда предупреждала – заниматься сразу несколькими делами. Так и заявляла: "Я не Юлий Цезарь".
В настоящее время Смирнова сидела над серьезным и нудным заданием – обобщала дела по алиментам. Так сказать, об отцах-беглецах. Смирнова предупредила, что сможет заняться проверкой через неделю, закончив работу с делами об алиментщиках.
Я не возражал. Время терпело.
Дело Топорковой было истребовано. На его изучение у Смирновой ушло всего несколько часов. После этого Ирина Александровна зашла ко мне с докладом.
– Ваше мнение?– спросил я.
– Нарушений закона нет.
– Значит, оснований для протеста не имеется?
Смирнова помедлила с ответом.
– Понимаете, Захар Петрович, мне самой кое-что неясно. По существу. Не могу понять, почему мать Топорковой Мария Филипповна Румянцева заняла позицию в пользу старшей дочери…
– Это что, не видно из материалов дела? – удивился я.
– Представьте себе, не видно… И вообще, что такое протокол судебного заседания? В лучшем случае – фотография. Плоское, двухмерное изображение. Попробуйте узнать, что сбоку. Не говоря уже о том, что сзади…
Смирнова похлопала себя по бокам рукой, потом попыталась дотянуться до своей спины. Это ей, естественно, не удалось.
– Вы, конечно, знаете, что такое голография?– спросила она.
– Читал…
– Чтобы понять сущность предмета, его нужно увидеть со всех сторон. Во всем объеме… Вот если бы я смогла рассмотреть дело Топорковой голографически…
– Это, Ирина Александровна, идеал,– заметил я.– Попытаемся разобраться с тем, что есть. В двухмерном, как вы говорите, измерении… Что же вы увидели?
– Во-первых, Вера, то есть старшая дочь,– не родная,– сказала Смирнова.– А Нина – родная.
– Не родная?– удивился я.– Странно… В этом случае, по логике, Мария Филипповна Румянцева должна бы горой стоять за Нинель…
– Нину,– поправила Ирина Александровна.– Так, во всяком случае, Топоркова значится по паспорту. Мария Филипповна – вторая жена Савелия Румянцева… Первая, мать Веры, Анна Павловна…
– Где она, что? – спросил я.
– Придется рассказать вам об этой семье… Румянцев воевал еще в гражданскую. Молоденьким пареньком. Был в отряде прославленного Оки Ивановича Городовикова… После войны осел в наших краях, плотничал. Женился поздно. На Анне Павловне. Та работала почтальоншей… Приморская улица тогда была за городской чертой. Хутор не хутор, поселок не поселок…
– Мне Топоркова говорила,– кивнул я.– Как жил Савелий Румянцев с первой женой?
– Трудно сказать… Патефон имели…
– Патефон? – не сразу понял я.
– Тогда это было признаком благополучия,– улыбнулась Ирина Александровна.– Насколько я могу судить, Румянцев слыл отличным плотником… Вместе с Анной сладил дом. Впрочем, скорей флигелек. Жили счастливо. В тридцать восьмом родилась Вера. Когда началась Отечественная, ей было неполных три годика… Савелий Платонович ушел на фронт в первый же месяц войны. Кавалеристом. Воевал у генерала Белова…
– Биография типичная,– заметил я.
– Судьба семьи тоже,– вздохнула Ирина Александровна.– Анна Павловна погибла в июле сорок первого. Немцы бомбили Южноморск особенно ожесточенно. Важный порт… Бомба угодила прямо в домик Румянцевых. Вера осталась жива только потому, что была в это время в детском садике. Затем – эвакуация. На Урал. Родителей она, естественно, не помнила. Воспитывалась в детском доме… Савелий Платонович ничего не знал о жене и дочери. Писал письма, а отвечать было некому. Соседи кто погиб, кто тоже эвакуировался… В сорок пятом, ранней весной Румянцев вернулся домой. Без ног…
– Ампутация после ранения? – уточнил я.
