Муза провожает Тамару неодобрительным взглядом и возвращается к беседе с высокочтимым.
- Николай Романович, хотите присесть?
Тот кивает.
- Тася! Стул!
"Приживалка" появляется со стулом.
- Вам, наверно, суетно у нас после вашего уединения, - журчит Муза и ушам не верит - высокочтимый снизошел до ответа:
- Иногда человек нуждается в обществе… хоть сколько-нибудь себе подобных.
А в прихожей Альберт встречает Рудневу.
- Здравствуй, дорогая моя!
- Здравствуй, Альберт. - Она вертится перед зеркалом, взглядывает на старинные часы на стене. - Эти часы жутко отстают.
- Они по Гринвичу ходят.
- Зачем?
- Английские часы - английская привычка. - Он наклоняется к ее уху. - Я достал.
- Фаберже?!
- Тсс.
- Покажи скорей!
- Ну не здесь же.
Альберт ведет ее сквозь строй гостей, натыкается на Додика.
- Додик, не знаешь, что там за деятель? - он указывает на Томина.
- Мой друг. У него то ли вишневый сад, то ли урючный огород.
- И цветет красивыми купюрами, да? Что ищет он в краю далеком?
- Все, что ему сумеют продать…
Представленная Боборыкину, Руднева пускается кокетничать:
- Я раньше думала, что все произведения искусства - в государственных музеях. Для меня это прямо открытие - частные коллекции.
- Милая женщина, разумеется, искусство принадлежит народу. А картины принадлежат мне.
- Но как вам удалось?
- Мы, коллекционеры, сильны целеустремленностью, - холодно и высокопарно вещает Боборыкин. - И великим терпением.
Вокруг Боборыкина начинают скапливаться слушатели; среди них и Томин.
- Мы собираем и храним то, что без нас было бы утрачено. Едва ли не половина моих картин была буквально спасена от уничтожения. Есть полотна с драматической судьбой: я собственными руками вынес их в Ленинграде из руин, оберегал под бомбежками, под обстрелом. Когда большинство людей думало лишь о том, чтобы выжить, мы, собиратели, пеклись о судьбе художественных ценностей. Умирая в нашем госпитале, полковник Островой, которого я трижды оперировал, завещал мне свою коллекцию, веря, что я не дам ей погибнуть.
Видно, что старик сел на своего конька.
Руднева послушала-послушала и бочком отходит - ее, как магнит, притягивает торшер…
Появляется Ким Фалеев, под мышкой у него большая завернутая в газету книга. Альберт встречает его у дверей, забирает книгу.
- Ты заставил себя ждать, моя дама в нетерпении.
- Народу много?
- Весь паноптикум. Не объяснишь ли, между прочим, где лягушка?
- Для дамы лягушка - жирно, хватит портсигара.
- Я не спрашиваю про жирно-постно, я спрашиваю, где пепельница?!
- Пока у Музы… гостит.
- Ким! Без номеров!.. Вспомни, пока Муза тебя не пригрела, ты ходил без порток! Вшивый гений!
Рассерженный, он направляется к Музе.
- Дай ключ от спальни.
Муза подозрительно оглядывает Рудневу и поджимает губы.
- Музочка, искусство требует жертв. Я не виноват, что очередная жертва искусства приятно выглядит.
Муза отцепляет ключ от связки, которую носит в кармане.
В спальне Руднева листает иллюстрации в "Искусстве Фаберже", алчно причмокивая. Входит Муза, оценивает ситуацию. Альберт немного отодвигается от Рудневой.
- Чисто два голубка. Альберт и Альбина… Алик, что ты Киму сказал? Ушел и хлопнул дверью!
- Накатывает на него. Сегодня ушел - завтра вернется.
- Галстук поправь, - холодно говорит она, про себя называя его паршивым потаскуном.
- Ты, Муза, как раз вовремя. Альбина Петровна интересуется, где можно взглянуть на Фаберже.
- На Фаберже можно взглянуть в Оружейной палате, в Историческом музее и в Эрмитаже, - отчеканивает Муза.
- Я была уверена, что он француз, но Альберт Иваныч говорит…
- Карл Фаберже - не француз. Еще дед его принял русское гражданство. Фаберже - вершина ювелирного искусства, весь мир называет его великим русским ювелиром, и он принадлежит России… Есть еще вопросы, или дальше разберетесь сами?
