– Лучше всех, – засмеялась девушка, окинув глазами Владика, и пошла своей дорогой.
– Дозорная, – со смешком отметил Владимир Семенович. – Направлена коллективом специально в разведку, теперь во всех отделениях будут дня два или три обсуждать вашу личность. Не осуждайте их, появление каждого нового лица в наших местах большая редкость. Кстати, как она вам?
– Кто?
– Эта Безбородова. Кличка Чубчик.
– Никогда бы не сказал, что у такой пай-девочки может быть кличка.
– За неделю, – со странной улыбкой заметил Владимир Семенович, – с этой "пай-девочкой" переспали почти все жители мужского общежития. Человек пятьсот, по-моему. Одна комната передавала ее другой за бутылку водки…
– Скоты… – с гадливым чувством пробормотал Владик.
– Да нет, люди, – возразил Владимир Семенович. – В том-то всё и дело, что они все считают себя вполне нормальными людьми. В какой-то степени этих мужчин можно понять.
– Понять? – поразился Владик.
– Мы обязаны стараться понять всех, понять какое чувство двигало человеком при совершении того или иного поступка. И когда начинаешь размышлять об этих сотнях парней, вынужденных жить годами в антисанитарии, не имея возможности создать семью, лишенных элементарной духовной пищи, живущих в полной духовной изоляции от мира культуры, по сути дела в тюрьме, причем безо всякой вины с их стороны, то поневоле начинаешь понимать, что в таких условиях человек рад любому развлечению вроде этой случайно подвернувшейся шлюшки… да-да, я не стесняюсь называть вещи своими именами. Однако теперь они стали пострадавшей стороной и громогласно требуют расправы над виновницей, не желая понять, что помимо ее вины в их горестях есть и определенная доля их собственного безрассудства.
– Так значит теперь ее будут судишь? – спросил Владик.
– А как же? Закон строго карает за намеренное заражение сифилисом здоровых людей.
– "Дура лекс – сед лекс" процитировал Владик случайно вспомнившееся латинское изречение.
– Что вы, простите, сказали? – не понял Владимир Семенович.
– Это по-латыни, – пояснил Владик, – "закон суров, но это закон".
– То-то и оно, что "дура", – вздохнул Владимир Семенович. – Бог ты мой, какие же они здесь всё-таки дуры…
9
Утром взрывается: яростный звонок и зажигается слепяще яркий свет пятисотваттных ламп. Корпус оживляется хлопаньем дверей, слышатся визгливая перебранка, смех. Кто-то торопливо устремляется к умывальнику, другие, их большинство, движутся подчеркнуто медлительно, словно экономя каждое движение и всем своим видом демонстрируя полное пренебрежение ко всему окружающему.
Мышка проснулась почти сразу, огретая ударом свернутого жгутом полотенца, села на кровати и огляделась. На нее никто не обращал особого внимания, все занимались своими делами: причесывались, одевались. Кукла торопливыми движениями накладывала на лицо косметическую маску. Лишь Шиза продолжала, скорчившись, лежать под одеялом. Но и она не спала, хоть глаза ее и были плотно сомкнуты, а руки под одеялом беспрерывно двигались, доставляя ей непередаваемое животное наслаждение.
Вполголоса переговариваясь, девочки бросали на нее взгляды, в которых любопытство мешалось с брезгливостью.
В эту минуту в палату вошла Анна Петровна, невыспавшаяся после ночных бдении.
– Ну? – резко сказала она. – Долго вы еще будете потягиваться. – В ту же минуту взгляд ее упал на Шизу в она истерически крикнула: – Корнакова!
Подбежав к Шизе, медсестра принялась ее расталкивать, но та продолжала заниматься своим делом, лишь промычала что-то невнятное. Анна Петровна в сердцах сдернула с нее одеяло, и тогда Шиза в ярости поднялась. Увидев ее. Мышка пожалела, что не в силах сейчас спрятаться в маленькую норку, забиться в самый дальний ее утолок, до того страшно стало ей при виде этой огромной гориллообразной фигуры, которая, сверкнув глазами, жутко зарычала, обнажая мощные, желтоватые зубы. Побледнев, Анна Петровна выскочила за дверь. Девчонки зафыркали, но когда Шиза перевела взгляд на них – немедленно умолкли.
