В полупустом привокзальном ресторане было душно, дымно и смрадно; оркестрик по заказу сибиряка, которого звали Прохором, уже в третий раз играл "Городские цветы". Солист с особым чувством повторял припев, когда в зал вошла Таська. В алом платье со смелым вырезом и крупной черной бижутерией в ушах и на шее, смело, но неброско накрашенная, она сейчас легко могла бы сойти за двадцатилетнюю женщину. Она прошлась по залу, и лавировавший между столиками с подносом в руках официант Феденька одним взглядом дал ей "наколку", указав на выгодного клиента. Она присела за соседний столик, с рассеянным видом раскрыла сумочку, прислушиваясь к голосу Прохора, который, не умолкая говорил, в очередной раз подымая до краев налитый фужер:
. -… а щас, когда любая срань в кооперативе на шашлыках да цветочках по пять кусков в месяц имеет, причем совершенно официально, гробить свою молодую жизню на Колыме ищите фрайера!
– Эт-точна, – поддакивали очкарики, не зная, как бы им поудобнее откланяться, собеседник им явно мешал.
– Простите, – поднявшись, Таська подошла к ним и с оттенком смущения произнесла: – у вас огоньку не найдется?
Оглядев ее с головы до ног, Прохор ухмыльнулся:
– А не рановато ли ты дочка, того… курить начала?
– А ну вас на фиг, папаша, – обиделась Таська, – я к вам как к человеку, а вы… Так и скажите, что вам спичек жалко.
– Ну да! – возмутился бородач. – Кто Прохора в жадности упрекнет – три дня не проживет. Эй, братки, вы куды?.. – закричал он вслед проворно поднявшимся соседям. – Эх, хлипкий же народ пошел! Знаешь, как мы в "Большом Урале" в том году гудели? А? Это свердловский кабак… – он зажег спичку и поднес Таське. – Прям двери забаррикадировали и… За два дня семнадцать кусков гикнули – во как, мать! Да ты садись, садись, ты что, одна здесь?
– Нет, я подругу жду, – сказала Таська, для порядка помедлив секунду-другую и потом опускаясь напротив него.
– Ну так вот, сели мы в "Урале"… – продолжал Прохор, делая повелительный жест официанту.
Когда часа через два они выходили из ресторана, Прохора уже заметно покачивало, он все порывался затянуть какую-то песню, то начинал махать лапищей проезжавшим мимо машинам. Но Таська вела его дальше, обвив руками его руку и лишь отойдя метров на сто от ресторана, помахала рукой. К ним сразу же подъехало такси. Шофер приветливо открыл дверцу. Таська скользнула внутрь. Следом с трудом протиснулся Прохор.
– На Набережную, – сказала Таська.
– Это еще зачем? – спросил Прохор. – Ехай в гостиницу.
– Да ну ее твою гостиницу, там швейцары, милиция, горничные и вообще, я стыдаюсь, – сказала Таська, но не договорила. Прохор жадно припал к ее губам. Она с трудом оторвалась, терпеливо и настойчиво вынула его руку из выреза платья.
– Потерпи, – кротко сказала она, – сейчас все будет так, как ты хочешь.
Машина остановилась в пригороде. Вдали горели редкие огоньки малозаселенных новостроек. Выйдя, Прохор огляделся и присвистнул:
– Это куда же ты нас завез, братан? – крикнул он таксисту.
– Идем, идем, – нас правильно привезли, – волнуясь сказала Таська. Ее вдруг окатил озноб. – Нам туда… – она указала в сторону стройки с поваленным забором.
– Куда – туда? – вдруг протрезвел Прохор. – Может прикажешь твоей жопой полы циклевать? А занозу получить не боисси?
– Зачем обижаешь девочку? – послышался поодаль негромкий и очень спокойный голос из темноты.
– Я никого не обижаю! – огрызнулся Прохор, лихорадочным взором окидывая приближающиеся к нему с разных сторон темные фигуры. – Я… Господи!..
Одна из фигур взмахнула зажатой в руке цепью с колючим шариком на конце, – и Прохор со стоном повалился на землю. Не сговариваясь, парни подхватили его бесчувственное тело, обшарили и сбросили в котлован.