– Да. На одной отняли ступню, на другой – до колена. Подорвался на мине… Собственно, привезла его в Южноморск Мария Филипповна. Медсестра. Ей было поручено сопровождать Савелия Платоновича из госпиталя. Инвалид, беспомощный… Он домой-то и ехать не хотел…
– Как же так? Ведь жена, дочь…
– Думал, что будет им обузой. Кому нужен безногий калека? Возвратился Румянцев в Южноморск,– продолжила Смирнова.– На месте родного дома – пепелище. Жена погибла. Где дочь, никто не знает. Совсем с отчаяния потерял голову. Запил с горя… На кого оставить его? Мария Филипповна решила быть с ним. Всегда. А тут война кончилась. Мария Филипповна демобилизовалась. Потом первым делом пошла в горисполком, добилась, чтобы им выделили комнату в общей квартире. Савелий Платонович выучился чинить часы. Поступил в артель. Правда, как инвалид, работал на дому… Стали разыскивать дочь, Веру. Писали повсюду письма, слали запросы. В том, что ее удалось отыскать, большая заслуга Марии Филипповны.
– Когда это случилось? – спросил я.
– В сорок шестом. Вере было восемь лет… Нелегко дались ей эти годы. Как вспоминала на суде Мария Филипповна, Вера приехала худющая, прозрачная, как травинка, выросшая в подполе, без света. Всех сторонится, дичится. Чуть что – плачет, а как понервничает – заикается… Много надо было вложить души своей и ласки, чтобы девочка оттаяла сердцем…
– Выходит, привязалась к Вере еще тогда?
– Любовь начинается с сострадания…
– Раньше, до Румянцева, Мария Филипповна не была замужем?
– Откуда! Молоденькой ушла на фронт. В сорок шестом ей был всего двадцать один год…
– Значит, у них была большая разница в летах?
– Да, лет восемнадцать… Веру она полюбила как родную, старалась ничем не огорчать, не обижать. Даже тогда, когда родилась своя, Нина… А она, в противоположность сестре, росла веселой, бойкой. Мария Филипповна вспоминала: ласковая, как котенок, разве что не мурлыкала. Кто приласкает, того и любит… Любили ее все. Хорошенькая была. Вера от нее не отходила. Можно сказать, она и вынянчила сестренку… У Савелия Платоновича постепенно затянулись душевные раны. Пить бросил. Все заботы только о семье. Решили заново отстраиваться. Деньжат подкопили, да военкомат помог. Городовиков за Румянцева хлопотал, не забыл своего лихого кавалериста… В общем, выдюжили. Вера закончила ФЗУ. Вышла замуж. Между прочим, за паренька, с которым были вместе в детдоме на Урале. Они с ним все время переписывались. Словом, не теряли друг друга. Поженились и уехали на Север…
– Почему? Разве не могли остаться здесь, в Южноморске? – спросил я.
– Насколько я поняла, Вера не хотела быть обязанной кому-нибудь. Самостоятельная,– ответила Ирина Александровна.
– А Нина?
– Ту уж мать с отцом опекали как могли… Окончила школу, поехала в Подмосковье, в библиотечный институт. На третьем курсе вышла замуж за Сергея Федоровича Топоркова. Он в то время работал и учился заочно на экономическом факультете. Высшее образование они получили одновременно. Устроился в Торговую палату. А через несколько лет его послали за границу. В наше торгпредство Имеет в Москве трехкомнатную квартиру. Красавица жена, двое крепких здоровых детей…
– Как говорится, дом – полная чаша… А как устроена Вера?
– Материально, кажется, неплохо. Сын только один. Кто он и что, из материалов дела не видно Самое удивительное, на суде Вера заявила, что ci все равно, какую присудят комнату, с верандой или без, на юг или на север…
– Выходит, Мария Филипповна настояла, чтобы спорную комнату выделили Вере?
– Наверное,– сказала Ирина Александровна.
– Почему – наверное? – удивился я.– Что там в протоколе суда?