– Ништяк, Шизуля, – успокоила ее Щипеня. – Денек быстро проскочит, ночка темная придет, тогда вволю и развлечешься, а сейчас – кушать надо – ам! – она задвигала челюстями. – Ням-нам, не понимаешь?
10
– Владимир Семенович, с Корнаковой надо что-то делать! – воскликнула Анна Петровна, вбежав в кабинет врача. Увидев там Владика, она слегка смутилась, поскольку не рассчитывала в присутствии его говорить на столь щекотливую тему, однако, начав разговор на повышенной ноте, она уже не в силах была остановиться и только всплеснула руками. – Ее просто необходимо лечить. Лечить и лечить…
Владимир Семенович лишь пожал плечами:
– А что мы можем сделать, если шизофрения официально признана неизлечимой болезнью?
– Но ведь она отрицательно влияет на остальных девочек. – Не в силах успокоиться, Анна Петровна мерила небольшой кабинет быстрыми шагами. – Вот и сегодня утром она, никого не стесняясь…
– Вы полагаете, наши воспитанницы еще сохранили способность стесняться? – серьезно осведомился Владимир Семенович, весело подмигнув при этом Владику. – Я и сам прекрасно понимаю, что место этой милой девочки в психиатрической лечебнице, причем, закрытого типа. Однако туда ее не принимают, ссылаясь на специфику ее нынешнего заболевания.
– Но она уже три недели как полностью здорова. По закону мы давно должны были бы отправить ее к родителям.
– В Нижний Тагил? Одну? Без сопровождения?
– Ну так давайте через ваше руководство, полковника Зайцева повлияем на психиатричку – пусть принимают…
– Где сядем, там и слезем, – вздохнул доктор. – Они откажут, у них лечебница для взрослых пациентов, а Корнакова несовершеннолетняя.
– Да, – со слезами на глазах признала Анна Петровна, вспомнив шизин оскал и сверкнувший взгляд, – совершеннейший младенец. Знаете, если мы ничего не сделаем, она…
– Сделать мы можем лишь одно – потерпеть, – сочувственным тоном резюмировал Владимир Семенович. И осторожно похлопал ее по плечу. – Христос терпел и нам, как говорится…
– Я напишу рапорт на имя Марьи Михайловны, – перебила его медсестра. – В конце концов, Корнакову до ее совершеннолетия можно перевести в колонию, там будет кому за ней следить и…
– Я ваш рапорт не подпишу, – с неизменной улыбкой заметил Владимир Семенович и повернулся в Владику, давая понять медсестре, что разговор закончен.
– А разве мы имеем право сажать невиновного в колонию, без суда и следствия, а тем более больного? – с удивлением спросил Владик.
– "Меж небом и землей есть много, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецами", – процитировал Владимир Семенович. – Не забывайте, что наше учреждение тоже закрытое и в ведении того же ведомства, а своя рука, как говорится, владыка. Тем более, что из колонии больную проще отправить в лечебницу, чем от нас. Кстати, учтите, вам тоже придется подписывать рапорт. Если уж эта зануда взялась за дело, то не успокоится, пока не доведет его до логического конца. А конец в таком случае может быть только один: все педагоги подписываются, что не в силах справиться с Корнаковой и наша светлейшая Марья Михаиловна…
Уловив предупредительный взгляд Владика, он успел обернуться и встретился взглядом с толстенькой, низкорослой заведующей, вся фигура которой казалось предназначена была для единственной миссии – служить пьедесталом ее монументальному бюсту, не вмещавшемуся в зеленую форменную гимнастерку.
– Доброго вам утречка, светлейшая наша! – с лучезарной улыбкой объявил Владимир Семенович.
Марья Михайловна кивнула и произнесла:
– Зайдите ко мне, – и двинулась вперевалку дальше по коридору.
