19
– Вы знаете, что самое страшное в наших ночных дежурствах? – спросила Анна Петровна у Владика. Они сидели в манипуляционной при свете настольной лампы.
– Что? Заснуть? – заинтересовался молодой человек.
– Ну что вы! – усмехнулась медсестра. – Это-то как раз и не страшно – разбудят. Лишь бы ЧП не было. Да это и понятно, легко ли двум ночным медсестрам уследить за тремя десятками самых отъявленных хулиганок города? Нет, сон у меня чуткий. Но я всегда особенно остро реагирую на тишину.
– Вы хотите сказать "на пум"?
– Нет, шум – это само собой. Шум – это значит очередная ссора, драка или скандал. Но самое страшное, как правило, совершается в тишине. Вот, слышите?
– Что?
– Восьмая палата затихла. Тут что-то не то…
– Думаете, это опять Шиза?
– Нет, когда она начинает, это для них, напротив, развлечение. Тут что-то другое… Подойдите, не заходите, там может быть что-то неприличное…
Крадучись, она бесшумно направилась к двери и так же тихо прошмыгнула по коридору.
– … Это удав Каа выходит на свою ночную охоту… – замогильным голосом прошептала одна из девочек первой палаты.
В восьмой палате и в самом деле царила мертвая тишина. Кто-то из девочек смотрел, а кто-то спрятался под одеяло лев силах видеть, как Щипеня учит Куклу "уму-разуму". Она сидела на плечах своей жертвы, прижав бритвенное лезвие к ее шее и шептала:
– Русаки ей не нравятся… А немцам давать нравится?
Перепуганная Кукла только бурно дышала, с ужасом кося глаза на лезвие.
Медленно, движением пальца Щипеня подняла ей верхнюю губу и недобро улыбнулась.
– А хороши у тебя фиксы, – с одобрением сказала она. – Ей-богу, мастер делал.
– Финкельман, – с полными слез глазами пролепетала Кукла.
– Хороший дядя Финкельман, – подтвердила Щипеня. – И Бигса тоже хорошая чува была, пока по твоей милости на неделю в "шизо" не укатила. А за что, Куколка?
– Оставь ее, Щипа, – негромко сказала Бигса. – Будет с нее.
– Ну нет, – возразила Щипеня. – Ты думаешь, я за одну тебя ей мщу? Мы выйдем отсюда – и опять по подворотням, а она на "мерседесах" будет раскатывать?.. Фиксами сверкать? Ну, нет больше она сверкать не будет…
– Нет… – застонала Кукла, но Щипеня взмахнула лезвием, и та зажмуридась. Жестом, подсмотренным в каком-то боевике, – Щипеня несколько раз сжала и разжала пальцы. Ей в руку вложили щипцы для ногтей. В следующую секунду Щипеня наступила коленом Кукле на горло, а щипцами полезла ей в рот. Кукла замечала, завизжала.
В следующую минуту в палате вспыхнул свет.
– Немедленно прекратить! – выкрикнула Анна Петровна. – Ах вы… извращенки!.. – она решила было вначале, что девочки занялись "лесбийской любовью", явлением, не столь распространенным на "даче", сколько в колониях. Но увидев полные слез глаза Куклы, кровь на лице и два родовых огрызка на месте ее роскошных золотых зубов, она все поняла и обернулась к Щипене.
– Так ты еще и воровка, – констатировала Анна Петровна с видимым удовлетворением, будто найдя лишнее доказательство тому, в чем давным-давно уже не сомневалась.
– Ничего я ни у кого не украла! – огрызнулась Щипеня. – Там ее фиксы; под кроватью валяются. А наказали мы ее по делу. Правда, девки?
– Правда, правда! – затараторила девочки. – Это она хрен у Бигсы в тетрадке нарисовала… И еще всех свиньями зовет… И воображает…
– Тихо! – прикрикнула на них Анна Петровна и решительно сказала Щипене: – Встань и иди за мной.
– Сами донесете, – огрызнулась та. – У меня ножки болят.
– Ну уж нет! – глаза медсестры зло сощурились. – Ты сама, своими ручками себе дорогу в тюрьму проложила, своими же ножками туда и пойдешь.
