Нет, далеко не все учли ребята из ЦРУ, далеко не все… Капризы Провидения они не учли. Маленький вальтер, который он постоянно носил с собой, сегодня был оставлен под подушкой кресла, и сейчас его сталь явственно и оптимистически ощущалась напряженными ягодицами…
Он покривился, словно от боли в пояснице, неторопливо подсунул ладонь за спину, массируя спину, затем опустил пальцы под подушку и в следующий миг выдернул из-под нее пистолет. Краем глаза заметил, что страж, стоявший с чайником у плиты, стремительно оглянулся на него, тут же привстал с дивана Спарк – с лицом, будто кирпич проглотил, а далее, падая на спину и держа обоих врагов в панораме ведения огня, Серегин, еще не коснувшись лопатками пола, два раза нажал на спуск.
Выстрелы грохнули упруго и негромко, лишь встрепенулась сидевшая на отливе окна птичка, стремительно упорхнув в небо.
Вытащив из книжных полок замусоленный томик словаря, Серегин, не глядя на трупы, взрезал картон обложки, вытянув из него пластиковую карточку водительского удостоверения. Этот тайник хитроумные ребята по части проведения негласных обысков, к счастью, прохлопали.
Затем ринулся вниз по лестнице, отталкиваясь от поручней, перепрыгивая пролеты, как в школьном детстве на переменке, пока едва ли не врезался лбом в подвальную дверь, за которой стояли общественные стиральные машины. Пробежал мимо их молчаливого строя к черному выходу, и тут на него, словно из ушата, вылился солнечный июльский день, ослепив и сбив дыхание.
Бросился за угол, к конторе местного такси, затем, как в бредовом сне, подъехал к банку, сунул права служителю, выгреб из ячейки сумку с наличными и с документами, помчавшись в аэропорт.
Час ожидания ближайшего рейса в Канаду показался ему мрачной вечностью, таящей в себе будущий неотвратимый ад.
Но ничего не случилось. Он вылетел в Торонто под чужой личиной, затем сразу же по приземлению отправился в терминал международных полетов, купил билет до Москвы на лайнер, уже стоявший на парах, и вскоре стакан за стаканом глотал виски в салоне первого класса под снисходительные взоры лояльных к состоятельным господам стюардесс.
А после случилось чудо: шасси самолета коснулись бетонной полосы родного Шереметьево, он с сумкой наличных неторопливо и с достоинством прошествовал по "зеленому" коридору таможни, оказавшись под мелким московским дождиком, под пасмурным привычным небом, в эйфории охватившего его чувства свободы… Пусть ложного, сиюминутного, но в нем было нечто, схожее с прикосновением к истине и к смыслу жизни…
Отоспавшись и протрезвев, Серегин связался с куратором.
– Боже мой! – воскликнул тот, услышав его голос. – Каким образом…
– Вашими молитвами, – ледяным тоном откликнулся Серегин.
Далее потянулись нудные встречи со всякого рода ответственными лицами от разведки. Серегин, понимая, что натворил несусветное, повествовал следующую легенду: офицеров ЦРУ он лишь оглушил, угрожая оружием, затем связал, а домой из Канады вернулся по российскому паспорту.
Никакого восторга по поводу его героического бегства начальство шпионского ведомства не выказывало. Наоборот.
– Вы просто конченый бандит! – ярился на него куратор, то багровея, то бледнея своей несимпатичной лысиной в пятнах старческой "гречки". – Вы нарушили все правила игры! Вы не представляете, каким образом это может откликнуться!
– Ага, – кивал Серегин. – Мне надо было с блаженной улыбкой на устах идти в каталажку на пожизненное… Такие у вас правила?
– Но вы хотя бы не совершали над офицерами какое-то иное насилие?
– Это в каком смысле? – ухмыльнулся Серегин.
– Оставьте ваши гнусные шутки! – взвизгнул куратор. – Может, вы причинили им дополнительный физический вред, сопряженный с увечьями, например, или…
– Мы расстались, как джентльмены после дуэли, – сказал Серегин. – Неужели вы думаете, что я садист?
