– Как видите, – безмятежно отозвалась Таська.
Владик глянул на нее искоса, отложил чашки, вытер руки полотенцем и сел за стол напротив девушки. Поглядев внимательно на ее одежду и украшения, он с неприятным чувством в дуге констатировал:
– Значит, за старое принялась…
– Нет, за новое. Но это новое – гораздо хуже старого.
– Хуже этого для женщины ничего быть не может. Хуже бесчестной жизни может быть только смерть…
– Ну уж нет, шпалы таскать в оранжевой курточке или кирпичи на морозе класть – куда хуже! – воскликнула Таська. – Или цельную ночь между станками мотаться, а днем – к детям в общагу. Такую вы мне честную жизнь предлагаете?
Послышался поворот ключа в замке, и вошла жена Владика, грузная, упитанная Вика с двумя увесистыми авоськами в одной руке и такой же круглолицей, розовощекой девочкой, повисшей на другой.
Остановившись в прихожей. Вика стала снимать плащ, размотала косынку.
– Ой, у нас в гостях новая тетя! – закричала четырехлетняя Светочка, вбежав на кухню и прижимаясь к отцу. – Как тебя зовут, тетя?
– Таисия Николаевна, – ответила Таська. – А тебя?
– Кися! – засмеялась девочка. – Тетя Кися! – и подбежала было к ней, но Вика из прихожей закричала:
– Света, не смей! Иди сюда немедленно!
Затем Вика сама вошла на кухню, так и держа плащ в одной руке, и обе женщины в одно мгновение оглядели друг друга до мельчайших подробностей: от продранного на пальце чулка одной, одной до изящных туфелек другой, от обломанных ногтей одной до изысканною маникюра другой, от грубых румян на лице Вики до тонкого Таськиного макияжа. Единственное, пожалуй, в чем Вика превосходила нежданную гостью, так это в размерах бедер и бюста, да и это плохо подчеркивала чересчур широкая талия.
– Познакомьтесь, – Владик поднялся. – Это моя жена. А это моя воспитанница, Тася.
– Я так и поняла, – сказала Вика. – У вас что, сегодня факультатив? Или ты решил взяться за рэпэтиторство? – последнее слово она произнесла уничтожающим тоном, глянув на голые плечи мужа. Он так и не сообразил надеть что-то поверх майки.
Поднявшись из-за стола, Таська ровным тоном и подчеркнуто спокойно сказала Вике:
– Вы знаете, для меня всегда было загадкой, почему они вам предпочитают нас? Ну, когда они холостые, мальчишки, моряки, шофера – это еще понятно, но почему приличные, женатые молодые люди бросают вас и обязательно приходят – к нам – мне это долгое время было непонятно. Спасибо вам, вы мне всё это сейчас прекрасно объяснили.
Полными слез глазами Вика взглянула на мужа:
– Мало того, что ты таскаешь сюда своих венерических шлюх, так они же меня в твоем доме еще и оскорбляют! – и закричала на дочку: – Иди быстрее в комнату, пока тебя здесь заразили.
Усмехнувшись, Таська двинулась к выходу, подчеркнуто виляя бедрами.
– Вика, как ты можешь? – закричал Владик. – Она же не просто так ко мне пришла, а посоветоваться, понимаешь? Сейчас для нее наступила трудная пора в жизни, понимаешь? А ты?
– А я не хочу, чтобы моя дочь заразилась этой дрянью от этой дряни! – взвизгнула Вика. – Светик – единственное, что у меня есть в этой жизни, а мы с ней ежедневно рискуем из-за твоих прихотей. И мне нет дела до того, что ты считаешь своим призванием и в каких ты отношениях со своими "воспитанницами", я хочу, чтобы она у меня была живой и здоровой, понимаешь?!..
Таська легко сбежала по ступенькам. Владик догнал ее неподалеку от парадного, удержал за руку.
– Не обижайся на нее, слышишь? В последнее время она держится на одних нервах. А тут еще у одного ребенка в садике заразу нашли…
– СПИД? – тихо спросила Таська.
– Нет, но болезнь весьма паршивая и опасная, так что… Ты должна ее понять.
– А я и не обижаюсь, Владислав Евгеньевич, – с легкой горечью улыбнулась Таська. – Нам, при нашей-то древнейшей профессии, обижаться не положено. Нас еще вон когда, при Иисусе Христе камнями побивали. А мы. – утремся и опять за свое. Бабы по натуре – кошки, а натура уних – дура. Так-то вот, Дядя Владя.
– Приходила-то зачем?
– Так… – она неопределенно повела плечами. – Соскучилась. А может – влюбилась. Вы сможете полюбить падшую жен… – начала она с надрывом в голосе, но Владик ее перебил:
– А если честно?