– Я же вам говорила: этот момент не ясен… Какой-то странный человек этот секретарь судебного заседания, который вел протокол. Отразил в нем столько подробностей из жизни семьи Румянцевых, а такую важную деталь не зафиксировал точно. Но, насколько я могла понять, Мария Филипповна тоже особенно ни на чем не настаивала.
– Странная штука получается,– недоумевал я.– Вере было все равно, мать, как вы говорите, не поддерживала ни чью сторону… Адвокат Решетенко, представляющий интересы Топорковой, просил, чтобы южную комнату с верандой присудили его доверительнице… А суд почему-то вынес решение лучшую комнату отдать Вере…
– Вероятно, у суда были для этого основания,– сказала Смирнова.– Недаром областной суд отклонил кассационную жалобу Топорковой.
– Кто вел дело в народном суде? – поинтересовался я.
– Ганичева. Спросить бы ее, но увы,– развела руками Ирина Александровна.– Она в прошлом году переехала в Архангельск.– Смирнова вздохнула:– Я опять хочу насчет оформления протоколов судебных заседаний… Честное слово, Захар Петрович, несовершенно у нас это делается. Почему конспективный, по существу, протокол, а не стенограмма? Ведь чтобы до тонкостей понять, что происходит на суде, иной раз важно одно слово, одна реплика… Разве это в сегодняшних протоколах отражено?
То, о чем говорила Ирина Александровна, волновало не только ее. И я решил в ближайшее время написать об этой проблеме статью. Но статья статьей, а сейчас предстояло разобраться в конкретной ситуации.
– Допустим, Мария Филипповна настаивала на том, что южная комната нужна Вере,– продолжал я.– Но ее мнение могло измениться… Вообще-то по закону при проверке жалобы мы можем ограничиться лишь ознакомлением с делом. Но что мешает нам сейчас поближе узнать самих людей? По-моему, неплохо бы вам встретиться с Румянцевой. Что она думает теперь? Да и на дом стоило бы взглянуть. Из-за чего вся эта катавасия. Может, спор из-за выеденного яйца?
– Верно, Захар Петрович,– сказала Смирнова.– Бумаги бумагами, но я больше люблю иметь дело с живыми людьми… Действительно, съезжу-ка я на Приморскую…
– И не откладывайте в долгий ящик,– посоветовал я, взглянув на календарь: была пятница.– В начале следующей недели доложите, пожалуйста, о результатах вашей встречи с Румянцевой…
На этом и остановились.
В начале следующей недели я почти не бывал в прокуратуре. В понедельник выступал в суде, во вторник было совещание в обкоме. Так что встретились мы с Ириной Александровной только в среду.
Зашла она ко мне в кабинет какая-то расстроенная, задумчивая.
– Такие дела…– начала она со вздохом.– Просто не верится, что подобное может быть…
– Вы о чем? – спросил я.
– Да все о Топорковой… Побывала я на Приморской. Как увидела дом, душу защемило. Дверь заколочена, весь участок порос травой, теплица завалилась…
– Никто не живет? – удивился я.– Как это так?
– Да вы послушайте, Захар Петрович.– Смирнова провела по лицу ладонью, словно хотела стереть грустное видение.
Зная манеру Ирины Александровны рассказывать обо всем обстоятельно, я решил не торопить ее. Она продолжила:
– Я – к соседке. Пожилая женщина. С внуком возится. Видать, поговорить не с кем. Обрадовалась, что можно душу отвести… О Марии Филипповне сказала: справедливейший человек! Такая добрая, отзывчивая. Вспомнила, как вскоре после войны Румянцева нашла кошелек с деньгами и продовольственными карточками. Тут же отнесла в милицию… Если у кого горе, нужда – не оставит в беде, свое последнее отдаст… И для дочерей ничего не жалела. Вере все посылки слала. А когда Нина поехала учиться, одела и обула ее, словно профессорскую дочку. Хотя сама носила одно пальто двадцать лет… Но все-таки Мария Филипповна больше жалела не родную, Веру…
– Выходит, была пристрастна,– заметил я.