– Вот же на мою голову… – вздохнул куратор беспомощно, по-бабьи.
– А… кто виноват? Кто подобрал для внедрения этого паразита Леонида? – без сочувствия к собеседнику вопросил Серегин.
Эту ремарку расстроенный шеф оставил без внимания. Поджав губы сурово, молвил:
– Мы позаботимся о вашей безопасности и о трудоустройстве. От любых контактов с вашими прежними знакомыми, в том числе – с родителями, пока воздержитесь. Вам удалось привезти из Америки хоть какие-то деньги?
– Какие там деньги… – грустно молвил Олег.
– М-да. Придется озаботиться. На сей момент могу предложить лишь кофе с пирожком.
– И это здорово! – последовал благодарный отзыв.
– Черт знает что, черт знает, что…
Кирьян Кизьяков. ХХ век. Семидесятые годы
Он уже восьмой год работал директором совхоза, не представляя себе иной жизни, да и не желая ничего иного. Работал взахлеб, чувствуя себя бесповоротно вросшим в ту земле, к которой его привела судьба. У него была тяжкая, без продыха работа, от него зависели сотни людей, на нем висел план урожая, зарплаты, горючее, техника, строительство, и едва ли он справился бы с громадой взваленного на него хозяйства, если бы в советниках не был директор прежний, по здоровью ушедший на пенсию, и самоотверженные ветераны-единомышленники, некогда ставившие эту агропромышленную махину на ноги.
Но главную трудность составляла не работа, как таковая, а отношения с партийным и административным начальством края. Это был пресс, жавший на него непрестанно. И ему, доселе не ведавшему ничего о нравах и стереотипах номенклатурного мышления, пришлось на ходу изучать правила игрищ руководящего класса, его амбиции и повадки. Основой в общении с руководством служила имитация всецелого согласия с его указаниями и подчеркнутой подчиненности. Споры с этими высокомерными и недалекими людишками успехов не сулили, куда проще было исподволь заложить в их головы собственные решения или же попросту ввести в заблуждение во имя разумной линии хозяйствования. Как на дрожжах, пухла и тенденция личной заинтересованности, а потому задаривание подачками и вовлечение в сети "делового" решения тех или иных вопросов становились нормой. Позже подобные отношения получат определение коррупции, однако он, ее инициатор, был совершенно далек от извлечения личной выгоды, стараясь ублажить начальство ради интересов дела и народа. Он встречался со многими директорами совхозов и колхозов, людьми простыми, честными и прямолинейными, но их районы зачастую бедствовали, тупо следуя в своей деятельности спущенным директивам, хотя земли их были исключительно сельскохозяйственными, в плодородной черноземной полосе, с богатыми ресурсами. Уменьшалось количество скота вопреки удобствам лесных выпасов. Льняные клинья высасывали почву, которая не получала достаточной подпитки при тяжелых культурах удобрения. Директивный выбор, директивный срок – удивительно ли, что урожайность всех хлебов падала? Население убывало. Уходили сильные, энергичные, которых пытались удержать топорными административными методами. Порой в рамках провозглашенной механизации в колхозы присылалась мощнейшая техника, предназначенная для просторов Казахстана и Сибири и бесполезная на небольших, в несколько гектаров, полях, заключенных в рамки лесов и неудобных почв.
Он знал наизусть нормы вспашки и уборки на машину. Нормы из года в год не выполнялись. Многих директоров это не заботило: главным было "спустить" и "довести" приказы сверху. Оттуда на низовых руководителей только-то и рыкали: "Снимем. Привлечем к партийной ответственности. Отдадим под суд".
Многие директора увольнялись, оставляя в наследство народу захиревшие жалкие угодья и отрыжку канцелярско-бюрократического управленства в лице нескольких воспитанных ими последышей.
