Гадость – не гадость, а не помешает, – нравоучительно сказала Нина Григорьевна. – Сам профессор Гейл рекомендовал.
Такого шила, какое родилось в Чернобыле, не утаишь даже в коммунистическом мешке. Аварию на ЧАЭС довелось признать, в страну допустили заморских медиков, а из зоны бедствия эвакуировали жителей. Впрочем, границы ее оказались нестабильными. Радиоактивную воду не остановишь ни шлагбаумами, ни постами ДПС. Центральный общесоюзный телеканал продемонстрировал список погибших, "Первыми вступивших в огонь". Список возглавляли фамилии героев-пожарных, обуздавших в ту роковую ночь рвущееся на волю атомное чудовище.
А навстречу, брандспойты в руках,
Наступая по жидкому шлаку,
Не в скафандрах, в простых ОЗК,
Шла пожарная рота в атаку.ТВЭЛы сплавились мигом, что им?
Смена сделать успела, что надо,
Чтоб десяток-другой Хиросим,
Не разросся из этого ада.
Мало кому тогда приходило в голову, что расчеты Кибенка и Правика лишь открыли бесконечный список жертв катастрофы, конца которому в обозримом будущем не предвидится.
Тридцатикилометровая зона вокруг рукотворного апокалипсиса была официально объявлена районом бедствия. Сотни мобилизованных для эвакуации автобусов потянулись в обреченные города, очутившиеся на гиблой земле. В них пускали только с ручной кладью, да и с той порой доводилось расставаться, на постах дозиметрического контроля зараженные вещи неумолимо изымались. Хуже бывало, когда счетчики Гейгера принимались яростно трещать у одежды или голов беженцев. На подступах к Киеву были развернуты фильтрационные пункты, где следующие из Припяти машины и их пассажиры проходили дезактивацию. Автобусы тщательно мыли, беженцами занимались медики.
– Хорошенькие дела, – сказал в те дни матери Ростик. – Я тут Витьку недавно встретил.
– Какого Витьку?
– Романова, из моего класса. Помнишь его?
Витя Романов был одноклассником Ростика, после школы, с первой попытки поступившим в медицинский институт.
– Это у которого родители врачи? Помню, конечно. А что с ним?
Его в Иванков отправляют. Беженцам помогать. Так он мне по секрету сказал, что им велели закрывать глаза на симптомы лучевой болезни, и всем, кому можно, лепить ОРЗ.
– Кто велел? – подавилась Нина Григорьевна.
– Почем мне знать? Он не сказал. С них, вроде, и подписочку о неразглашении взяли.
– Если он дал подписку, то чего языком как помелом метет?! – разозлилась Нина Григорьевна.
Ростик пожал плечами:
– Не веришь?
Нина побледнела, снова вспомнив Новочеркасск. Шум толпы, и солдат, перекрывших улицы мирного города. В Новочеркасске не было ни империалистов, ни фашистов, так что свалить вину оказалось не на кого. Все сделали так называемые НАШИ, которые, как правило, страшнее чужих.
– Что с тобой, мама? – Ростик взял ее под руку. – Ты – как призрак увидела.
Нина Григорьевна замотала головой:
– Ничего. Болтай поменьше.
Едва крохотному Богдасику (бабушка настаивала на имени Григорий, но оба родителя решительно воспротивились, и она сдалась, затаив обиду) исполнилось два месяца, Нина отправила его в Ужгород, естественно, с мамой и папой.
– Хотя бы до сентября поживете, – говорила она с перрона. Ростик и Ольга махали из купе. – В Закарпатье и воздух чистый, и продукты безопасные.
В Киеве они замучились сомнениями, что съесть, а чего, пожалуй, не стоит. Это был вопрос из вопросов. Лето – пора овощей и фруктов, ударная страда для любителей домашней консервации и время набирать запасы витаминов на зиму. Лето 86-го года стало исключением из правила, потому что вопрос есть или не есть тот или иной продукт, пить пять раз кипяченую воду, а если нет, то где разжиться другой, приобрел ощутимый гамлетовский привкус: быть или не быть.
Помимо проблем с продуктами город будоражили слухи о поразительно дешевых бытовых ценностях, добытых мародерами в Припяти для перепродажи на черном рынке. Поговаривали о кем-то купленном шикарном паласе, после повешения которого на стену у жильцов квартиры махом вылезли волосы. Милицейские патрули стреляли мародеров на месте, но репрессии не меняли картину. Смертоносная контрабанда шла. Личный шофер Нины Григорьевны поведал историю о пригнанной в гараж новой "шестерке", по приближении к которой счетчики Гейгера затрещали, будто сучья в костре. Машину погнали дальше. В места, где дозиметр не стал непременным атрибутом туалета.