Таська ждала в машине. Спустя некоторое время компания поднялась, и Горелый, подсаживаясь к Таське, ласково потрепал ее по щеке. Это предприятие давало не большой, но стабильный доход и, вскоре, запустив дело. Горелый сам уже редко бывал на выездах, а доверил все Прыщавому, который поставил грабежи, как хорошо налаженный производственный процесс. Два-три "фрайера" за вечер, такси доставляло их из одного укромного местечка в другое; под вечер собирались у Рины, где уже ждал изобильный стол, там же происходил и дележ добычи. Горелый аккуратно высчитывал долю каждого и только посвистывал, разнося суммы в ведомость. Поговаривали, что ведомости у него заведены и на гостиничных девочек, и на мальчишек-щипачей, и на вокзальных "кидал", и на юных, но шустрых рэкетиров. С его милостивого благословения, Таська получила первую в жизни сберкнижку, и глаза ее зажглись при виде цифры, записаной в графе прихода.
Первый в ее жизни миллион! Она была счастлива. Она возмечтала пойти и показать книжку толстозадой Ирке, двоюродной сестре, студентке медицинского института которая выгнала Таську из дома и тем самым положила начало ее злоключениям.
История была незамысловатая. Таську из деревни мать послала в город, поступать в ПТУ, или на фабрику какую… Снабдила дочь и письмом к Ирке, чтоб пустила переночевать. Но Ирка снимала комнату у хозяйки, ворчливой и скаредной старушонки.
Она разрешила Таське побыть до десяти вечера, а потом… "На вокзале переночуешь, ничего с тобой не случится," – сказала Ирка, выпроваживая сестру. Она не любила вспоминать о своих деревенских родственниках и предпринимала все усилия чтобы найти возможность остаться в городе. На вокзале Таська познакомилась с черноволосой женщиной, которая вся была увешана золотыми цепочками и проявила в судьбе Таськи самое живое и деятельное участие. Она отвела девочку к себе домой, накормила и уложила спать. Таська не сразу поняла, что ее квартира была самым обычным воровским притоном, в просторечии именуемым "малиной", а сама Рина подрабатывала скупкой краденого, торговлей живым товаром и немного наркотиками, поскольку пользовалась безграничным доверием в фирме Горелого.
* * *
А ранним утром проезжавшие по шоссе водители автомашин и пассажиры автобусов с интересом и смешками разглядывали совершенно нагого тучного мужчину, который, прикрываясь левой рукой, правой отчаянно махал, тщетно пытаясь поймать хоть какой-то транспорт, пока его не пригрел проезжавший мимо на мотоцикле инспектор ГАИ.
14
Перед воспитательным часом Марья Михаиловна долго и терпеливо объясняла Владику:
– Вы, молодой человек, должны хорошо и прочно забыть все эти новомодные статейки, – она неодобрительно взглянула на кипу газетных вырезок в руках Владика, – и строго придерживаться установленной методики и утвержденной программы. Раз уж соизволили следовать педагогической стезей.
– Видите ли, – как можно учтивее старался отвечать Владик, все эти воспитательные программы писались в застойные времена, на которые по воле судьбы пришлась большая часть вашей деятельности. Мы же живем в несколько иные времена…
– О чем спор? – добродушно спросил, подходя, Владимир Семенович. – Шумим, братцы, шумим…
– Понимаете, – пустился в объяснения Владик, – у меня – сейчас урок о чести и достоинстве человека…
– И вот, эту тему, – подхватила Марья Михайловна – которую надо решать на героических примерах Зои Космодемьянской, Сережи Тюленина, Ули Громовой, наш молодой Песталоцци предлагает разбавить исповедями проституток, беседой о фильме "Маленькая Вера" и даже библией.
– А при чем тут библия? – сухо спросил Владимир Семенович.
– Не библия, а Евангелие, – возразил Владик и отчего-то покраснел. – Ну, Владимир Семенович, уж вы-то должны понять, ведь Мария Магдалина – это первый образ раскаявшейся блудницы в мировой литературе.
– Имейте ввиду, – строго сказала завотделением, – я немедленно попрошу горздрав о вашем откреплении, если узнаю, что здесь, в лечебном учреждении вы начали преподавать девочкам посторонние предметы.
– Да не в лечебном учреждении, – Владик покачал головой, отчаявшись что-либо объяснить им, – а на "даче". И не девочкам, а… – и он, махнув рукой, отошел.
Он так и не решился рассказать с Магдалине. Ведь ее раскаянье бессмысленно без образа Христа. Значит, надо будет углубиться в вопрос о сущности христианства, а что тогда будут записывать девочки? И потому он устроил опрос по ранее пройденным с другими педагогам темам, и на двадцатой минуте тихо сомлел, слушая полусонное бормотанье Мамы:
– Честь и достоинство человека строятся на глубокой… на глубоком… нет, на чувстве глубокой ответственности за гордое имя человека Страны Советов, строителя коммунистического будущего. Человек Страны Советов высоко несет знамя этого… как его…
– Бескомпромиссной… – подсказали с галерки.
