* * *
С ноября прошлого года земы обосновались в Софиевской Пустоши, поселке городского типа, прилепившемся к западной околице мегаполиса, сразу за Большой Окружной. Так что насчет загородного дома Протасов, в общем-то, не врал. Правда, дом не был особняком, как и поселок не считался элитным. Никакой развратной дочерью всесильного "газового барона" в Софиевской Пустоши, естественно, и не пахло. Ни дочкой, ни "газовым бароном", ни их халдеями, холопами и прочими господами, породнившимися с "газовой трубой". Там даже самим метаном не пахло. Жилище зем уже три года, как отсекли от газопровода за хронические и безнадежные долги.
Протасов и Волына арендовали комнату в большом и запущенном сельском доме, вросшем в землю, будто старый пень. Дом стоял на самой окраине Пустоши. У хозяйки, тридцатилетней Ирины Ревень, в одиночку выращивающей двух малолетних детей, неоплаченных квитанций за газ, электричество и воду накопилось столько, что впору стены выклеивать. Вместо обоев. От газопровода ее отрезали давно. И от электросети тоже. Сидеть бы Ирине с детьми, как в гражданскую, при лучинах, если б не сосед народный умелец.
После драматического визита желто-красного "УАЗика" Энергосетей местный "Кулибин" бросил времянку от ближайшего столба, и снова восторжествовал Свет. Плевать, что краденый. Благо, кабель под рукой имелся, снятый с какого-то подчистую разворованного долгостроя. Повесить же на ЛЭП "соплю", это не врезаться в газовую трубу. Операция обошлась Ирине в трехлитровую банку самогона, приконченную соседом буквально на следующий день.
Чтобы хоть как-то погасить долги, Ирина пускала в дом квартирантов. Протасов и Волына, очутившиеся в Пустоши сразу по возвращении из Москвы, не были первыми ее клиентами.
Ирина предпринимала и другие попытки, чтобы заштопать дыры в худом семейном бюджете. Главным образом, стояла на лотках, тем более, что крупный продуктово-вещевой рынок располагался совсем неподалеку. Из села выйти, километра три полями прошлепать, через Большую Окружную перебраться, вот и вся недолга. Если на велосипеде, так вообще ерунда.
Рынок представлял собой хаотическое скопление грузовиков с обитыми жестью будками, торговля велась с колес. Кое-где, между грузовиками попадались брезентовые палатки, сколоченные из досок лотки, а то и просто ящики, застеленные клеенкой или газетами. Торговля шла бойкая, а народ попадался разный.
Ира, как правило, стояла на рыбе. Но, случалось ей и "ножки Буша" продавать, и бананы с ананасами. В торговле она не преуспела, хотя и весы накручивала, и пользовалась облегченными гирями. Научилась и пальчиком придерживать тарелку, и товар заворачивать в толстую бумагу. Вымачивать колбасу в воде, а сахар выдерживать во влажном подвале. Приспособилась она и от многочисленных проверяющих откупаться, и расценки соответствующие выучила. Кому, сколько и как часто давать.
Иногда вроде выходило неплохо. И деньги в кошельке водились. Но, частенько Ирина оказывалась в убытке. Раз жулик какой-то из-за спины стащил выручку, раз цыганка заговорила зубы и обобрала до нитки. На рынке день на день не похож. И еще Ирина пропахла рыбой так, что ей долго потом казалось, будто тяжелый дух следует за ней попятам, если не поселился в носу.
Сложности начались, когда зимой 91-го года умерла мама Ирины Екатерина Ульяновна. Приглядеть за детишками стало некому. Ира световой день трубила на базаре, а дети росли, как сорная трава в огороде. Колхоз к тому времени опочил с миром, захлебнувшись в долгах, всеобщем безразличии, пьянстве и нежелании работать на Дядю. Образование у Ирины было неоконченное среднее, знаний никаких, связи нулевые. Теплое местечко ее нигде не поджидало, а перспективы на будущее казались сумрачными и невеселыми. Они такими и были.