Он внимательно, с карандашом, прочел труды Ленина и его теоретических предшественников. И ужаснулся: это были мысли высокоителлектуальных бандитов, ни в грош не ставящих человеческую жизнь. Изумляли потрясающие в своей емкости и уверенности лозунги: "Кто был ничем, тот станет всем", "Грабь награбленное", "Экспроприация экспроприаторов", "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно", "От каждого – по способностям, каждому по потребностям". И венец современной партийной лжи: "Будущее поколение будет жить при коммунизме!".
В стране, где утвердилась эта наглая бесовщина, он родился, вырос и теперь усердно и кропотливо трудился под властью тех, кто всю подобную муть воспринимал своим руководящим достоянием…
Чтобы выжить, будучи органическим чужаком в шестернях этой машины, требовалась выдержка, дипломатия, умение вести игру, одновременно используя человеческие слабости оппонентов и исподволь проводя в жизнь собственную линию.
В этом немало помогал отец, мудрый, собственным разумом богатый и многоопытный. Его и мать он перевез на Юг России, уверенный, что они приживутся здесь, и не ошибся: всем нашлось отрадное дело. Отец возглавил отдел кадров, а мать возилась с детьми: два сына и две дочери отныне украшали богатый и основательный дом Кирьяна.
Он подписывал кучи накладных в своем кабинете, когда деловитая полная секретарша – напористая казачка из местных, войдя и притворив за собой дверь, доложила стесненным полушепотом:
– Мужик какой-то к вам… Страшный какой-то… Говорит, знакомый ваш…
– Почему страшный?
– Жуть какая-то от него…
– Ну, давай сюда эту жуть…
И вошел Федор. Нет, не Федор. Человек, в котором угадывались черты полузабытого паренька из того давнего и смутного, где были задушевные разговоры в ночной тиши комнаты общежития, их веселое и отчаянное скольжение по ледяным горкам, когда от станции пробирались к деревне, отмеченной в сумерках чернеющего неба золоченым крестом, румяные щеки приятеля, обожженные морозом, его сверкающие юные глаза…
– Федя, – сказал Кирьян потерянно, не в силах привстать из-за стола.
Большой внутренней силой веяло от этого худощавого, сдержанного в движениях и жестах человека, и глаза его были неподвижны и невыразительны, хотя сквозил в них ум, опыт и спокойствие перед любым возможным испытанием.
– Я, видимо, несколько изменился, – произнес посетитель, отмеченный чертами того, кто ранее именовался добрым и безответным Феденькой.
– У тебя шрам на щеке… – глупо брякнул Кирьян. – Все лицо тебе изменил…
– Я сидел в тюрьме, – кратко ответил тот. – И там случалось всякое.
– За что?
– Я располагаю временем и могу кое-что рассказать, – учтиво наклонил голову Федор. – Во-первых, разыскал я тебя через адрес твоих родителей. Во-вторых, я не писал, потому что не ведал, каково будет окончание моей тюремной истории. А писать до ее окончания полагал бессмысленным. Итак. Есть ли у тебя время выслушать меня?
– У меня есть сколько угодно времени выслушивать тебя!
– Так вот… Расстались мы с тобой на призывном пункте…
Федор говорил спокойно и бесстрастно, словно под протокол. Кирьян, с болью и содроганием выслушивающий его, то и дело вставал со стула, подходил к окну, вглядывался, болезненно щурясь, в голубенькое безмятежное небо. Почему же он стал баловнем судьбы? Почему все рогатки, расставляемые ему жизнью, он прошел, не оцаравшись и не повредившись ни об одну? Дело в удаче, в характерах, в промысле высших сил?
Нет ответа…
– Я ненавижу уголовный мир, – донеслось до него. – В этом мире нет никакой правды. Но он существует и будет существовать еще долгие, полагаю, века. И в нем мне отныне определено место. Довольно почетное, хотя тем не горжусь. В "воры в законе" не пошел, имея к такому званию предубежденность. Место зарезервировано, но пусть покуда пустует. Хочу попробовать жить и работать в качестве законопослушного гражданина. Если возьмешь к себе – стану сельским тружеником. А там уж – как карта ляжет, понятное дело… Обещаний, что со мной для тебя без неприятностей обойдется, не даю, поскольку вся жизнь моя – череда непредвиденных обстоятельств. Даю обещание уклоняться от них.