Владимир Семенович озадаченно посмотрел ей вслед и пробормотал:
– Неужели успела стукнуть? Ну, Анюта…
11
Этот завтрак ничем не отличался от того, который Мышка ела в спецшколе. Его подавали в таких же алюминиевых мятых тарелках, с теми же алюминиевыми ложками и продавленными кружками, в которых дымилась мутная жидкость, именовавшаяся в зависимости от дня недели то "чаем", то "кофе". На тарелках лежали горка рисовой каши и одно вареное яйцо. Столы были рассчитаны на шестерых, и Мышка оказалась в компании с Бигсой, Куклой, Щипеней и Мамой. Произошло это оттого, что Мышка инстинктивно почувствовала в лице Щипени сильную руку и благородное сердце, а ей в этот миг необходима была защита от дальнейших ночных издевок.
– Давай, давай, хавай, – покровительственно говорила Щипеня Мышке, забирая у безропотной Мамы яйцо и перекладывая его на Мышкину тарелку. – Здесь без хавки запросто коньки откинешь. Вон, видишь, Кукла хлеба не жрёть, какая тощая, что твоя выдра.
– Я, Щипка, не жру и не хаваю, а держу диэту, – невозмутимо заявила Кукла, очищая яичко.
– А на кой тебе эта диета долбаная?
– А мне при моей работе надо лицо и фигуру держать.
– Ой, девоньки, не могу… – с издевкой застонала Мама. Фу-гу-ру!.. Уж какая у нее работа деликатная!
– А вы как думали? – гордо повела очами Кукла. – Я же не чета вам, сиволапым со всякой привокзальной швалью якшаться. Мы обслуживаем исключительно спецконтингэнт: иностранных туристов, дипломатов, актеров…
– Тоже мне… нашла континент… – зло сощурилась Бигса.
– Вот именно – контингент! – повторила Кукла это красивое и не до конца понятное ей самой слово: – Да у меня если хотите знать, в жизни еще ни одного русского швайна не было и не будет! Меня, если хотите знать, голландский капитан ломал за восемь косых. Да я за одну ночь столько заколачиваю, сколько вам с вашими дружками из подворотен и в жизни не снилось.
После этих слов за столом ненадолго установилось напряженное молчание, которое вскоре нарушила Бигса. Она сняла очки, аккуратно протерла их платочком, вновь водрузила на свой курносый носик и, глядя Кукле в глаза, серьезно сказала:
– Насчет того, что мы – проститутки, ты, может, и права, но ты, Кукла, самая настоящая сука и больше никто! – и подняв обеими руками тарелку с недоеденной кашей, залепила ей в лицо Кукла немедленно вцепилась обидчице в волосы. Со всех сторон послышались крики: "Шухер!.. Шухер!" – и, обрадованные этим неожиданным развлечением, обитательницы "дачи", отталкивая друг друга, помчались к месту происшествия, где уже вовсю шла отчаянная драка…
12
– Думаешь, я не знаю, чего ради ты туда пошел? – возмущалась Вида, расхаживая по кухне в незастегнутом сатиновом халатике, накинутом на потное, голое тело. На кухне было душно и смрадно, кипятились тазы и выварки с бельем, но Владик был вынужден сидеть, потому что требовалось спешно состряпать статью для центрального журнала, заплатить обещали немного, но важен был сам факт публикации, не столько ему самому, сколько "этим", как он про себя называл коллектив (и весьма сплоченный) приснопамятной "дачи".
– Да знаю я, знаю, – продолжала Вика. – Ты у меня всегда был не от мира сего. Вечно корчил из себя этакого разночинца-народника, "иди к униженным, иди к обиженным – там нужен ты!" – вот он, девиз расейской интеллигенции… – она ожесточенно помешала белье и убавила газ.
– Ну что же, – напряженным голосом, согласился Владик. Девиз как девиз, и не пойму, чем он тебе не нравится.
– Да прежде всего тем, что этот девиз не нашего времени, а столетней давности. С тех пор, как интеллигенция стала сама себя обшивать и обстирывать, с тех пор, как мы превратились в наиболее униженный и обездоленный класс, и не класс даже, а так, тьфу, пустячок, прослойка какая-то, не им, вахлакам бедным, замызганным, а нам, нам нужна помощь, и прежде всего – материальная.