В первых числах сентября Ростик, Ольга и Богдасик вернулись домой. Страсти вокруг трагедии на атомной станции понемногу улеглись. Не потому, что она стала безопаснее, или вырвавшаяся на свободу радиация растеряла смертоносную силу. Просто миллионы людей не в состоянии долгие месяцы жить в непрерывном напряжении, словно узники камеры смертников. Народ мало-помалу успокоился, и каждый надеялся, что его пронесет. Не в каждый же окоп попадает по снаряду. Тем более, что облажавшаяся в тысячу первый раз власть сделала все возможное, чтобы засекретить последствия катастрофы. Люди мрут, как мухи, а отчего, пойди разберись.
Осенью 86-го среди полесских болот выросла уродливая громада саркофага, и лучшего памятника семидесятилетнему произволу при всем желании невозможно придумать. Плохо, что доступ ограничен, саркофаг в самом центре закрытой зоны.
* * *
В 88-м году Ростик окончил институт. Диплом о высшем экономическом образовании открывал путь на финансовое поприще. Беда заключалась в том, что на финансы ему было плевать. Ему по-прежнему нравилась история, обреченная быть домашним хобби. До Ростика в полной мере дошло, что значит расплачиваться за неправильный выбор, который к тому же делал не он. Если в институте о буднях бухгалтера он старался вообще не думать (институт – это учеба, то есть, в конце концов, явление временное), то с работой дело обстояло по-другому. Благодаря протекции матери он распределился в планово-финансовый отдел столичного строительно-монтажного треста, и зашагал туда ежедневно с энтузиазмом каторжника, отбывающего наказание в каменоломнях.
– Ох, не могу я! Тошнит меня! – жаловался он жене.
– Ну, зайчик, потерпи. – Уговаривала Ольга.
– Сколько терпеть?! Сорок лет до пенсии?!
– Я тебе нарукавники пошила, – не в лучший момент ляпнула Ольга, не хотевшая ничего плохого.
– Что пошила? – зловещим голосом уточнил Ростик.
– Нарукавники… – промямлила она. – А то… понимаешь, рукава… лоснятся. Я их отстирать не могу.
– Да чтоб они сгорели вместе с тобой, эти проклятые нарукавники! – завопил Ростик. Ольга в ужасе отшатнулась.
У Нины Григорьевны в тот вечер раскалывалась голова, а "пятирчатка" не приносила облегчения.
– Ты что вопишь? – возмутилась Нина. Она морщилась и держалась за виски. Ростик ее состояние проигнорировал.
– Заткни уши ватой!
Разразился чудовищный скандал, в ходе которого стороны не скупились на эпитеты. Ольга пыталась умиротворить ссорящихся, и ей перепало и от Ростика, и от Нины.
– Это я на шее сижу и пальцем о палец не ударяю?! А готовит вам дядя?! Желудки моим борщом набиты, и вы еще смеете куском хлеба попрекать?! И намного я вас объела?!
Конец сваре положил Богдасик. Перепуганный истошными воплями взрослых, он разразился громким плачем. После ссоры участники чувствовали себя опустошенными, и не подымали друг на друга глаз. На следующий день Ольга занялась сбором документов для яслей.
– Куда ты, интересно, собралась? – хмурясь, спросила Нина Григорьевна. Осадок вчерашнего скандала отравил весь день, и она готовилась идти на попятную. Ольга ничего не ответила. Обида по-прежнему клокотала в ней, тем более сильная, что Ольга остро ощущала беспомощность, делавшую ее позицию непримиримой.
– Давай забудем, – предложила Нина.
– Извините, Нина Григорьевна, – дрожащим голосом отвечала невестка. – Вы для нас с Богдасиком много сделали, и я вам искренне благодарна за все. Но, терпеть ваши упреки в куске хлеба… простите, если что не так. – Ольга ушла в комнату. Ростик тенью шмыгнул за ней.
"Пошел вымаливать прощение. Понимаете ли? Слова сказать нельзя! И этот хорош, кашу заварил, а я теперь во всем виновата".
