Холод резанул его, точно нож. Ла-Манш и летом мало походил на тропическое море. А уж пасмурным утром в канун быстро приближавшейся зимы он был мрачен, опасен и холоден, как лед.
Но Ги об этом не думал. Он решительно шел вперед и, почувствовав достаточную глубину, оттолкнулся ногами от дна и поплыл. Плыл он быстро, огибая островки водорослей в воде.
Одолев ярдов сто, он добрался до похожего на жабу гранитного островка, который отмечал место, где вода бухты встречалась с водами Ла-Манша. Там он остановился, прямо у жабьего глаза - скопления гуано в углублении камня. Повернувшись лицом к пляжу, начал взбивать ногами воду - лучший способ подготовиться к приближающемуся лыжному сезону в Австрии. По привычке снял очки, чтобы оглядеться. Он лениво разглядывал далекие утесы и покрывавшую их густую растительность. Постепенно его взгляд спустился к неровной, усыпанной валунами дороге, ведущей к пляжу.
И замер.
На пляже кто-то был. Человек стоял в тени, но явно наблюдал за ним. Гранитный пирс частично скрывал человека в темной одежде, но белая полоска на шее привлекла внимание Ги. Он прищурился, желая лучше разглядеть незнакомца, но тот отделился от пирса и двинулся через пляж.
Невозможно было ошибиться в том, куда он направляется. Скользнув к сброшенной одежде, незнакомец встал рядом с ней на колени и поднял что-то: то ли штаны, то ли куртку, издалека было трудно понять.
Но Ги догадался, зачем он там шарит, и чертыхнулся. Он понял, что надо было выложить все из карманов, выходя из дома. Разумеется, ни один нормальный вор не заинтересовался бы маленьким круглым камешком, который обычно носил с собой Ги Бруар. Но ни один нормальный вор и не пошел бы ранним декабрьским утром на пляж в надежде поживиться чем-нибудь из карманов купальщиков. Тот, на берегу, точно знал, кто купался сейчас в бухте. И шарил в его одежде либо в поисках камня, либо для того, чтобы выманить его, Ги, на берег.
"Ну и черт с ним", - подумал он.
Это был его час одиночества. Он ни с кем не будет его делить. Только одно волновало его сейчас: сестра и то, как она встретит свой конец.
Он опять поплыл. Дважды пересек бухту туда и обратно. Снова бросив взгляд на пляж, он с удовольствием отметил, что нарушитель его покоя скрылся.
Ги поплыл к берегу и добрался до него, запыхавшись, ведь сегодня он плавал вдвое дольше обычного. Спотыкаясь, вышел из воды и поспешил к полотенцу, весь покрывшись мурашками от холода.
Чай обещал быстрое спасение, и он налил себе из термоса. Напиток был крепкий, горький и, что важнее всего, горячий. Ги выпил целую чашку, прежде чем снять купальные плавки и налить следующую. Эту он выпил медленнее, энергично растираясь полотенцем, чтобы вернуть тепло конечностям. Потом надел штаны и взялся за куртку. Накинул ее на плечи и сел на скалу обсушить ноги. И только надев кроссовки, он сунул руку в карман. Камень по-прежнему был там.
Он задумался. Вытянув шею, оглядел утесы вокруг. Насколько можно было судить, кругом не было ни души.
Тогда он решил, что, наверное, ошибся. Быть может, это был не живой человек, а просто какое-то отражение его собственных мыслей. Воплощенное чувство вины, к примеру.
Он вынул камень из кармана. Развернул его и большим пальцем пощупал инициалы, вырезанные на нем.
Защита нужна всем, подумал он. Труднее всего понять, от кого или от чего.
Он выплеснул остаток чая на землю и налил еще чашку из термоса. До полного восхода солнца оставалось меньше часа. Сегодня он встретит его здесь.