– Я же говорю – жалела. Вере пришлось хлебнуть горюшка. А Нина – своя, выросла в достатке и холе… Между прочим, соседка говорит, что Мария Филипповна с домом поступила по-доброму, в ущерб себе. Ведь как по закону? В качестве основной наследницы она имела полное право оставить за собой половину строения, то есть две комнаты, да из оставшейся половины ей причиталась еще одна треть…
– Смотри-ка, знают законы,– улыбнулся я.
– А как же. Соседка говорит, что на самом деле Мария Филипповна после смерти мужа занимала всего одну комнату. Самую маленькую. А во второй все оставила так, как было при Савелии Платоновиче. Там у него было что-то вроде кабинета-мастерской. Инструмент, картины висели, которые нарисовал сам Румянцев… Ну, как бы музей мужа… Так вот, насчет спорной комнаты. С верандой. Мария Филипповна считала, что она должна принадлежать Вере.
– Почему?
– Сын у Веры болен. И серьезно,– ответила Смирнова.– Какая-то болезнь крови. Насчет Нины и ее детей мать не беспокоилась: устроены отлично, живут за границей, квартира в Москве большая да еще, кажется, дача под Москвой. По мнению Румянцевой, кому действительно надо помогать и сочувствовать, так это старшей дочери… Если бы мать знала!…– воскликнула Ирина Александровна, но не успела договорить.
В кабинет вошла Зоя Васильевна.
– Захар Петрович,– сказала секретарь,– к вам опять та женщина… Ну, из-за границы которая…
Я глянул в окно. У подъезда прокуратуры стоял "фольксваген-пассат". Муж Топорковой, в светлосером костюме, деловито осматривал задние скаты автомобиля.
– Передайте ей,– сказал я Зое Васильевне,– пусть немного подождет.
– Она настаивает, чтобы вы приняли срочно. Говорит, через три часа у нее самолет на Москву.
Я посмотрел на Смирнову.
– Пусть войдет,– сказала Ирина Александровна.– Хочу посмотреть на нее.– Смирнова недобро усмехнулась и добавила: – И задать пару вопросов…
Я дал знак секретарю пригласить посетительницу, удивляясь Смирновой: обычно она умела скрывать свои чувства. Сколько пришлось ей повидать на своем веку разных людей, решать их судьбы. А тут…
Топоркова вошла в кабинет своей легкой пружинистой походкой. На ней изящно сидело элегантное крепдешиновое платье. На ногах – золотистые босоножки на высоком каблуке. Волосы теперь были забраны наверх, обнажив маленькие аккуратные уши, в которых поблескивали искорками бриллиантовые серьги.
Я предложил ей сесть. Спросил, как отдыхалось.
– Море, погода, теплоход – все прекрасно,– сказала Топоркова.– Но сервис… Этого мы, увы, еще не умеем. И неплохо бы поучиться у них, на Западе… Извините, Захар Петрович, я бы хотела поскорее узнать результат. Понимаете, через три часа мы с Игорьком и Сонечкой должны уже сидеть в аэробусе. Топорков поедет в Москву своим ходом… Надеюсь, вы уже разобрались с моей жалобой?
– Этим занимается товарищ Смирнова,– кивнул я на Ирину Александровну,– помощник прокурора по гражданским делам.
– Но я же просила вас лично,– несколько обиженно произнесла посетительница.
– Не волнуйтесь, Нинель Савельевна,– сказал я.– В любом случае решение принимаю я… Ирина Александровна,– обратился я к Смирновой,– кажется, вы хотели что-то уточнить у товарища Топорковой?
– Да. Нина Савельевна,– спросила помпрокурора,– вы не виделись со своей сестрой, когда вернулись из круиза?