С этими словами она схватила Щипеню за руки, заломила их за спину и потащила ее к изолятору. Девчонка отчаянно вырывалась, истошно вопила, потоки самой грязной и несусветной брани лились из ее красиво очерченного рта. Выскочивший на шум Владик проводил их недоуменным взглядом. Вернувшись, Анна Петровна уселась писать рапорт.
– Вы уверены, что это необходимо? – спросил Владик, заглянув через плечо Анны Петровны, которая, подложив трафарет под лист бумаги, испещряла его ровными бисерными строчками.
– Что же, по-вашему, мы должны им все это спускать с рук? – Анна Петровна подняла на него свои стеклянно-голубые глаза с нескрываемым изумлением. – Разве я солгала здесь хоть единым словом? – тихо спросила она.
– Бывает ложь… во спасение… – с трудом проговорил Владик, – Пожалуйста, не упрекайте меня в ханжестве, но здесь этот термин достаточно точен. Если ваш рапорт пойдет по инстанциям с таком виде, Щипене грозит тюрьма.
– Может, хоть там ее исправят, – холодно заметила Анна Петровна.
– Да не исправят, не исправят, в том-то все и дело! И вы и я – все это прекрасно знают! Да, конечно, вижу я, что девчонка эта без царя в голове, любит строить из себя этакую приблатненную Соньку Золотую Ручку, этакую девицу Оторви-да-Брось, но мне кажется, все это лишь одна из форм защиты. Она не прирожденный лидер, но терпеть не может, чтобы ею помыкали. Вы понимаете?
– Я, Владислав Евгеньевич, – с легкой улыбкой сказала Анна Петровна, – за двадцать-то лет работы здесь многое увидела и поняла. И совершенно точно знаю: если сегодня мы оставим безнаказанным этот проступок, завтра начнутся и другие попытки грабежа, да-да, грабежа, потому что срывать с живого человека золотые коронки – это самый настоящий бандитизм, и даже хуже, это зверство! Это – фашизм! И, будьте уверены, эта ваша Щипеня получит у меня все, что заслужила, полную катушку, выражаясь изысканным языком ваших воспитанниц.
Взглянув на молодого человека, она отложила ручку и с иронией добавила:
– Ну, что вы на меня смотрите, как на исчадие ада?.. Зачем головой качаете со столь глубокомысленным видом? Неужто думаете…
– Я думаю, – перебил ее Владик, – что если мы, призванные любить и воспитывать этих глупых и несчастных детей, до такой степени ненавидим их, то… до какой же степени все они ненавидят нас?..
Выйдя из дежурного кабинета, он направился в дальний конец коридора, спустился по лестнице и подошел к массивной стальной двери с глазком. За ней разместился изолятор, который уместнее было бы назвать карцером. Когда он заглянул, Щипеня, уже успокоившись, сидела на лавке, подобрав под себя колени и отстраненным взором глядела куда-то вдаль.
– Доигралась, Котова, – сухо сказал Владик, заглянув в глазок. Бетонные стены и пол и широкая щель с двери делали слышимым каждое слово, каждый вздох.
– Ну, доигралась, – буркнула девочка. – Тебе-то, лягашу, что за дело?
– Ты же прекрасно знаешь, что я к органам никакого отношения не имею.
– А к нам тебя как засадили? В порядке исключения?
Раньше она с ним никогда не позволяла себе так разговаривать. Неужели последний поступок позволил ей почувствовать себя в чем-то выше него? До некоторого времени она сдерживала в себе беса, не позволяла себе ни дерзостей, ни острых словечек, до какой-то степени подавила в себе вольную и бесшабашную натуру, которая снискала ей любовь, уважение, а порой и преклонение некоторой части воспитанниц. И трудно было понять, как же она на самом деле, то ли миловидная девочка с опущенным, но порою лукаво поблескивающим взором, то ли – эта расхристанная особа неопределенного возраста, что безо всякого стеснения развалилась перед ним, до пояса заголив ночную рубашку?