– Хватит! – Владик стукнул ладонью по столу и сказал Маме: – Садись, Тисленко. Мне стыдно, просто стыдно за то, что никто из вас не может или не хочет рассказать, как понимает честь и достоинство человека, женщины, девушки. Я не верю, я просто не могу поверить, что попав в беду, пусть даже такую, как ваша, вы совершенно, напрочь утратили все эти понятия. Человек не рождается без чести и совести. Это неотъемлемая часть его души. И я никогда не поверю, что вы всё это потеряли.
– А по-вашему, так легко их было сохранить? – спросила Бигса.
– Трудно! Очень трудно, порой невыносимо! Но пока вы еще не разучились задавать такие вопросы, хотя бы самим себе, в вас еще не все потеряно, ведь учили же вас на каких-то примерах. Были же образы героических женщин, и не только в литературе – в жизни.
– Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… – мечтательно, нараспев произнесла Бигса.
– Ты помнишь эти стихи? – живо спросил Владик.
– Конечно.
– Почитай нам, пожалуйста. Нет, нет, ты стоя, пожалуйста, Лариса. А вы… вы все слушайте, слушайте!..
И девятиклассница Лариса по кличке Бигса, перенесшая не один аборт и арестованная в притоне наркоманов без малейших признаков одежды, вышла из-за стола, подошла к тумбочке с телевизором и хорошо поставленным, артистичным голосом стала читать строфы из поэмы Некрасова. А Владик напряженно вглядывался в лица сидевших перед ним девочек-женщин и искал в них отклика, сочувствия этим проникновенным стихам. Но тщетно.
Большая часть класса была безучастна. Мышка сосредоточенно смотрела под ноги, Щипеня выясняла, пока словесно, отношения с Ванюшей, Мама – та тупо улыбалась, думая о чем-то своем. Быстро перегнувшись через соседний стол, Кукла что-то начертила в Лариной тетради, но Владик этого не видел. Он во все глаза глядел на девочку, стоявшую у телевизора и не хотел, не мог поверить, что в силу каких-то тягостных, роковых обстоятельств жизни она могла попасть в одну компанию с этими "цыпками" и "милашками", украшенными наколками, расхристанными девицами.
Она читала так, как должно быть великий грешник молится Богу, взывая о милосердии, как сестра читала бы письмо от считавшегося давно погибшим брата, и было в ее голосе нечто такое, что заставило всех очнуться от оцепенения и с изумлением поглядеть на нее. Неожиданно опомнившись, девочка замолчала, покраснев, опустила глаза, будто стыдясь того, что против своей воли открыла ему нечто тайное, сокровенное, то, что надеялась навеки сохранить в душе подальше от посторонних глаз.
– Молодец! – сказал Владик, тепло улыбнувшись ей. – Очень хорошо, просто отлично! Неси свой дневник.
Радостно вспыхнув, девочка подбежала к своему столу и принесла ему тетрадку, в которой медперсоналом и педагогами делались записи о поведении воспитанниц. Владик открыл тетрадь и под поощрительной записью лечащего врача увидел ярким фломастером во весь разворот нарисованный фаллос с красноречивой подписью "Владя, я тебя хочу".
Моментально побагровев, молодой человек взглянул на Ларису. Она в изумлении глядела то на него, то на рисунок, силясь что-то сказать. Руки Владика непроизвольно сжались и – машинально разодрали тетрадь в клочья, – раз, другой, третий, затем эти клочки медленно, будто помимо его воли полетели в лице девочки. Из глаз ее брызнули слезы, и она застонала, закричала, забилась в судорогах. Несколько девочек бросились к ней, но в ее хрупком на вид теле неожиданно обнаружилась недюжинная сила. Она принялась отбиваться и драться с такой силой и яростью, что даже самые крупные попятились назад.
Послышались крики:
– Врача! Врача сюда!..
Вбежавший дежурный врач застал в комнате суматоху. Обхватив Бигсу сзади и прижав ее руки к бокам, Владик отчаянно питался удержать ее от драки, но это ему с трудом удавалось. Вскоре подоспело медсестра. Втроем они кое-как дотащили Бигсу до изолятора, у дверей которого уже столпились воспитанницы.
– Галоперидол!живо скомандовал врач.
Медсестра вынула из шкафа ампулы, набрала шприц. Врач ввел иглу в вену. Прошло еще несколько секунд – и с Бигсой произошла разительная перемена. Несколько раз содрогнувшись, девочка вытянулась и застыла как мертвая.
Мышка внимательно поглядела на шкаф. где хранились ампулы.