- Я намерена досмотреть альбом.
Сверкнув глазами, Муза выходит.
- Чего она злится?
- Муки ревности. Кстати, о любви и ревности - примечательная фигурка. - Альберт показывает цветную фотографию в книге.
- Эта? Чем?
- Сейчас переведу описание.
Приближаются решающие минуты сделки, и пора "запудрить мозги" клиентке. Альберт открывает книгу на разделе "Комментарии" и читает:
- Изображение цыганки Вари Паниной, хорошо известной своим дивным голосом. Несмотря на редкостно некрасивое лицо, она привлекала многочисленных поклонников в загородный ресторан "Яр". Жертва неразделенной любви к офицеру гвардии, Панина приняла яд и умерла перед гвардейцем на эстраде, исполняя романс "Мое сердце разбито".
- Надо же! - Руднева роняет неопределенный смешок и берет портсигар, который собирается купить. - Он мне нравится, Альберт, но цена невозможная!
- Я предупреждал: Фаберже - это серьезно. Ты взвесь на руке - какая сладкая тяжесть. А работа? Не работа - сон! Удостоверься - проба и клеймо.
Он подает Рудневой лупу, та изучает портсигар. Альберт опять прибегает к "Искусству Фаберже".
- Вот полюбуйся, точно такой портсигар в коллекции леди Таркс. А леди, как известно, это жена лорда. На международном аукционе…
- Я не леди, и мы не на международном аукционе. Так что делим твою цену пополам, и с этой суммы начинаем торговаться.
- Но мы и не на барахолке, дорогая моя!
- Ах, перестань, Альберт, я не маленькая. Что за покупка без торговли!..
На кухне курят и спорят о краже в краеведческом музее.
- Я слышал в другой редакции, - авторитетно заявляет плотный мужчина в очках. - Пришли трое в масках, сторожа связали, директору нож к горлу - и он сам все поснимал и отдал. Полотен пятнадцать, кажется, мирового значения имена!
- Брехня, не верю, - говорит лощеный красавец средних лет, художник Цветков.
- Но, представьте, кто замешан - Кипчак! Его таскают на Петровку!
- Меня тоже вызывали на Петровку, а я ж не замешана, - возражает Муза.
- Тебя вызывали? - подскакивает Тамара. - Музочка, расскажи!
- Нет, просили не разглашать.
Она нетерпеливо посматривает на закрытую дверь спальни.
- А я говорю - брехня! - твердит Цветков. - Знакомый недавно ездил, картины на месте.
- Совершенно верно, - берет слово Томин. - Я объясню, в чем фокус. Все сделал директор - гениальный человек. Сначала он потихоньку заменил картины копиями, давно уже. Потом разыграл липовую кражу для отвода глаз. Утащил эти самые копии и спрятал так, чтобы милиция обязательно нашла. Ну, милиция и нашла. Повесили их назад, все довольны. Вот и выходит, что картины на месте, да только не настоящие!
- И что же, директор сознался?
- Нет. Так и сяк с ним бьются - молчит.
- Учитесь у Саши: не успел приехать с юга и уже все выведал.
- Брехня. Откуда ему?
- Зачем обижаешь? Можно сказать, из первых рук! - с южным темпераментом реагирует Томин. - Со мной в соседнем номере большой юридический чин. Имеет полные сведения. Посидели за столом раз-другой, и он мне доверительно как любителю искусства и надежному человеку. Так что прошу - между нами.
- Стало быть, директора упекли? - спрашивает Цветков и внимательно смотрит в лицо Томину.
- Кто сказал? Гуляет директор. Знать про него знают, а доказать не могут. Того гляди, дело совсем закроют.
- И в какой гостинице живут такие осведомленные люди? - не отстает Цветков.
- Где я, по-твоему, останавливаюсь? В "России", конечно.
Томин сознательно выдает дезинформацию относительно Пчелкина. Что в четверг сказано у Боборыкиных, то в пятницу облетит всю коллекционерскую Москву и, может быть, достигнет ушей того, на кого рассчитано, - так думает он, внешне строго выдерживая рисунок своей роли: простодушное дитя юга с толстой сумой.