15 декабря, 23.15
Лондон
1
Говорить можно было о погоде. И это радовало. Дождь шел целую неделю, останавливаясь не более чем на полчаса, - явление, достойное замечания даже по стандартам хмурого декабря. А если учесть, что прошлый месяц перевыполнил норму по осадкам, затопив Сомерсет, Девон, Восточную Англию, Кент и Норфолк, не говоря уже о городах Йорке, Шрусбери и Ипсуиче, то даже упоминать о провальном открытии выставки черно-белой фотографии в одной из галерей Сохо на фоне таких событий было бы просто неприлично. В самом деле, как можно развлекаться разговорами о жалкой кучке друзей и родственников, которые представляли всю публику в момент открытия, когда за пределами Лондона люди оставались без крыши над головой, животных тысячами перевозили с места на место, собственность погибала. Не поговорить об этой природной катастрофе значило бы показать себя черствым и негуманным человеком.
Так, по крайней мере, успокаивал себя Саймон Сент-Джеймс.
Разумеется, он видел логическую ошибку в этих рассуждениях. Но от своих мыслей все равно не отказывался. Услышав, как стекла в оконных рамах содрогнулись от порыва ветра, он схватился за звук, как утопающий за соломинку.
- Может быть, подождете, пока буря немного уляжется? - предложил он гостям. - В такую погоду садиться за руль - чистое самоубийство.
Он слышал, как искренне прозвучал его голос. И понадеялся, что они отнесут это на счет его заботы об их благополучии, а не чистой воды трусости, как было на самом деле. И не важно, что Томас Линли и его жена живут всего в двух милях к северо-востоку от Челси. Никому не следует выходить из дому в такой ливень.
Но Линли и Хелен уже надели пальто. От входной двери Сент-Джеймсов их отделяли всего несколько шагов. Линли держал в руке черный зонт - совершенно сухой, - что лучше всяких слов говорило о том, как долго они просидели с Сент-Джеймсом и его женой у камелька в кабинете первого этажа. В то же время состояние самой Хелен, страдавшей на втором месяце беременности от тошноты, которую в этот полуночный час лишь с большой натяжкой можно было назвать утренней, требовало немедленного возвращения домой, невзирая ни на какую погоду.
"И все-таки надежда умирает последней", - подумал Сент-Джеймс.
- Мы ведь еще не поговорили о деле Флеминга, - сказал он Линли, который был офицером Скотленд-Ярда, расследовавшим это убийство, - Прокуратура довольно быстро довела его до суда. Ты, наверное, доволен.
- Саймон, хватит, - тихо сказала Хелен Линли. Нежная улыбка смягчила ее слова. - Нельзя вечно уходить от разговора. Поговори с ней. Такое увиливание совсем не в твоем духе.
К сожалению, это было именно в его духе, и доведись жене Сент-Джеймса слышать сейчас Хелен Линли, она первая опровергла бы ее. Жизнь с Деборой изобиловала опасными подводными течениями. И Сент-Джеймс, точно неопытный гребец на незнакомой реке, всегда предпочитал обходить их стороной.
Он оглянулся через плечо на дверь кабинета. За ней горели свечи, в камине тлел огонь. Надо было сделать освещение поярче, запоздало сообразил он. При других обстоятельствах приглушенный свет мог показаться романтичным, но сейчас он скорее наводил на мысль о похоронах.
"Но никто ведь не умер, - напомнил он себе. - Это же не смерть. А всего лишь разочарование".
Весь последний год его жена работала над серией портретов. В разных концах Лондона она снимала разных людей: от рыбаков, в пять утра привозящих свой улов на рынок Биллингсгейт, до богатых кутил, в полночь съезжающихся в ночные клубы Мейфэра. Ее снимки запечатлели культурное, этническое, социальное и экономическое разнообразие метрополии, и она надеялась, что открытие выставки ее работ в небольшой, но очень приличной галерее на Литл-Ньюпорт-стрит привлечет достаточно посетителей и о ней напишут в каком-нибудь издании для коллекционеров, жаждущих вкладывать деньги в новых художников. По ее словам, ей просто хотелось, чтобы ее имя запало в сознание публики, как зерно падает в почву. Она вовсе не надеялась продать много работ сразу.