– Работы у меня хватает, – сказал Кирьян. – Контролером пойдешь?
– В мусора, значит?
– Типа того. Но труд вдумчивый, интеллектуальный…
– Попробуем и это…
– Остановишься у меня. Дом большой, комната найдется…
– Я не один. Со мной – Вера.
– Какая Вера?
– Та самая, она выжила, – сказал Федор. – И судили нас вместе. После были лишь письма… Потом – встреча. Но она со мной – навсегда, чтобы ты понимал. Она – это все.
– Значит, так тому и быть, – сказал Кирьян. – Едем домой, Федя.
– А Арсений как? Встречались?
– Да куда мне от него деться, суматошного… И тебе с ним свидеться, думаю, предстоит. Но не скоро… Прошлой зимой сел. На три года.
– Слышал о нем. Этот точно в "воры" вылупится…
– Погибающая душа, Федя…
– О, как… Значит, от Бога-то ты не отказался, коммунист?
– Главное – второстепенному не помеха.
– Ну, то и ко мне применимо…
Дача
В пятницу Серегину позвонила знакомая женщина Нюра, попросив об услуге: составить ей компанию в поездке на дачу. Истекали последние осенние деньки, еще отмеченные робким полуденным солнцем и прозрачными небесами, но вот-вот должна была грянуть предзимняя непогодица, и оставленное за городом хозяйство надлежало обиходить до далекой весны.
С Нюрой – одинокой бездетной дамой возраста слегка за сорок, Олег познакомился случаем: выйдя из дома, увидел дамочку, морочившуюся со сменой проколотой покрышки на машине, стоявшей на криво и опасно наклоненном домкрате. Установка домкрата являла важный шаг для достижения цели, но колесные гайки усилиям нежных ручек не поддавались, тем более отвернуть их Нюра пыталась в обратную сторону.
Мимо этого маленького женского несчастья Серегин не прошел равнодушным, за что в тот же вечер был вознагражден благодарной женщиной домашним ужином и парой рюмок смородиновой настойки ее собственного приготовления. Дело до интима не дошло, но, по намекам Нюры, в дальнейшем таковой мог и подразумеваться. Олег, впрочем, не настаивал. На свою обделенность вниманием противоположного пола он не сетовал, а потому роль джентльмена платонического образа далась ему непринужденно. К тому же он следовал правилу: не спеши бегать за бабой, как за трамваем, – придет другой…
И следующее их свидание, конечно же, закончилось закономерной пресной близостью.
Красавицей Нюру можно было назвать с натяжкой, но дамой средней степени привлекательности – вполне. Крашеная стройная блондинка, в прошлом – художественная гимнастка с тремя призовыми кубками на книжных полках. Кубки Серегин рассматривал уважительно и на место их водружал, с почтением глядя на хозяйку, что, как полагал, ему наверняка зачтется.
Нюра отличалась домовитостью, истово поклонялась порядку и чистоте, всю жизнь, по ее словам, искала непьющего и некурящего мужа, привязанного к дивану и к быту, но, так его и не обретя, замкнулась в уюте своего крохотного мирка, где были две комнатки с сервантами, сервизами, вазочками, ковриками, бра, растительностью в горшках, пустопорожними глянцевыми журналами и прочими милыми мещанскими прелестями. Нюра была хлопотлива и глупа, как курица, что Олег уяснил после минуты общения с ней. Незатейливой была и последующая догадка: в него, как в идеального, по ее представлениям, кандидата в сожители, она в итоге вцепится мертвой хваткой. Далее наступит период склонения жертвы в сторону семейного очага, и тут предстоит потянуть время, сетуя на необходимость взвешенного решения и постепенного изжития в себе холостяцких привычек. Будут надуваться до двух и более атмосфер губы, прозвучат ультиматумы, но этому штормовому периоду суждены и многие приятные штили, а потому Серегин поддался искушению. Нюра прекрасно готовила, а кроме того, жила в соседнем подъезде, что представляло огромное удобство. Служила она в кадровой службе полиции, заведуя выпиской служебных удостоверений, и очень гордилась своими майорскими погонами и какой-то медалью, сулившей ей пенсионные льготы.