* * *
Отец Иры исчез давно, летом 79-го года. События того далекого очень душного лета отчеканились в памяти с такой кристаллической четкостью, будто разыгрались на прошлой неделе. Ирка честно гуляла каникулы после выпускного восьмого класса, с той беззаботностью, какая доступна только в пятнадцать. Экзамены отгремели июньскими грозами, на поверку оказавшись не такими уж и страшными, как круглый год малевали учителя. В общем, самое лучшее только начинало сбываться, а лето представлялось бесконечным, когда беда обрушилась на их семью, как срубленный молнией дуб. Отец, трудившийся начальником караула военизированной охраны какого-то крупного проектного института, не вернулся домой со службы. Вместо него нагрянула милиция, в таком большом количестве, какого в Пустоши не видели со времен Сталинской Коллективизации. А поскольку Коллективизацию в селе мало кто пережил (партактив разве что, с прихлебателями), то вышло как минимум событие сезона. Из обрывков разговоров Ирина поняла, что машина с институтскими зарплатами и премиями, сопровождаемая в тот день отцом, исчезла неведомо куда. Под причитания безутешной Екатерины Ульяновны милиционеры перевернули дом вверх дном, и даже истыкали лопатами сад. Следствие отрабатывало все возможные версии ЧП. Та, в какой на роль профессора Мориарти примеривался пятидесятилетний начкар, была не хуже и не лучше остальных. Так себе версия. Бесплодная, как и все прочие. Несолоно хлебавши, милиционеры убрались восвояси, оставив безутешную Екатерину Ульяновну и Ирку, шмыгая носами, собирать разбросанные операми вещи. Как легко догадаться, деревенские сплетники, с той поры, пошли перемывать им косточки, в полном соответствии с нашими вековыми традициями, подмеченными Владимиром Высоцким: "…и словно мухи по углам, ходят слухи по умам…" Жена и дочь принялись истово ждать главу семьи, но он так и не объявился. Ни в августовскую жару, ни в осенние дожди, ни когда замели снега. Ирина, по моде того времени увлекавшаяся поэзией, а в числе прочих и замечательными стихами Константина Симонова, на грустном опыте убедилась, что либо в каждом правиле случаются исключения, либо поэт где-то что-то напутал.
– Ой, Володенька! На кого ж ты нас покинул?! – всхлипывала Екатерина Ульяновна, заколачивая двери столярки, оборудованной сгинувшим супругом в саду. В старой летней кухне, чтобы не докучать домочадцам ревом собственноручно изготовленной циркулярки. Раньше, бывало, из столярки его калачом было не выманить. Эти доски, вбитые Екатериной Ульяновной крест накрест, и, в особенности черная скуфья, нахлобученная на голову, дали понять Ирке, что отца она больше не увидит. Если ваша мать вдова, то вы наполовину сирота, это же ясно. Такая вот математика.
Но, отец иногда приходил к ней по ночам. Сквозь сон до нее долетал его прокуренный, простуженный голос. Он шел мимо ушей, сразу попадая в мозг.
– Не брал я этих денег проклятых! – клялся отец. Ирка верила, естественно. Она и без того знала, что не брал.
– Оклеветали меня, доченька! Опаскудили. Оболгали, сволочи.
– Холодно тут, – жаловался отец, и Ирина слышала, как он растирает окоченевшие куцые пальцы, изуродованные фуговальным станком. – Холодно. И дышать тяжело.
Иногда Ирка даже хотела, чтобы отец и вправду приложил к тому давнему темному делу руки. "Лучше бы он в Ялте, как сыр в масле катался, чем где-то в овраге лежал". А что лежит где-то, без креста и священника, Ирке подсказывало сердце.
* * *
Старшую дочку, Ксюшу, Ира родила летом 80-го, забеременев в девятом классе. Оттого и со школой довелось распрощаться. Ее и раньше не тянуло на учебу, пеленки же поставили окончательный крест. Три года все было более или менее благополучно, а потом, в разгар провозглашенной Андроповым компании "за дисциплину и что-то там еще…" отец Ксюшеньки сел в тюрьму за пьяную драку, закончившуюся двойным убийством. В селе это запросто. Хватили лишнего, слово за слово и пошло-поехало. За топор и по лбу. Раз, два, и готово. Прямо как в песне, исполненной Андреем Мироновым в кинофильме "Достояние Революции: "…вжик, вжик, вжик, оп! уноси готовенького…". Но, не так весело.
В Пустошь первый муж Ирины не вернулся. Может, осел на далеком Севере, а может, на лесоповале сгинул. Наши исправительно-трудовые учреждения не отличаются европейской прозрачностью. У отечественных ИТЛ ГУЛАГовская закваска, ежовские традиции. Стекла армированные, масляной краской замазаны. А за стеклами кирпичная кладка.
Поздней весной 85-го, под набирающую обороты Горбачевскую Перестройку, Ирина сошлась с Виталием, и вышло так, что он стал отцом ее сына Игорешки. Семейное счастье Ирины и на этот раз оказалось стеклянным. Только-только бабахнул Чернобыль, как Виталик загудел на зону за хищение колхозного ГСМ. Вынес-то всего три канистры: две в руках, а одну в рюкзаке за спиной. Зато списали на него все недоимки, накопившиеся за последние годы. Вляпался – отвечай. Виталику закатили по полной программе, и он ушел надолго "мотать срок", оставив Ирину с падчерицей восьми лет и сынишкой, которому и годика не исполнилось.
Потеряв в 91-м мать, Ира очутилась в вакууме. Рассчитывать на помощь родни не приходилось, не было у Ирины родственников. "Ой одна я одинешенька, – стонала, когда становилось невтерпеж, Ирина, – только я, да дети мои малые. Никому не нужные на всем белом свете. Сироты мои дорогие". Соседи Ирину не видели в упор. Так уж повелось в нашем Отечестве, что богатых соседей недолюбливают. Процветание за соседским палисадом воспринимается болезненно, пробуждая зависть, постепенно разрастающуюся в ненависть и страстное желание поджечь соседский сарай. Еще хуже дела обстоят с соседями бедными, убогими. Их презирают и чураются, почитая бедность сродни заразной болезни.