Погода, мерзкая погода на границе осени и зимы, - вот что ее подкосило. Дебору не особенно тревожила ноябрьская слякоть. В это время года погожие деньки редкость. Но когда осенние хляби плавно перетекли в декабрьский проливной дождь, Дебора заговорила о своих сомнениях вслух. Может, повременить с открытием до весны? Или даже до лета, когда люди много развлекаются и поздно ложатся спать?
Держаться прежних планов ей посоветовал Сент-Джеймс. Плохая погода, говорил он, никогда не держится дольше середины декабря. Дождь льет уже несколько недель, так что, хотя бы с чисто статистической точки зрения, должен вот-вот перестать.
Но переставать он как раз и не собирался. С неба лило ночь за ночью, день за днем, пока городские парки не превратились в болота, а из трещин в мостовой не полезла плесень. Деревья падали, потому что их корни не находили больше опоры в отсыревшей земле; в подвалах прибрежных домов можно было устраивать соревнования по гребле.
Если бы не Сент-Джеймсы, явившиеся на выставку в полном составе (мать, братья и сестра, все с чадами и домочадцами), единственными посетителями торжественного открытия стали бы отец Деборы, кучка близких друзей, чья преданность пересилила осторожность, да еще пятеро незнакомцев. Именно к ним устремлялись с надеждой все взоры, пока не стало ясно, что трое из них прятались на выставке от ненастья, а еще двое коротали время в ожидании столика в ресторане мистера Кинга.
Сент-Джеймс бодрился ради жены, как и владелец галереи, парень по имени Хобарт, чей английский выдавал уроженца низовий Темзы - можно было подумать, что буквы "т" нет в алфавите. Если верить ему, Деборе было "не о чем волновася. Высавка продлися еще месяц, а качесво супер. Погляди, сколько уже продано!" На что Дебора с присущей ей честностью ответила:
- А поглядите, сколько родственников привел сюда мой муж, мистер Хобарт. Будь у него побольше сестер и братьев, мы распродали бы все.
И она не ошиблась. Сент-Джеймсы были щедрыми людьми, всегда готовыми оказать поддержку. Но то, что они покупали ее работы, значило для Деборы гораздо меньше, чем если бы их купил кто-нибудь другой.
- У меня такое чувство, что они покупали только из жалости, - не выдержав, пожаловалась она в такси по дороге домой.
Вот почему присутствие Томаса Линли и его жены было так желательно Сент-Джеймсу именно сейчас. Когда они уйдут, ему придется защищать талант жены в ее собственных глазах, а он не чувствовал в себе достаточно сил для этого. Он знал, что она не поверит ни единому его слову, хотя он будет говорить совершенно искренне. Как многим художникам, ей требовалось признание посторонних. Он не посторонний, а значит, его мнение не имеет значения. Как и мнение отца, который только потрепал ее по плечу и философски заметил:
- Погода, Деб, ничего не попишешь, - и пошел спать.
Но Линли и Хелен - совсем другое дело. Поэтому когда Сент-Джеймс набрался смелости заговорить в присутствии Деборы о Литл-Ньюпорт-стрит, их присутствие было для него столь необходимо.
Но его надеждам не суждено было сбыться. Он видел, что Хелен буквально падает от усталости, а Линли исполнен решимости во что бы то ни стало доставить ее домой.
- Будьте осторожнее на дороге, - сказал им Сент-Джеймс.
- Coragio, чудовище, - ответил Линли с улыбкой. Сент-Джеймс следил за тем, как они под дождем шли по Чейни-роу к своей машине. Когда Линли благополучно сели в нее, он запер дверь и мысленно собрался с силами, готовясь к разговору, который ждал его в кабинете.
Не считая короткого замечания, оброненного Деборой в разговоре с мистером Хобартом, она удивительно стойко держалась до самого такси. Болтала со своими друзьями, восторженными возгласами приветствовала всех его родственников, водила Мела Докссона, своего старого учителя фотографии, от одной работы к другой, выслушивая и его похвалы, и резкую критику. И только те, кто знал ее всю жизнь, как Сент-Джеймс, видели за показной бодростью тусклый застывший взгляд и по тому, как часто она поглядывала в сторону двери, понимали, до чего важно было для нее мнение посторонних, которое при других обстоятельствах не значило бы ровно ничего.