Издали на него нацелился Альберт.
- Додик! - зовет он. - Займи даму, благо вы знакомы, - Альберт кивает на Рудневу. - Она мне больше не нужна.
- Бу сделано.
И они расходятся. Додик - к Рудневой, Альберт - на новую охоту.
- Не мерзнешь в Москве? - понибратски хлопает он Томина по плечу.
- Ничего, у нас в горах тоже снег.
- Но внизу тепло.
- Иной раз и жарко.
- Хорошо! Но пить хочется, слушай. Чай небось пьешь.
- Пьем чай. Вино пьем. Коньяк пьем. Мацони пьем. Боржоми пьем. Все, что для здоровья, - все пьем.
- Чашки нужны, слушай. Хочешь антикварный сервиз? Недорого.
- Посуда своя. Хватает посуды.
- Посуда! Посуда - это стаканы-ложки, сковородки. Я тебе фарфор предлагаю. Художественный фарфор Поповского завода. Знаменитейший поповский фарфор! Кого хочешь спроси.
- Нет, посуда есть, - упирается Томин. - Посуду покупать незачем. Вот Сарьяна я бы взял.
- Значит, сервиз не хочешь. А в бильярд играешь?
- Немного могу.
- Молодец, люблю. Айда сыграем: твой урюк - мой сервиз. А потом про Сарьяна поговорим.
Он тянет за собой Томина. Не в пример Боборыкину Альберт действует открыто и беззастенчиво. Поэтому всегда найдется и свидетель и комментатор:
- Наивный человек. С Альбертом в бильярд! Босой по шпалам домой пойдет…
Цветков подкатывается к "приживалке":
- Тася, узнайте у Додика фамилию этого Саши. Только… - он прикладывает палец к губам. - Я хочу над ним подшутить…
…Гости расходятся с "четверга". У подъезда дома Боборыкиных стоит машина, Томин для вида копается в моторе, косясь на дверь. Оттуда под руку с Додиком появляется Руднева.
- Эге, засел? - говорит Додик. - Ищем запасную свечу. - С серьезным видом он шарит в боковом кармане.
- Свечи целы, подержи фонарик. Тут малюсенький контакт… Оп, и готово. - Томин закрывает капот. - Заднее сиденье, как видишь, занято, но даму подвезу с удовольствием.
Руднева усаживается и оглядывает заднее сиденье, заваленное свертками.
- С приобретением вас!
- Спасибо. Вас по-моему, тоже?
- В общем, да, - чуть замявшись, признается Руднева.
- Чудесно. - Томин трогает машину.
Они катят по вечернему городу и вскоре болтают уже по-приятельски.
- Чуть не забыл! - восклицает Томин и тормозит, немного проехав телефонную будку. - С вашего разрешения, крошечный звонок. Задержался я у Боборыкиных, надо перед одной знакомой извиниться.
В автомате он говорит вполголоса:
- Петр Сергеич? Это я. Спешу. Два слова. Срочно номер в гостинице "Россия". Сегодня я должен там ночевать. И я там уже три дня живу, понял?.. Свяжусь попозже.
12
В краеведческом музее все по-прежнему, все так же сквозь высокие окна бывшего купеческого особняка светит случайное декабрьское солнце на две "талановские стены", на парчовые кресла и мраморный столик. Все по-прежнему, и Пчелкин пока тут, только вместо "Инфанты" - пустой квадрат.
Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются.
- Ну и как? - спрашивает Зыков. - Узнаете свои работы?
- С одной стороны, как будто да, с другой - как будто и нет.
- Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно.
- И у меня!
- Да, кто-то по ним лихо прошелся.
- А главное - мы не обрабатывали под старину.
Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел.
- Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например?
- Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился.
- А вы?
- Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают.
- Таким образом, на данный момент в музее находятся сделанные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно?
- Правильно, - вразнобой подтверждают студенты.
- Моей копии нет, - выступает вперед хорошенькая синеглазая девушка.
- А что вы копировали?
- "Инфанту с яблоком" Веласкеса.
- Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? - адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну.
- Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела.
Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посекретничать.
- Скажите, вот это… что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи… Это для следствия важно?
- Чрезвычайно важно.