– А им? Им по-твоему не нужна? – сердито закричал он.
– Да какие мне дело до них, до шлюшек твоих подзаборных? – изумилась она. – Мне о нашей Светочке надо думать. Ведь она же у нас растет, и все-все понимает. Кстати, Ленку ты мою помнишь со мной на семинар ходила, длинная такая?
– Помню, – недовольно ответил он.
– Так вот, ей девка ее четырнадцатилетка недавно так и заявила, не купишь варёнки – пойду на панель. С Ленкой – истерика. "Ты подумай, кричит, это она-то, которая над Сонечкой Мармеладовой всю ночь проплакала, над кроватью портрет Савельевой в роли Наташи Ростовой повесила, любимой героиней онегинскую Татьяну называла, если она мне так заявляет, то что делают другие девчонки, попроще?"
– Можешь Ленке передать, чтоб не беспокоилась, – устало сказал Владик. – Не попадет ее дочка на "дачу". К нам такие не попадают.
И вспомнил других родителей. Которые приходили на "дачу" пряча лица в воротники, стыдясь самих себя и детей своих грешных. Их можно было узнать еще в автобусе по однообразно придавленному выражении на лицах. Лишь ненадолго теплели они, когда девочки, узнав их из-за сетки, стремглав летели к ним, сбавляя шаг уже у дежурки и чинно проходя под взглядами охраны. И рядом со своими мамами сидели они без излишних эмоций, думая о чем-то своем, будто и не к ним пришли. А матери (как правило, являлись только они) торопливо рассказывали о текущих домашних новостях, пытались разговорить своих беспутных чад в надежде, что добьются от них раскаяния. И раскаяния эти звучали, но не было в них ни искренности ни подлинного осознания собственного падения.
Эти встречи с родителями, порой напускавшими на себя равнодушно-высокомерный вид, но чаще всего бывавшими растерянными, раздавленными, угнетенными постоянной горечью существования, доходящей порой до отчаяния – и были для Владика тяжелее всего.
– Вы понимаете, я же работаю… – робко лепетала грузная женщина с рыхлым, заплаканным лицом. – А она дома одна… А тут соседка… Она ее и познакомила с этим…
Это была мама Бигсы, той самой миловидной красавицы в модных дымчатых очках, на вид скромной и застенчивой, которая давеча устроила драку за завтраком, а потом грубо и нагло дерзила воспитательнице. Она ("дача" такого не помнила) была отличницей и училась в английской спецшколе. Видно что-то надломилось в ее душе, если за короткий срок она произвела столь стремительный вираж – с элитной школьной скамьи до самого общественного дна, до которого не опускались даже герои изучаемой в школе горьковской драмы. Неужели правы были девочки, говорившие, что она сделала это кому-то назло? Кому, кроме себя?
– А теперь они приходят всей компанией, стекла бьют. Я уже три раза милицию вызывала, – рыдает мама. – А те не приходят, надоели вы нам уже, говорят. А эти обещаются – вернется она, говорят, на кусочки ножами изрежем. А на работе-то что делается. Господи, стыд-то какой, позор, по всей фабрике сплетня пошла. Девчонки со мной за один стол не садятся, за спиной шушукаются. Знаете, иной раз так и хочется, петлю на шею и…А думаю, маленького куда, ларкиного братика? Один он у меня остался, если Ларочку они… Неужто мне теперь увольняться надо и в другой город переезжать? Да и куда переедешь из нашей халупы? Ой, Ларка-ларочка, любимая моя, бесценная девочка, что же ты с нами и с собой сделала…
Драки в диспансере были явлением нередким, однако каждому случаю по настоянию заведующей придавался оттенок чрезвычайности. Виновниц выводили на плац перед строем и прилюдно стыдили, оставляли стоять и маяться под жарко палящим солнцем или заставляли маршировать на глазах у смешливых подруг. Многих оставляли без обеда, могли запереть в ДИЗО – дисциплинарный изолятор, представляющий собой крохотную бетонную клетушку без окон и даже без лавки. Сегодня Владик взял на себя смелость публично воспротивиться экзекуции, попытался взять Бигсу на поруки, под свое честное слово. Для чего он это сделал? Он и сам не отдавал себе в этом отчета, просто почувствовал, что должен, просто обязан вступиться за эту угрюмую, озлобленную девчонку, в которой все было, как натянутая струна. Однако получил он лишь примерный и суровый выговор от заведующей и Владимира Семеновича, который не понял его, хоть и должен был понять.