– В этом нет необходимости,– сухо ответила Топоркова.– Уверена, что решение суда ее удовлетворяет. Еще бы, отхватила лучшую комнату! Она ни за что не уступит ее, я знаю! Действительно,– все больше распаляясь, продолжала посетительница,– откуда ей понять сестру, если совести совершенно нет? Небось и мать полностью обратила в свою веру. Она спекулировала на том, что не родная… Так что ж, если я родная, должна все терпеть? Наверное, отдыхает сейчас в доме отца, в комнате, которая по праву должна принадлежать мне…
– Вера Савельевна в санатории,– спокойно перебила ее Ирина Александровна, но я почувствовал, что она еле сдерживает себя.– Но я виделась с ней.
– Интересно,– ехидно заметила Топоркова,– что она наговорила вам про меня?
– Представьте себе, ничего. Ей теперь не до этого. У нее болен сын.
– Павлик? – недоверчиво посмотрела на моего помощника Топоркова.
– Павлик,– кивнула Смирнова.– Очень болен.
– Ну а наша мать? – ушла от обсуждения здоровья племянника Нинель Савельевна.– С ней-то вы хоть беседовали?
– Нет, не беседовала. Да и не смогла бы,– резко ответила Ирина Александровна.
Она хотела продолжать, но Топоркова перебила ее:
– И это называется проверка?! Что же вы тогда проверяли?
– Прежде всего ознакомилась с делом…
– С делом,– презрительно фыркнула посетительница.– Обыкновенный бюрократизм! Не зря в газетах пишут! Для вас главное – бумажка!
Я видел, что беседа становится излишне горячей, и решил взять инициативу в свои руки.
– Послушайте, Нинель Савельевна, у вас имеется дача под Москвой? – спросил я.
Реакция оказалась противоположной той, какую я ждал.
– При чем здесь дача?! – взвилась Топоркова.– К моей даче ни Вера, ни мать не имеют никакого отношения! Это все Топорков и я! Только! От копейки до копейки! И пусть мамаша и сестрица не зарятся на нее!…
Я переглянулся с Ириной Александровной. Та, еле сдерживая возмущение, покачала головой.
– Хорошо,– примирительно произнес я.– Вы можете попытаться объясниться с матерью и решить полюбовно спор насчет той комнаты с верандой?
Смирнова хотела что-то вставить, но я остановил ее жестом.
– Лишняя трата времени и нервов,– решительно ответила Топоркова.– Как только мать сказала, что комната с верандой должна быть Вериной, я поняла: мы никогда не договоримся. Она еще в Москву написала мне. Не надо, мол, подавать в суд, позориться…
– Разумно,– негромко произнесла Смирнова.
Но Топоркова пропустила это мимо ушей.
– Между прочим, не преминула в том письме упомянуть о своих болячках. На психику давила. Но меня этими штучками не проведешь…
– И все же на вашем месте я попытался бы,– повтоhил я.
Ирина Александровна снова хотела что-то сказать, но ее опередила Топоркова.
– Хорошо, вызовите ее сюда! – воскликнула она.– Вызовите!
– Боже ты мой! – не выдержала наконец Смирнова, вскочив со стула.– Что вы говорите?! Да не вызовем мы ее! Не можем! – выкрикнула она в лицо Топорковой.
Я буквально опешил, потому что никогда не видел Ирину Александровну такой несдержанной.
– Это почему же?– зло прищурилась на Смирнову Топоркова.
– Нет вашей матери… Нет…– сказала с болью Ирина Александровна. И уже тише добавила: – Умерла Мария Филипповна…
В комнате воцарилось молчание.
– Как?… Когда? – наконец вымолвила Топоркова, приходя в себя от неожиданности.
Признаться, я тоже был поражен.
– Три месяца как похоронили,– сказала Ирина Александровна.
– Но почему… Почему я не знаю? – спросила Топоркова, растерянно переводя взгляд с меня на Смирнову.
– А куда вам было сообщать? – в свою очередь, задала вопрос моя помощница.– Вы даже не соизволили оставить сестре свой заграничный адрес…
– Ну да,– усмехнулась Топоркова,– дала бы она мне знать, держи карман шире… Небось рада была, что я ничего не знаю. И пока мы за рубежом, постаралась бы отхватить кусок пожирнее. Лучшие комнаты…