– Если честно… – она понурила голову. – Я спросить у вас хотела, сколько дают за явку с повинной?
– Украла что-нибудь? – с тревогой спросил Владик.
– Нет.
– Хоть раз в жизни можешь ты мне правду сказать?! – воскликнул он. – Сколько ты можешь врать? Ведь у тебя даже в личном деле три разных адреса поставлены и все три фальшивые. Да, я проверял.
– Да не вру я, Владя, – воскликнула девушка. – Мне и впрямь нельзя правду говорить, потому что по настоящему-то адресу родичей моих отыскать можно, а я их от этих сволочей беречь должна, понимаешь? А про явку – это я не для себя, а… в общем, для одного человека. Он хочет исправиться. Но боится, что его после этого…Так сколько за нее дают?
– Нисколько, – ответил Владик. – Дают за преступления. А явка с повинной учитывается на суде и обычно служит основанием для вынесения более мягкого приговора.
– Более мягкого… – пробормотала девушка. – Значит не пятнадцать лет, а десять? Или восемь?.. Ой, мамочки…
– Да что ты? – изумился Владик. – Какие еще пятнадцать лет. Ведь не убила же ты никого, а? Таська? Ты что? – схватив ее за плечи, он сильно встряхнул.
Вместо ответа девушка упала ему на плечо и залилась слезами.
– Ой, боюсь я, Владинька, – всхлипывая, говорила она.
– Чего?
– Дюже смерти я боюсь. Я ее завсегда чуяла, еще в деревне, и когда дед Устин Акимыч угорел, я это за два дня чуяла, и когда тетка Марья померла, тоже чуяла, только мамке не говорила, вот и сейчас чую, ходит она рядом со мной…
– Может, психуешь?
– Нет, чую… – услышав звук автомобиля, она обернулась и, увидев приближающуюся оливкового цвете "волгу" и пригашенным зеленым огоньком. – Выследил, гад! – с ненавистью воскликнула она, глядя на такси.
– Кто? – не поняв, переспросил Владик.
– Стой здесь и не подходи ко мне, понял? – быстро шепнула она ему. – А если спросит кто про меня, скажешь, мол старая знакомая манда, хотел налево сходить от жены втихаря. Ну, чеши отсюда, живо!.. – и бойкой походкой направилась к такси.
18
– Так, говоришь, оливкового цвета? – удивился Звенигоров. – А не синее? А на крыше оранжевый фонарик есть?.. А шофер молодой или старый? А на голове что? Не кепка, нет?
– Послушай, что ты меня пытаешь?возмутился Владик. Он заехал в управление, чтобы получить выписки из протоколов (в последнее время ему поручали исключительно бумажную работу) и мимоходом рассказал Звенигорову о разговоре с Таськой. Тот этим неожиданно заинтересовался, подробнейшим образом обо всем расспросив, показал ему фоторобот. Владик долго смотрел на фотографию пленительно улыбающейся красавицы с лицом, полуприкрытом вуалеткой, потом с горечью покачал головой.
– Она… Что она натворила? Убила кого-нибудь?..
– Я не имею права об этом распространяться, – заметил Звенигоров, – но могу тебе сказать, что эта крошка в настоящее время является одной из самых опасных женщин Союза. Во всяком случае, мужчинам встреча с нею приносит несчастье, это верная примета.
* * *
Во всех крупных ресторанах города уже несколько дней подряд кутили одинокие молодые люди с военной выправкой.
Они сорили деньгами, не упуская случая продемонстрировать официантам толстую пачку купюр. Девочки на них часто клевали, но всё не те. Однако с этого дня "охотники" уже точно знали приметы "дичи", ее излюбленные маршруты и места обитания.
Они готовы были в любое мгновение захлопнуть свою сеть, но добыча ускользала от них, будто шестым чувством ощущая грозящую опасность…
* * *
– Да брат я ейный, брат, вы шо мени, не верите? – возмущался рослый, чубастый парень, чем-то похожий на запорожского казака. Это сходство еще более усугубляли широкие штаны со штрипками на щиколотках и просторная, расстегнутая на загорелой груди рубаха-марлевка.
– Брат должен предъявить документы, – уныло бубнил Кузьменко. – Ты же не в детский сад приехал. Тут государственное учреждение…
– Но я имею право…
– И нечего тут права качать, – уже жестче сказал Кузьменко. – Сказал: документ давай. Вот человек!
– О чем спор, Кузьменко? – спросила Марья Михайловна, входя в его кабинет на КП.
– Да вот… За маленькой этой пришли, за Брусникиной, говорит, брат ейный, – и капитан с подозрением смерил взором чубатого.
– Ну, раз брат, так пусть забирает. У Брусникиной гоноррея подлечена, а держать ее лишнее незачем. Пусть она только подтвердит, что он ее брат. А кстати, почему ее отчим, Георгий Петрович, кажется? почему он за ней не приехал?