Так или иначе, но знаки внимания Нюре приходилось оказывать. Он починил ей протекающий унитаз, швабру, щипцы для завивки волос, подарил чайник и даже сходил с ней в какой-то из двух театров на Таганке.
На сей же момент Нюре потребовалась крепкая мужская рука в деле прокачки водопровода, утепления садовой флоры и погрузки солений из подпола в машину.
Как не хотелось Серегину переться в зябкие подмосковные дали – к печке, грядкам, лопатам и разводным ключам! Но отвираться занятостью или внезапным нездоровьем Олег не стал, ибо не мог, поскольку полагал, что лучше претерпеть телом, нежели после устыдиться душой в отказе от помощи. Кроме того, что греха таить, поездка несла в себе несомненную перспективу романтического уединения… Так почему же не подсобить безотказной к его порывам даме в свободное от безделья время? Тем более им, Олегом, Нюра искренне дорожила. Иные партнерши – мимолетные любовницы, то неожиданно возникающие, то пропадающие в никуда, не оставляли в его памяти даже имен. Зато – кто бусы, кто – серьги, и он дарил их последующим пассиям. Одна из них преподнесла ему две трехлитровые банки огурцов собственного посола, в надежде, видимо, что Серегин оценит ее хозяйственные таланты в качестве будущей дельной супруги, но не вышло, не купился он на такое наивное ухищрение, но угощал огурцами последующих избранниц, и тем огурцы очень нравились. Он врал, что солил их сам, и его хвалили.
Мастерство женщины состоит в том, чтобы выдать свой гарпун за стрелу Амура, но ввести в заблуждение Серегина было непросто. И на совместное проживание с кем-либо он так и не сподобился, находя куда больше прелестей в холостой жизни. Нюра с ним отчасти соглашалась, полагая преимуществом одиночества то, что не надо запираться в сортире.
На дачу поехали утром в субботу, надеясь управиться с хлопотами за выходные. Машину вела Нюра, аккуратно, неумело и вдумчиво. Пару едких замечаний по поводу манеры ее вождения Олег отпустил, не удержался, а после успокоился, сонно щурясь через оконце на побитые ночными заморозками луга, насупленные пожелтевшие леса и пустое грустное небо. Впереди зима… Короткие темные дни, однообразие магазинной сутолоки, мельтешня случайных баб, возможно – и дальнейший причал в виде Нюриной квартирки… Капкан!
Миновали Звенигород с его сияющими куполами и темно-синей лентой узкой и быстрой Москва-реки, еще чистой, рыбной, обреченно струящейся в смрадные лапы города-героя, откуда вытечет она потоком коричневых безжизненных помоев… Свернули на неприметный съезд. И понесся под колеса неухоженный горбатый асфальт второстепенной дороги, зажатой оглушающе дикими, словно выхолощенными от всякого людского присутствия, пространствами: хвойный, стеной, лес перемежался белым частоколом облетевших берез, затем расступался заросшими чертополохом полями, тянущимися в неизвестность; заброшенные карьеры сменяли безлюдные убогие поселения с заколоченными окнами… Ни людей, ни единой машины. Казалось, они свернули в некий параллельный мир – суровый, враждебный, притаившийся в подготовке для них своих неведомых каверз, и Серегин, испытующе оглянувшись по сторонам, обратил взор на бестрепетно сидящую за рулем Нюру, проронившую, словно в ответ:
– Никого. Народ съехал. Какой-то вакуум… Аж мурашки… Невеселая панорама. Да?
– Другой тут, видимо, не будет, – буркнул он. – Смотри, лешего не сбей…