Стрельнув глазами в его сторону, она с самым непринужденным видом вовсе стянула с себя рубашку, меланхолично бросив:
– Ох, и жарища же тут у вас… Духота…
– Ты что? Подразнить меня хочешь? – сказал Владик со смешком, желая подавить внезапную сухость в горле. – Неужели не понимаешь, что сама себя, свои девичью гордость в грязи топчешь?
– Какая уж там гордость?.. – с горькой иронией бросила она. – Сами же… сами на меня, как на вещь смотрите. Все, все, лишь бы пощупать, зажать в углу, оттянуть… Да, вещь я, вещь, машина, робот, станок для траханья – это вы от меня хоте услышать? Я такая есть, такой буду и такой сдохну, что вам еще от меня нужно?
– Ты оделась бы, холодновато тут, бетон, еще простудишься – посоветовал ей Владик. – Вот ты сейчас спрашивала меня, как я сюда попал. Для ознакомления, Котова, как тебя зовут-то, кстати?
– Таня… – устало бросила Щипеня.
– Видишь, какое имя красивое. "Ужели, милая Татьяна"… а ты его на кличку поменяла… Так вот, в газете я работал. И как-то сразу пошли у меня одна за другой темы – всё дети, и дети; стал я спецкорром по школам и ПТУ, "пионерским курьером" меня прозвали. И писал я про ваше счастливое детство, пока не понял, что далеко не у всех оно такое счастливое. И вот тогда пришла моя тема. Понимаешь? Я побывал во многих колониях, спецшколах и спецучилищах, мальчиковых и девичьих, говорил с многими ребятами, очень на вид неплохими, даже очень… грамотными, неплохими и славными. Казалось, сотри, забудь о пятне, которое лежит на них – и все они вернутся к родителям и все вновь станут нормальными мальчиками и девочками… Но почему они не возвращаются, вот чего я никак понять не мог…
– Нет… – сдавленным голосом проговорила Щипеня. – Мы здесь уже клейменные…
– Что?
– Вы вот, – поднявшись в нар, девочка подошла к глазку и внимательно поглядела в него, – вы когда-нибудь отпевание слышали? – И уточнила: – Церковное. А я вот слышала, как бабку мою отпевали. Единый она у меня родной человек была, кроме папы-алконавта и мамы – пьяни подзаборной. Я и деньги в церкви дала, чтобы ее отпели по-старому, по-церковному, чтоб всё красиво было. Да и сама она много денег жертвовала попам. А они… приехали трое в задрипанном "москвичонке", повоняли кадилом, пробубнили что-то наскоро и соскочили. И так вот моя бабуля была просто мертвой, а стала еще и отпетой, и тем самым ее смерть стала как бы узаконенной, и назад ей путей не было. Вот и все мы тут, Дядя-Владя, одним миром мазанные, "отпетые" мы навеки вечные. Всех нас в ваших "спецурах" отпевают раз и навсегда, и нет нас уж ни среди живых, ни среди мертвых, а лишь среди падших… А лахудре этой, медсестре, так и передай, чтобы новый срок мне не шила, я ее из-под земли достану. Слышь? Так и передай – достану! – закончила она, с силой сжав кулачки и гневно сверкнув глазами.
– Сколько же в тебе зла, Таня, – в изумлении пробормотал Владик.
– Зла во мне ровно столько, сколько мне добра Господь Бог отмерил, – сухо заключила Щипеня. – Не больше и не меньше. Сколько зла я от людей повидала, столько же им и воздам, и еще добавлю.
– Сколько же тебе лет, злючка ты моя несчастная?
– Слава богу уж не маленькая, – буркнула Щипеня. – С семьдесят пятого я. Сегодня мне восемнадцать стукнуло. Ну, чего ты на меня вытаращился? Деньрождение у меня такое счастливое. А вы меня сюда вместо подарка посадили.
– Да пойми же дура, ты ведь уже совершеннолетняя! – закричал на нее Владик. – Кончились твои спецучилища. И отвечать за сегодняшние зубы ты будешь по взрослой статье, за грабеж с насилием! Поняла?!