- Тогда я обязана сообщить - с "Инфантой" было иначе…
- Слушаю.
- Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье… И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать… В сущности, копия скорей его, чем моя.
- А кто такой Антон Владимирович?
- Наш руководитель практики. Цветков.
Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова. Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, материалом для допроса.
И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп.
- Я не стремился руководить практикой, - не спеша объясняет Цветков. - Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать.
- Вы собственной рукой вносили поправки в работы студентов?
- В подобных случаях это не принято.
- Значит, не вносили?
- Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно.
- Меня интересует, как обстояло дело в данном случае.
- Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах.
- Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством?
- Я слышал, что существует такое мнение.
- Вы его разделяете?
Цветков задумывается.
- Нет… Это маловероятно - копии были все-таки ученические.
- В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее?
- Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у.
- Ваши отношения с директором Пчелкиным?
- С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали.
- О чем?
- Что называется, о погоде.
- По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой "Искусство Фаберже".
Снова Цветков выдерживает паузу.
- Да-да, припоминаю, он хвастался.
- И даже хотели ее купить.
- Разве он продавал?
- Я выясняю ваши намерения.
- Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие.
- Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги?
- Затрудняюсь, чуть не год прошел.
- Девять с половиной месяцев… Я очень утомил вас своими расспросами?
- Ну я понимаю - служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, - пожалуйста.
- Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с "Инфанты" Веласкеса.
- Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. - Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице.
- Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами?
- Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели - синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцветающая юность, застенчивость… Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину.
Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из "козырных" моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что "греховодник" уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту:
- Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику.
- Я?! - вздрагивает Цветков. - Это кто же говорит?
- Вахтерша училища.
- Глуха, бестолкова и вечно порет чушь.
- Вахтерша видела, как вы разговаривали с шофером, который выносил картины. И потом вместе с ним уехали.
- Вранье. Я слышал, шофера присылали под вечер, так что и его-то мало кто видел. А тетка Настасья сумела углядеть меня. Так-таки прямо и заявляет, что видела?
- Нет, - неохотно признается Зыков, - нетвердо. Говорит, "кажется".
Цветков облегченно смеется.
- Если б это было твердо, а не "кажется", я бы здесь у вас давно сидел. И не в качестве свидетеля.
- Еще ничего не потеряно, товарищ Цветков, можно наверстать. Чем вы объясните, что во время руководства практикой не жили в гостинице, хотя для вас бронировалось место?
- Если б такой вопрос задала жена, пришлось бы врать и выкручиваться. Вам отвечу честно - предпочитаю ночевать не один.
- У кого вы останавливались? Кстати, и в прежние приезды, до практики - тоже?
- Не отвечу, так как замешана женщина.
- Ваши отношения с женщинами следствие не интересуют, товарищ Цветков. Вы жили на квартире рабочего той самой котельной, где были сложены картины после кражи!
- Вас совсем не интересуют женщины? - нагло изумляется Цветков. - От души сочувствую.
- Оставьте, пожалуйста, подобный тон, - внутренне кипятится Зыков. - Что общего у художника с пропойцей-кочегаром, ранее судимым за разбой? Посчитать это за простое совпадение весьма трудно.
- Разумеется, между нами ничего общего. Но его сестра… Да, я художник, и, что касается женских прелестей… в противоположность вам, дорогой товарищ следователь, я не в силах себе отказать. Вообразите - этакая кустодиевская красота, огненный темперамент, линии тела, как у…
- Товарищ Цветков, я жду ответа на конкретные вопросы!
Но Цветков отлично нащупал "слабинку" Зыкова: тебя коробят фривольные темы? Ну, держись!
- Нет, позвольте уж договорить, вы же допытывались! Я писал Марусю. Естественно, обнаженную. Модель, от которой у самого Рубенса потекли бы слюнки! В косом солнечном свете, когда все так выпукло и рельефно, когда округлости и изгибы трепещут… Не понимаю, право, что вас вгоняет в краску, мы же взрослые люди… Словом, Маруся великолепна. В любое время дня и особенно ночи. А кто ее брат - кочегар, самовар, хоть сивый мерин - мне безразлично!
- Я запишу ваши показания, - пасует Зыков. - Все существенное будет проверено.