Теперь Ларочка сидела в изоляторе, лишенная за дерзость свидания, и, торжественно объявив голодовку, а на все увещивания отвечала отборным кабацким матом…
И сидя перед горько рыдающей женщиной, еще недавно цветущей и на вид даже привлекательной, а теперь превратившейся в самую вульгарную старуху, не будучи в силах ее ничем утешить, не в состоянии даже ничего посоветовать, молодой человек особенно остро ощущал собственное бессилие и ничтожность всех собственных стараний внести какую-то гармонию в этот развернувшийся перед ним вселенский бордель.
Вечером, уже дома, вспомнив эту сцену, разыгравшуюся вчера на его глазах, Владик встал, подошел к жене и, не слушая возражений, поцеловал ее крепко-крепко.
– Воспитай мне ее, слышишь? – проговорил он, крепко стиснув ее в объятиях. – Она не должна увидеть, не должна познать не всего этого, она может, не имеет права вырасти такой же несчастной, как все эти глупые девчонки, понимаешь?
– Ну что ты мне это говоришь? – прошептала она, положив голову ему на грудь. – Разве я сама не понимаю? Я ведь за тебя боюсь. Ты там с этими… заразными…
– Как ты не понимаешь, я же с ними не живу! – громким шепотом сказал он. – Я их – воспитываю. А живу я с родной женой. Только воспитать ее никак не могу.
– Живу… тоже мне скажет, – с шутливым возмущением возразила Вика. – Я уж и забыла, когда, в какой пятилетке это в последний раз было… Ну ты что, сдурел, что ли? – уже всерьез возмутилась она, когда он погасил свет.
– Знаешь, какой лозунг висит над нашей "дачей"? – спросил он, подталкивая ее к столу. – "Сердцем восприняли – делом ответим".
– Только пообещав мне, что никогда, ты слышишь, никогда в жизни ты не приведешь сюда никого из этих…
– Ты что, с ума сошла? – совершенно искренне возмущается он. – Ты вообще понимаешь, что говорись?!..
– Тише ты. Светика разбудишь!..
Рядом, за фанерной стенкой им слышно беспокойное дыхание малютки. Ее детская кроватка заняла почти половину их крошечной комнатушки, так что спать супругам приходится раздельно.
"Не дай-то Бог, думает Владик, чтобы она хоть когда-то догадалась, что долгие годы истинным супружеским ложем ее родителям служил этот вот крепкий, грубо сколоченный и с виду неказистый, но поразительно прочный, с дедовских времен оставшийся кухонный стол…"
13
– А вы мине за Магадан не говорите! – басовито гудел рослый бородач, беседуя за столом с двумя молодыми очкастыми парнями, видимо командированными. – Что ж я за просто так на Севере шестнадцать лет откатал? Уж будь здоров, как-нибудь повидали свет, кой-чего видели. Там было что делать, когда весь Союз Лёнькину пайку сторублевую сосал, как медведь лапу в-ввв-оо! – он смачно зачавкал. – Вот тогда я там – да! – по куску и по полтора в месяц вот этими вот руками брал! – он совал соседям свои громадные лопатообразные ручищи. – Прииск, понимаешь? Заброшенный, понимаешь? Государству там держать людей невыгодно, сплошной расход, а потребкооперации передай она, брат, там еще пошурует, еще – будь здоров, золотишка там нагребёт…
– Да-да, мы понимаем, – соглашались ребята, – только нам уже пора…
– Да сси-дди уже… – повелительным тоном бросал бородач и подливал еще водки.