– Нет! – взвизгнула Щипеня. – Только не это! Дядя-Владя, уберегите! Христом-богом молю, только не на взросляк… Христом… Христом… Я… я для вас всё… всё на свете… я…
– Эх, Танюша… – Владик тяжело вздохнул и покачал голв вои. – Раньше о боге думать надо было… – он сунул руки в карманы пиджака и обнаружил там бумажный пакетик, прихваченный в магазине к чаю. – На вот, печенье ешь. Свежее. Кушай. – он сунул пакетик в глазок и быстро отдернул руку, потому что почувствовал на пальцах горячее дыхание и прикосновение влажных губ.
Съев печенье, Щипеня уселась на пол, поджав под себя колени. Ее пробирал озноб. В унисон с крупной дрожью, сотрясавшею все ее тело, в ней вибрировала пугающая мысль. "Всё… Всё… это конец… конец… Нужно было тебе таскать эту стервозу… Теперь – взросляк. А там – под бок к какой-нибудь бандерше. Ну нет, я ей глотку перегрызу – узнают Щипеню"… Смакуя шипящие звуки она несколько раз произнесла свою, гордую кличку, которой величали блудливых зеленоглазых кошек – ведь недаром же она ее носит, так прозвал ее первый мужчина в ее жизни (до этого были сопливые подростки), лучший друг отца, недавно возвратившийся из зоны рецидивист по кличке Зуб, который спустя некоторое время сгинул в зоне, прихватив с собой и. папашу… Неожиданно ей почудилось, что кто-то произнес эту кличку вместе с ней. Она подняла глаза, и увидела часть лица в глазке. Мужчина некоторое время изучал ее. Потом щелкнул ключ, в дверь отворилась. На пороге стоял Кузьменко.
– Ах бедная ты моя бедная девочка, – с ироническим сердоболием произнес он. – Что же это ты натворила тут, а?он подошел к ней, встал во весь рост, положил руки ей на голову.
– Ты… вступись за меня. Мочила, а? – попросила она его. – Не по кайфу мне на взросляк переть. Мне б только выскочить отсюда, и я…
– А это уж будет зависеть от тебя, – глухо сказал он.
Она поняла, конечно же все поняла, и потому, не вставая с колен, исполнила все, на что безмолвно намекал охранник, то, чему ее научил Зуб, изощреннейшей ласке пылающими губами и языком, доводящую мужчин до неистовства, выбивающую из их могучих грудей хриплые стоны и сладостное бычье мычание. На душ ее вновь стало тепло и покойно, и вновь она ощутила себя непременной принадлежностью для удовлетворения чужих желаний. Она объединилась с мужчиной в единое целое, он груб и могуч, тело его сотрясает дрожь наслаждения, толстые, волосатые ноги уперлись в землю, мышцы в них напряглись как струна, в ягодицах от напряжения – ямочки. Она подняла взгляд.
Теперь он уже не "кусок", не Мочила, не "лягаш", он уже ее раб, он ничтожный пленник своей гордо выпяченной плоти…
– Ты сделаешь это? – спросила она. – Ты поможешь мне?
– Да, да, – лепечет он, суетливо тычась ей в лицо. – Все, что захочешь сделаю, миленькая моя, славненькая…
Она верит ему и не верит. В эти секунды, за считанные мгновения до оргазма, мужчина готов пообещать всё на свете, лишь бы добиться удовлетворения своего желания. Но и Щипеня тоже стреляный воробей, и потому, лизнув его, она лукаво спрашивает:
– Детьми клянешься?
– А то как же? – :заверяет ее капитан. В это мгновение он готов поклясться чем угодно, лишь бы довести до конца изнуряющую ласку этих карминно-красных, будто из рубина вырезанных губ. Сам он бездетен, о чем в этот момент предпочитает не вспоминать.
20
И вновь они с Владимиром Семеновичем бродили по обширной территории диспансера, мимо крупноячеистой сетки, из-за которой на них сурово взирали тяжко дышавшие, длинноязыкие овчарки, мимо садика, который с ленцой окапывали девчата в одинаковых бурых больничных халатах. Молодого человека обволакивал и завораживал густой, бархатистый голос психолога (поговаривали, что он хорошо владеет гипнозом). Теперь Владика не оставляло чувство, что и сам он сейчас является объектом ненавязчивого, но глубокого внушения.