Так что Ирина чувствовала (справедливо чувствовала) себя изгоем. Просыпаясь по утрам, она буквально физически ощущала существительное "нищета", написанное симпатической краской по фасаду ее неказистого домика, а также на собственном лбу и на лбах своих маленьких детей. Она, бывало, шла по селу, ощущая затылком недобрые взгляды: "Держись от меня подальше, босячка".
"Я неудачница. Я последняя дура. Кто-то проклял нашу семью вкакие-то давние времена, и ничего я с этим не поделаю". Иногда она перелистывала паспорт, ожидая увидеть штамп: "Врожденно-пожизненная нищета" сразу под печатью о прописке. Никакого такого штампа в паспорте у Ирины не было, но от этого не становилось легче. Неразрешимые проблемы висели на ней, как булыжники на шее утопленника, давили безжалостно, и недвусмысленно подталкивали к бутылке. Ирина сопротивлялась, как могла, но время от времени прикладывалась. Не без этого.
* * *
Когда Екатерины Ульяновны не стало, Ира оставила работу на рынке, пустив в дом квартирантов. Первыми ее постояльцами оказались двое предпринимателей из Прибалтики.
Чем занимались прибалты, Ирина толком не знала. Она не спрашивала, а они не рассказывали. Прожили с полгода, съехав по-английски, не прощаясь, и позабыв рассчитаться за последние несколько месяцев. Еще и цветной портативный телевизор "Юность" с собой прихватили. Работал, правда, телевизор не ахти. Трубка села, отчего смотреть по "Юности" программы было все равно, что пялиться в закопченное окно, как ни старайся, не разберешь ни рожна. Зато корпус Ирине нравился: красный, гладкий, на мыльницу похож. И потом, единственная память о муже Виталике. Это если Игорешку не считать. В общем, было жалко.
Прибалтов сменили среднеазиаты, то ли узбеки, то ли таджики, пойди их, без опыта различи, а паспортов Ирина в залог не брала. Азиаты платили исправно, угощали Иру зеленым чаем, а детей рахат-лукумом и халвой. Ирине предлагали любовь на троих. "Ты не бойся, мы не обидим, а денег щедро заплатим. У нас много есть". Ира грубо отказала, а после, если честно, жалела. Лишних денег не бывает, особенно в ее положении.
Азиаты прожили в Пустоши до середины декабря 92-го года, а почти под Новый год к Ирине нагрянула милиция и перевернула дом вверх дном. Азиаты, как выяснилось, занимались контрабандой наркотиков, и где-то там засветились. У Ирины были большие неприятности, ей пришлось писать длинные объяснительные, краснеть, бледнеть и хлюпать носом в негостеприимных милицейских кабинетах. В конце концов все утряслось, но ярлык "наркоторговки" приклеился к ней, ацетоном не ототрешь.
Как только страсти улеглись, у Ирины появились новые постояльцы. Двое мужичков с пилорамы продержались в Пустоши месяца три. Пока пилорама не обанкротилась после пожара. Погорела, и вылетела в трубу. Или, сначала прогорела, а уж потом погорела. Ирина подробностей не знала – "пускай следствие выясняет. Им за то и деньги платят, чтобы повсюду носы совать".
Пилорамщиков-погорельцев сменили три девчонки, зарабатывавшие на хлеб насущный продажей тел на Большой Окружной, а вслед за ними снова объявилась милиция, которой вечно не хватает зарплат (а кому их сейчас хватает?), желудки растянуты, а кормилец один. Вон он, папка в погонах. Пошел дубинкой махать.
С девушками пришлось распрощаться. Две съехали сами, а третья так и вовсе исчезла без следа после того, как "крыша" девушек из бандитской превратилась в милицейскую. У проституток работа опасная. Сегодня пан, а завтра пропал. Ира и том и говорить зареклась.
Лето прошло без приключений. Летом у Ирины жили дед с бабкой. Даже, точнее, одна бабка. Приехали из далекого райцентра, вырезать деду геморрой. Дед, сдав анализы и дождавшись, пока койко-место освободилось, лег в отделение проктологии. Бабка его навещала, проводила в больнице круглые дни, а к Ирине возвращалась ночевать. Больница располагалась в центре города, но перебраться поближе бабке мешал тощий пенсионерский кошелек. Дед успешно перенес операцию, и уж было, засобирались старики домой, когда доктора обнаружили у него опухоль, никак не относящуюся к проктологии.
Дед переехал в онкологический центр, бабка осталась у Ирины. В центре деда лечили облучением. Деньги у бабки иссякли, а Ирина на оплате не настаивала. Да у нее бы и рука не поднялась, в таком положении старуху на улицу выставить. Может, потому и сама ходила в нищете. Вскорости Ирина взяла бабку на содержание, бесплатно кормила, да и деду в больницу передавала еду. Уж больно жидкой оказалась больничная пайка. К концу лета деду сделали операцию, в сентябре еще одну, а в первых числах октября он умер. Бабка, наплакавшись, уехала домой:
"Дай Бог, доця, тебе счастья, за твое сердце золотое".