Он нашел Дебору там же, где оставил, когда пошел провожать Линли, - у стены с коллекцией ее фотографий, развешанных им самим. Она внимательно разглядывала их, сжав за спиной руки.
- Год жизни пошел псу под хвост, - объявила она. - А ведь я могла бы устроиться на нормальную работу, начать наконец зарабатывать деньги. Снимала бы свадьбы. Первые балы. Крестины. Бармицвы. Дни рождения. Делала бы льстивые портреты мужчин среднего возраста и их трофейных жен. Еще что-нибудь.
- Туристов с портретами королевской семьи в руках? - предложил он. - На этом и правда можно заработать пару монет, если встать с фотоаппаратом напротив Букингемского дворца.
- Я серьезно, Саймон, - сказала она, и по ее тону он понял, что шутками тут не отделаешься.
Убедить ее в том, что одно-единственное разочарование - еще не конец жизни, так просто не удастся.
Сент-Джеймс встал рядом и тоже начал рассматривать фотографии. Она всегда разрешала ему отбирать из каждой новой коллекции те работы, которые нравились ему больше всех, и те, что висели здесь, были, на его непрофессиональный взгляд, превосходны: семь черно-белых этюдов, сделанных рано утром в Бермондси, где торговцы любым товаром, начиная от антиквариата и заканчивая краденым, расставляли чуть свет свои прилавки. Больше всего ему нравилось в ее снимках ощущение вечности, неизменности Лондона. Ему нравились лица и то, как на них падал свет уличных фонарей и ложились тени. Он считал свою жену не просто талантливым фотографом. Он полагал, что у нее редкий дар.
- Всякий, кто хочет сделать карьеру, начинает с самых низов. Назови мне любого фотографа, которым ты восхищаешься, и наверняка окажется, что и он начинал обычным ассистентом, парнишкой на побегушках, носил софиты, подавал светофильтры кому-то другому, а тот, в свою очередь, начинал точно так же. Как было бы хорошо, если бы можно было сделать несколько удачных кадров и почивать на лаврах, но, к сожалению, наш мир не таков.
- Мне не нужны лавры. Дело не в них.
- Тебе кажется, что ты буксуешь на месте. Один год и… сколько снимков?
- Десять тысяч триста двадцать два.
- А воз и ныне там. Да?
- С места не сдвинулась. Ни на шаг. Не знаю даже, стоит ли… все это… стоит ли вообще тратить на это время.
- То есть ты хочешь сказать, что опыт, который ты получила, для тебя не важен? Ты пытаешься убедить себя - а заодно и меня, хотя я в это, заметь себе, не верю, - будто работа хороша только тогда, когда она дает результат, на который рассчитываешь.
- Дело не в этом.
- А в чем?
- Мне необходимо поверить, Саймон.
- Во что?
- Я не могу потратить еще год на баловство. Я не хочу быть претенциозной женушкой Саймона Сент-Джеймса, забавы ради расхаживающей по Лондону в рабочих штанах и армейских ботинках со своими фотоаппаратами. Я тоже хочу вносить свой вклад в нашу жизнь. Но как я могу это сделать, если я не верю?
- Может, начнешь с того, что поверишь в сам процесс? Посмотри на любого фотографа, чье творчество ты изучала, разве нет среди них того, кто…
- Да я не это имею в виду! - И она повернулась к нему лицом. - Меня не надо убеждать в том, что все начинают с низов и тяжким трудом прокладывают себе путь наверх. Я не настолько глупа, чтобы верить в то, что сегодня состоялась моя выставка, а завтра ко мне прибегут из Национальной портретной галереи за образцами моих работ. Я не дура, Саймон.
- Я этого и не говорю. Я просто объясняю, что провал одной-единственной выставки - которая, может, еще окажется очень удачной - ни о чем не говорит. Это просто опыт, Дебора. Не больше. И не меньше. Просто ты не так его интерпретируешь.