– Так у него ж работа! – с обезоруживающей улыбкой Петро развел руками.
– Здорово, сестричка! – расцвел он, когда в сопровождении Анны Петровны в помещение вошла Мышка. – Шо к ты, не признаешь своего Петра?
– Тихо ты! – прикрикнула на него медсестра. – Брусникина, ты подтверждаешь, что этот человек действительно является твоим братом?
Губы девочки дрогнули. Она взглянула на парня со всей оставшейся надеждой и отчаянием, со всей любовью и нежностью, какие в ней до той поры трудно было и подозревать и прошептала:
– Да… брат… Братик мой милый! – глаза ее увлажнились.
– Ну, иди, одевайся, – смягчилась Анна Петровна. – А ты, она повернулась к Петру, – напиши расписку, что обязуешься доставить ее домой и присматривать за ней. Вот образец.
– Ты меня прости, слышь, Петечка, – торопливо говорила Мышка, крепко держась за руку своего спутника. – Прости, слышишь? Я ведь – невиноватая. Даже не знаю, кто меня мог так…
– Да будет тебе, – ухмыльнулся Петро и великодушно потрепал ее по плечу. – Как грится – с кем не бываит! Будем считать, что "они оба получили в том стражении боевое крещение"! – продекламировал он.
Девочка хихикнула. Они шли по шоссе мимо лесопосадок. Неожиданно Петро потянул девочку в сторону зарослей ельника. В это время на шоссе показался автобус.
– Ты – чего? – насторожилась она. – Вон же едет!.
– Там у меня мотоцикл спрятан. Не понимаешь? – он он с усмешкой подмигнул. – Не хотел я на мотыке к вашим подруливать. Он… как бы тебе сказать, еще не совсем мой, одолженный, понимаешь?
– Ох, Петро, и влипнешь же ты когда-нибудь со своими мотыками, – выговаривала Мышка, пробираясь следом за ним. Миновав полосу редко посаженных, пожелтевших елочек, они углубились в чащу, где деревья принялись лучше и были вдвое выше человеческого роста. На душе у девочки было неспокойно: в толпе сходивших с автобуса людей ей почудилось знакомое лицо. И теперь она чувствовала, что тайком от него готовится совершить что-то постыдное и глуповато-гадкое, на что ее, как она считала, постоянно толкала слепая судьба. Неожиданно она остановилась. Там, лесная поросль была гораздо гуще, на небольшой вытоптанной полянке с черным кругом от кострища стояли пятеро парней лет от 20 и выше. Увидев их, Мышка, робея, попя-тилась, но Петро вытолкнул ее в центр круга.
– Ого, – сказал он с притворным изумлением, – да здесь же нас, оказывается, друзи ждуть. Не знакомы, нет? продолжал он, ерничая. – Разрешите представить, мой друг, Гришуня, его за тебя с работы выгнали, на весь город ославили, а ведь раньше-то он на самой почетной доске висел-красовался. А вот Володя, он, благодаря тебе, курва, жену и двух детишек заразил.
– А я тут причем? – Мышка обрела голос и вся подобралась. – Я вас не звала, вы сами…
– Заткни хайло, сучара, – оборвал ее Петро. – У Михаськи, вишь-ты, свадьба расстроилась, а он со своей невестушкой только разик-другой и успел…
– Блядь, курва!.. – вихрастый юноша с гневно горящими глазами с ненавистью сжал кулаки.
И девочка, которой все они до этой минуты казалось на одно лицо, вспомнила как горели его глаза (почти так же), когда он ложился на нее, и как точно так ж сжимались его громадные, широкие ладони, сминая крохотные бугорки ее еще неразвившихся грудей.
– Больно… не надо, больно… – вяло бормотала она тогда.
– Ничего, будет больно, будет и приятно, – успокаивал ее Михаська. Подняв повыше ее колени, он навалился всем телом, и Мышка застонала от боли. Она еще не умела наслаждаться любовью, если можно было обозначить этим словом то, что регулярно проделывали с ней Петро и другие ребята со двора и из школы. Порой ей казалось, что ее вот-вот разорвут пополам особенно напористым движением, но потом все проходило, и лишь тогда накатывала приятная усталость, и истома изнеможения охватывала члены, а затяжка сигареты и бокал вина навевали эйфорию и состояние блаженного полузабытья.
– Эт, братцы, интересный постулат, – заметил Гришуня из-за уставленного закусками и выпивкой стола. – Ох и садист же этот Михася.
– Не-а… – резонно заметил Петро, – був бы он садистом, он бы ее не грёб, а просто морду набил бы и всё!..