В рекордные сроки пристроив Богдасика в ясли, Ольга пошла в спортклуб "Буревестник". Деньги тренерам платили не ахти какие, но, все же лучше, чем ничего, и Ольга почувствовала себя увереннее. Она засиделась дома. Богдасика из яслей забирали по очереди, но Ольга чаще Ростислава, потому что освобождалась раньше. Нина Григорьевна в очереди не участвовала, обязанности управляющей держали ее на работе допоздна. Потом Ростик потихоньку перевесил ясли на жену. Она какое-то время терпела, пока ее терпение не лопнуло.
– Интересно ты устроился?! Других деток то папы, то мамы забирают, а про нас с Богдасиком можно подумать, что, мол, сирота и мать одиночка!
– Ты же раньше заканчиваешь! – парировал Ростик, у которого завелась неприятная привычка поздно заявляться домой. Он, в последнее время вообще казался загадочным, и был рассеян, что случается с ушедшими в себя людьми. Ольгу это бесило.
– Правильно! – вспыхнула она. – Я раньше всех освобождаюсь, мотаюсь по магазинам с высунутым языком, вожусь с Богдашей, готовлю жрать, а еще вылизываю эту чертову квартиру. Так, может, я и есть одиночка?
– Интересная мысль, – согласился Ростик.
– Бабушки у нас нет, а теперь и папа исчез?! У всех бабушки, как бабушки, с внуками сидят, а у Богдана особый случай, ответственная банкирша, Синий Чулок!
Нина Григорьевна, к несчастью, как раз объявившаяся в дверях, ухватилась за последнюю фразу:
– Что?! Это ты про меня?!
– Вам на внука наплевать.
– Ах, ты… – Нина колебалась с определением, но, в конце концов пошла по минимуму. – Бессовестная. На скамеечке мне вязать?! Устала по магазинам бегать?! По каким, спрашивается?! – По социальному статусу Нина Григорьевна стояла несравненно ниже покойного тестя Ростислава Капонира. Сдербанк, в конце концов, не ЦК. Но, ее положение было достаточно высоким, чтобы пользоваться закрытым распределителем, без которого и про молоко, и про финских кур, и про апельсины можно было смело забыть. Перестройка близилась к завершению, злые языки шутили, что за ней последует Перестрелка, а потом Перепись оставшегося населения. Как бы там ни было, прилавки магазинов были пусты. Богдасик, ставший по милости безмолочной Ольги искусственником, был вскормлен на югославских смесях для малюток, которые в магазинах для простых смертных и искать не имело смысла. К концу десятилетия товарный дефицит стал таким же атрибутом действительности, как красные знамена и портреты Ильича. Чтобы купить обыкновенное молоко, надо было здорово расстараться. На работе у Ростика дефицитные товары распределялись посредством лотереи, предполагавшей шляпу и бумажки с крестиками. В целях торжества справедливости везунчики исключались из следующего розыгрыша, так что счастливый обладатель банки кофе "Пеле" утрачивал шансы полакомиться конфетами. Как-то раз Ростику подфартило ухватить при жеребьевке вошедшие в моду дамские ботфорты, но сотрудницы планово-экономического устроили бунт, исключив мужчин из общего списка. "При чем тут жены сотрудников?!" – вопили бухгалтерши с экономистками, разыгрывая лотерею заново. При втором розыгрыше ботфорты достались Циле Михайловне, ведущему инженеру ПЭО, рост которой не превышал полутора метров. Местные остряки на следующий же день присовокупили к сапогам подтяжки, исключительно для удобства ношения. С Цилей Михайловной приключилась истерика.
В "Буревестнике" у Ольги тоже изредка случались пайки, индюшачьими крылышками и сигаретами "Ватра", курить которые следовало вертикально, чтобы не высыпался вонючий табак. Все это напоминало блокаду Ленинграда, перенесенную на одну шестую часть суши, а такое было не под силу даже Гитлеру, в лучшие его денечки.
Так что возмущение Нины Григорьевны основывалось не на пустом месте. Кормящей дланью семьи по-прежнему выступала она. Быстро осознав этот непреложный факт, Ольга решительно переключилась на Ростика:
– Совсем совесть потерял. Можно подумать, Богдасик тебе чужой.
– Тебе виднее. – Огрызнулся Ростик.
В конце концов Ольга заподозрила, что у Ростислава другая женщина. Однако это было не так. Как уже известно Читателю, Ростик обрел новую веру. Каким образом он приобщился к кришнаитам, Ольга так толком и не узнала. Впрочем, это не имело значения. Инфицирование было на лицо, болезнь протекала тяжело, чем лечить, оставалось гадать.