- А что, по-твоему, люди не должны интерпретировать свой опыт? Пережили и пошли дальше? Играли - не угадали ни одной буквы? Ты это хочешь сказать?
- Ты же знаешь, что нет. Вот сейчас ты расстроишься. А это вряд ли поможет нам обоим…
- Расстроюсь? Да я уже расстроилась. Я месяцами не вылезала с улицы. Месяцами сидела в темной комнате. Потратила кучу денег на пленку и бумагу. Я не могу продолжать в том же духе, если не поверю, что во всем этом есть смысл.
- Чем он определяется? Продажами? Успехом? Статьей в "Санди таймс мэгэзин"?
- Нет! Конечно нет. Я совсем не о том, и ты это знаешь.
Она проскочила мимо него к двери, бросив на ходу: "Да какая разница?" - и собиралась подняться наверх, оставив его ломать голову над природой мучивших ее демонов. Между ними всегда было так: натолкнувшись на его флегматичный нрав, она вспыхивала со всей страстью непредсказуемой натуры. Принципиальное несходство взглядов было одной из причин, почему им так хорошо вместе. К несчастью, по той же самой причине им бывало и плохо.
- Ну так объясни мне, - сказал он, - Объясни, Дебора.
Она остановилась на пороге. Разъяренная и целеустремленная, она была похожа на Медею: длинные волосы дождем рассыпались по плечам, глаза сверкали металлическим блеском в свете пламени.
- Мне нужно поверить в себя, - сказала она просто.
Голос ее прозвучал так, как будто сама речь требовала от нее отчаянных усилий, и он понял, как сильно ее злит его непонимание.
- Но ты и сама должна знать, что твои работы очень хороши, - сказал он. - Неужели можно поехать в Бермондси, сделать такие снимки, - он показал на стену, - и не знать, что они хороши? Больше, чем хороши. Господи, да они великолепны!
- Потому что знание рождается здесь, - ответила она.
Ее голос сделался тише, а поза, такая суровая мгновение назад, утратила свою напряженность, и она как бы обвисла у него на глазах. При слове "здесь" она указала пальцем на голову, а потом положила ладонь под левую грудь и продолжила:
- А вера - здесь. И мне пока не удалось сократить дистанцию между ними. А если я и дальше не смогу… Как я вынесу то, что должна вынести, если хочу доказать сама себе, что чего-то стою?
"Так вот в чем дело", - подумал он.
Больше она ничего не добавила, за что он в душе поблагодарил ее. Судьба отказала его жене в возможности реализовать себя через материнство. Поэтому она искала другой путь.
- Любимая… - начал он.
И не нашел больше слов. Но это одно, казалось, содержало в себе больше доброты, чем она могла вынести, потому что металл в ее взгляде расплавился и она вскинула руку, словно умоляя не подходить к ней и не заключать ее в объятия.
- Постоянно, чем бы я ни занималась, внутренний голос шепчет, что я обманываю себя.
- Разве не все художники обречены на это? И разве тем, кто добился успеха, не пришлось учиться не обращать внимания на сомнения?
- Этого я как раз и не умею. Ты играешь в картинки, говорят они мне. Ты просто притворяешься. Ты зря тратишь время.
- Как ты можешь думать, будто обманываешь себя, когда ты делаешь такие фотографии?
- Ты мой муж, - возразила она. - Что еще ты можешь сказать?
Сент-Джеймс знал, что ему нечего на это возразить. Как ее муж, он желал ей счастья. Они оба знали, что ни он, ни ее отец никогда не скажут ничего такого, что могло бы его разрушить. Он чувствовал, что проиграл, и она, наверное, прочитала это по его лицу, потому что сказала:
- Не попробуешь - не узнаешь. Ты сам все видел. Почти никто не пришел.
Все началось сначала.
- Это погода виновата.
- А мне кажется, не только.
Дальнейшие рассуждения на тему, кому что кажется, были столь же бесплодны, бесформенны и безосновательны, как логика идиота. Будучи настоящим ученым, Сент-Джеймс поинтересовался:
- Ну а на какой результат ты надеялась? Чего, по-твоему, следовало ждать от первого показа в Лондоне?