– Напрасно вы, Владик, можно я вас так буду называть?.. Так вот, напрасно вы за них заступаетесь. Думаете, они стоят этого? Да нисколько! Они, если хотите знать, уже и кличку вам дали: Дя-дя-Владя. – и он испытующе поглядел на молодого человека.
– Не такая уж и плохая, – усмехнулся Владик.
– Плохая, ужасная, – убежденно сказал Владимир Семенович. – У этих кличка – больше, чем паспорт, она – четкая и краткая характеристика всей человеческой личности. Знаете, как например нашу заведующую прозвали? Нет? Грымзой. А Анну Петровну – Тигрой полосатой. Кузьменко, например, Мочилой. А…
– А вас?
– Меня? – Владимир Семенович смущенно улыбнулся. – Меня они Хай-Гитлером прозвали. Наверное из-за волос, – и он привычным жестом поправил сбившуюся на лоб длинную прядь светлых волос, успешно маскирующих плешь. – Но обидной клички бояться не надо. Надо бояться клички бесцветной, пустой. Вот, по вашей, скажем, сразу видно, что они в вас слабину чувствуют. И не преминут ею воспользоваться. Вы вчера хулиганку пожалели. Самую отпетую среди всех этих…
– Это уж точно, – обреченно согласился Владик.
– А ведь они вас не пожалеют. Нет, не пожалеют, помяните мое слово… Здесь, здесь полей! – крикнул Владимир Семенович девочке со шлангом, усердно поливавшей территорию. – Да лужи-то, лужи не делай, рохля!..
Бигса с трудом подтащила тяжеленный шланг к плацу и, заткнув пальцем отверстие, попыталась разбить тугую струю воды, но вся вымокла до нитки, да еще и облила других девочек, которые подметали плац. Они разразились возмущенными криками.
Остальные обитательницы "дачи" в это время занимались побелкой деревьев.
Совершенно неожиданно для самого себя, Владик подошел к ней, забрал у нее шланг и пустил в воздух пестро-радужный фонтанчик. Сейчас он нарушил негласный закон "дачи", по которому руки воспитателей никогда не были заняты каким-либо трудом Они должны были заставлять трудиться других, принуждать к работе. Повернувшись к Владимиру Семеновичу, опешившему от его поступка, Владик продолжал:
– Послушайте, а может и не надо никого особенно жалеть? Может быть, просто надо относиться к ним по-человечески? Просто сочувственно, с теплотой, по-доброму, или таких понятий нет в медицинском лексиконе?
Постояв немного на плацу и чувствуя на себе пристальные взгляды окружающих, Владимир Семенович подошел к нему и встал рядом, но не совсем рядом, а чуть поодаль и нахмурился.
– Да, да, по человечески… – согласно кивнул Владимир Семенович. – Я поначалу к ним тоже по-человечески, жалел, утешал, увешивал. Но когда увидел, как они попадают сюда по третьему, по четвертому разу, как потом перекочевывают туда, – он махнул рукой за ограду из колючей проволоки, где находилось взрослое отделение диспансера, – а оттуда и дальше, в колонии, вот тогда-то я, милый мой, и уверовал в генетику, и в плохую наследственность. А было это еще в те дни, когда за эти науки очень просто можно было и с должностью распрощаться, и в тюрьму пойти. Суровые, что и говорить, были времена. А такого, как сейчас – не было. То, что происходит сейчас – это самая настоящая пандемия. Девяносто пять процентов наших с вами подопечных обречены. Да, да, они больны, серьезны больны, и наше общество с этой болезнью еще не научилось бороться. И, кстати, не только наше. И эта болезнь – не сифилис, не СПИД, не чума, а гораздо хуже – это распущенность, слишком раннее пробуждение половых инстинктов, тяга к запретному плоду.
– Мне кажется, вы противоречите сами себе, – возразил Владик. – еще недавно вы рассказывали мне о том, что необходимо лечить души заблудших, а сегодня…
– Лечить можно не только таблетками, но и клистиром, касторкой и кровопусканием, – отрезал Владимир Семенович и направился в корпус энергичным шагом, и оттого не расслышал или сделал вид что не расслышал последних плов оппонента:
– Этими средствами лечили в средние века…