– Видала? – спросила ее Щипеня. – Вот если будешь вытыкаться, тогда и тебе так вколят, будешь три дня как труп валяться. Ясно, малявка?
– Ясно… – прошептала Мышка и вдруг заулыбалась.
– Вы, вы, вы! – кричала Марья Михайловна. – Именно вы и никто иной довели ее до этого состояния!
– Простите…Я не сдержался…
Это было ужасно – на двадцать пятом году жизни, совершенно уверовав в собственный педагогический авторитет, вдруг оказаться в роли нашкодившего школьника, вытащенного на педсовет. И самое странное, что Владик мог в любое мгновение покинуть комнату, в которой собрались врачи и воспитатели, чтобы обсудить происшествие с Бигсой, уйти и не возвращаться, занявшись любой другой деятельностью и, может быть, даже с большей прибылью для себя, но дело в том, что прибыли этой он не искал и покинуть "дачу" сейчас, после всего, что он узнал, было для него немыслимым. Этим и был вызван его робкий, униженный тон, его оправдания, хояа во всем происшедшем была не только его вина..
– А ведь вы обязаны были сдерживаться, – не отступала Марья Михайловна. – Узлом должны были себя завязать, нервы затупить, оглохнуть, ослепнуть. Они ведь только того и ждут, чтобы мы сорвались, накричали на них, чтобы и они могли дать выход своей буйной энергии. А мы не смеем права давать им повода для буйства! Что вы думаете об этом, Владимир Семенович?
Тот лишь пожал плечами, потом подумал и сказал:
– Во всей этой истории я вижу не столько педагогической, сколько концептуальный просчет. Владислав Евгеньевич не выработал правильного отношения к нашему контингенту, и никто ему этого не подсказал, в чем, кстати, и наша с вами, Марья Михайловна, косвенная вина. Он выстроил такую модель поведения с воспитанницами, какую выдерживают с нормальными подростками. Наши же дети – больны. И болезнь, их поразившая – один из тяжелейших общественных недугов, и хирургическому вмешательству она не поддается. Вы же в их души лезете со скальпелем. А вас об этом никто не просит. Души у них давно вывихнуты, и вряд ли кто их вправит… Эту вот вашу Ларису Харченко возлюбленный в карты проиграл. Она из-за него больше, чем на смерть пошла, понимаете вы это? И вот мы ее – сюда, а в его адрес даже частного определения вынести не можем. Так-то вот… – он покачал головой и резюмировал: – Я думаю, что Владиславу Евгеньевичу в ближайшее время не стоит самостоятельно вести воспитательные часы. Пусть поприсутствует на занятиях наших ведущих педагогов, поразмышляет…
И этот несправедливый и обидный приговор Владику пришлось покорно проглотить.
15
…И опять медленно отделялось от тротуара притаившееся такси, и Таська сажала в него очередного клиента в большей или меньшей степени опьянения, и каждому хотелось ее тела и ласк, некоторые требовали ублажить их прямо в машине, но скоро, очень скоро такси привозило их в глухое и пустынное место, – где очередному сластолюбцу, гаеру, болтуну и толстосуму доставалось, как думалось Таське, по заслугам. Там незадачливые любители "клубнички" раздевались донага, а содержимое их тугих, как правило, весьма тугих, бумажников переходило в распоряжение банды. И для Таськи началась совершенно новая, иная, удивительно красивая жизнь. Она стала уже не просто случайной шлюшкой, но полноправной хозяйкой воровских хаз, она уже покрикивала порой на Рину, при виде нее почтительно замолкала блатная дворовая мелюзга, которая другим попадавшимся девушкам не давала проходу, швейцары ресторанов отбивали ей земные поклоны, продавщицы комиссионок при виде этой юной любимицы Фортуны изображали неподдельное счастье. И она съездила-таки к Ирке, и убила-таки ее и чулками своими, и косметическим набором "Пупо", и бесцветной помадой, и сигаретами – "Море", черными, длинными и душистыми, после которых она небрежно бросила в ротик подушечку мятного штатовкого "баблгама". Всё это было прекрасно, тысячи по-прежнему оседали на ее книжке, она их почти не трогала, ибо ни в чем не нуждалась. В местах, где она проводила время, столы ломились от обилия закусок и выпивки, в углу мерцал экран видеомагнитофона, и Таська, голая и пьяная сидела на коленях у очередного своего дружка из компании и порой ее визгливый смех или эротические вздохи, вызывали недовольный взгляд Горелого. Тот ею по прежнему брезговал.
Такая вольготная жизнь длилась до тех пор, пока удар кастета не оказался слишком сильным для черепа одного чересчур самоуверенного коммивояжера из Германии…