Голые ребята, сидевшие в комнате, загоготали, любуясь зрелищем полового акта. Взгляд девочки от них безучастно перешел на стул, на котором висела ее школьная форма с помятым черным фартуком, неказистый портфельчик и стоптанные туфли… и застонала громче и уже непрерывно под учащающимися ударами Михаськиного тела.
– Эх, камеру бы сюда, – мечтательно вздохнул Володя, – да на видачок бы ее…
– А ну-ка на двоих давай попробуем! – вдруг загорелся Петро.
– Я кончу, потом пробуйте! – отрезал Михась. – Хоть на пятерых!
Этот голос и все прочие голоса и звуки, и белые обнаженные фигуры в полумраке, их взгляды, слова и поступки, все эти воспоминания мигом промелькнули в памяти Мышки, когда она, отступая к деревьям и прикрываясь руками, крикнула:
– А где была в тот день твоя невеста?.. А твоей родной жены тебе было мало, да? Вы же сами… Сами!.. Гады! Сволочи!.. – она не умела извиняться, и даже провинившись, предпочитала отмалчиваться, но сейчас она не чувствовала себя виноватой, во всяком случае, не больше, чём эти взрослые парни, почти дяденьки, которые сейчас, обманом выманив ее из убежища, предъявили теперь ей свой счет. Она метнулась в сторону, но Петро подставил ей подножку, и она упала навзничь. И тогда ее принялись избивать.
Были расчетливо и умело, пинали ногами в живот, в спину, садили каблуками по ребрам и почкам. Михаська, тот даже бил с оттяжкой, так что Петро был вынужден предупредить:
– Но-но, братва, полегче! Мне мокруха не светит…
Трудно сказать, чем бы все это закончилось, если б со стороны шоссе не затрещали ветки и из-за деревьев не показался Владик. За ним торопился капитан Кузьменко.
– Брат!? – отчаянно выкрикнул Владик, с ненавистью разглядывая разгоряченные лица парней. – Кто из вас ее брат? Изверги, нелюди! – он опустил глаза на распростертое тело девочки.
Кузьменко непроизвольно потянулся к кобуре с пистолетом.
Парни, не сговариваясь, бросились в рассыпную. И лишь тогда по телу девочки пробежала дрожь, она застонала.
Сознание медленно возвращалось к ней. Ярко-красная пелена, залившая мозг, мысли и чувства в момент первого удара и грозившая перейти в глубокую, безвозвратную тьму, постепенно рассеивалась, уступая место молочно-белому тягучему туману, в котором смутно колыхались какие-то дымчатые фигуры, слышалось позвякивание металла о стекло, доносился резкий запах лекарств, хрустели невероятно чистые бинты. Затем все ушли, оставили ее одну. Было невыносимо тяжко раскрыть веки, пошевелить хотя бы пальцем, но обостренный слух уловил разговор в соседнем помещении, тем более, что велся он на повышенных тонах.
– Вы уже позвонили в "скорую"? – спросила завотделением у Владимира Семеновича. Неожиданно в их разговор вмешался Владик.
– Мы виноваты в том, что случилось, нам и лечить Машу.
Марья Михайловна удивленно вскинула брови:
– Вам? Вы лично будете ее лечить? Вы берете на себя ответственность за здоровье ребенка?
– Почему-то о здоровье этого ребенка никто не думал, когда под честное слово выбрасывали ее на улицу с верзилой! – взорвался Владик. – Да поймите же вы, здесь у нее хоть подруги, есть с кем пошушукаться, словом перемолвиться. А там… – Пауза. Напряженною молчание. Затем Владик вновь говорит и голос его дрожит: – Мы не должны, не имеем права выбрасывать ее наружу, пока не обеспечим хоть в какой-то мере ее будущее, а не то вся наша работа воспитателей, медиков, психологов делается впустую.
– Но у нас же для ее лечении нет ни условий, ни медикаментов… – усталым тоном втолковывает ему Марья Михайловна.
– А для Куклы – находятся? – ледяным тоном осведомился Владик. И понял, что попал в точку. В такую, в которую ему, может быть, вовсе и не хотелось бы попадать. После этих его слов наступила пауза еще более тяжелая. Потом Марья Михайловна произнесла неприятным тоном, обращаясь к Владимиру Семеновичу:
– Ну-с, вот и дождались. Получайте теперь благодарность за ваше сердоболие.
Не в силах ничего ответить, Владимир Семенович машет рукой и, в сердцах обозвав Владика "дураком", выходит из помещения. За ним, кипя негодованием, выплывает и Марья Михайловна. Мышке хочется их остановить, объяснить, втолковать, что Владик не таков, за какого они его принимают, что он лучше всех на свете, и добрее всех, и честнее, но не может она издать ни звука, ни единого движения сделать не в силах, и потому отдается мрачному кошмару очередного нахлынувшего на нее сна…