– Имя мое Брахмавайвата, – заявил Ростислав, после чего Ольга так и села. Нина Григорьевна пришла на помощь, но она давненько утратила былое влияние. Наличные лекарства оказались дерьмом. Ростик стоял на своем, непоколебимо, как Александрийский столб.
Крещеная матерью в оккупированном Киеве и не ведавшая этого Нина была воспитана в духе воинствующего атеизма, пронизывавшего советскую общеобразовательную систему. Немного модифицированного со времен "Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей…", (с тюрьмами приключилась промашка), но, не менее ортодоксального. Табунами батюшек никто не стрелял, как бывало на заре эпохи, ну так и батюшки стали иными, приспособившись к тоталитаризму, как некогда к самодержавию. Злые языки даже болтали, что все они члены КПСС, и, как минимум, половина, стучит КГБ, закладывая собственную паству.
Эти разговоры отвращали от церкви. Но, не от Бога, ни в коем случае. Просто сложился некий водораздел, отсекающий выдуманные людьми религиозные обряды от Бога, к которому обращаешься, когда по-настоящему тяжело, то есть когда больше обратиться не к кому. Нина Григорьевна не знала молитв, что, впрочем, вовсе не мешало молиться. Когда Ростик в младенчестве заболел пневмонией, она находила для Бога такие слова, каких не сыщешь ни в одной шпаргалке. Бог, очевидно, все это слышал тысячи раз, но не отвернулся, и помог Ростику. С тех пор Нина изредка посещала церковь. Стояла, прикрыв глаза, вслушиваясь в баюкающий треск свечей, в застенчивое шарканье ног и вздохи, уносящиеся к сводам, под купол.
То же, что стряслось с Ростиславом, происходило на совершенно другом духовном уровне. Он даже от имени своего отрекся, отказавшись от семьи, отвергнув материальные блага и будущую карьеру с такой страстью, которая, очевидно, отличала христианских отшельников, удалявшихся некогда в подземные катакомбы, и какая нынешним церковным чиновникам, вероятно, не снилась даже в бреду. Слишком много в нынешних церковных институтах финансово-экономических составляющих, карьеризма и канцелярщины, чтобы осталось место для веры.
Глядя в отрешенное лицо сына, Нина вспомнила термин "зомбирование", и это было лучшим, что ей удалось подобрать. А на зомби уговоры не действуют. Они прожили еще какое-то время, Нина и Ольга в ужасе, Богдасик в неведении, а Ростислав (ныне Брахмавайвата) во власти своих, только ему понятных помыслов и чаяний. Долго так продолжаться не могло. Когда Ростик задумал сложить в гостиной алтарь, терпение Нины Григорьевны лопнуло, и она выпроводила сына за дверь.
– Еще и милицию сейчас вызову, чтобы никто из вас не сомневался. – Напутствовала она бывшего Ростика и его братьев по вере. Ростик переселился в монастырь, оставив мать без сына, жену без мужа, а Богдасика без папы.
* * *
Ко времени XIX – й партийной конференции и первого съезда народных депутатов СССР вышли из печати книги Александра Солженицына, Варлаама Шаламова, и многих других. Товарный голод все крепче стискивал в объятиях Родину мирового социализма, зато информационный отсутствовал напрочь. Нина прочла (тут вполне уместен глагол проглотила) Солженицынский "Архипелаг Гулаг". Основным ее чувством после прочтения этой Великой Книги был даже не ужас от открывшегося, а скорее тягостное ощущение обреченности – такая система существовать не должна. Но она же так просто и не уйдет. И нечего ожидать, чтобы на ее зловонных руинах выросло нечто хотя бы отдаленно напоминающее Бенилюкс. А еще у нее было чувство, что книга Солженицына безнадежно запоздала. Опубликуй ее пристойным тиражом в шестидесятые, вместо того, чтобы "вознаграждать" за любознательность лагерями, еще можно было бы что-то исправить. По крайней мере, развал бы не был таким чудовищным. Нина серьезно заболела периодикой, выписывая на работе все, что возможно, и заглатывая, затем, напополам с бутербродами. Возможно, это была пробудившаяся гражданская позиция. А может, стремление заглушить пустоту, оставленную в душе Ростиком.
"Совсем чокнулась, – злилась Ольга, натыкаясь повсюду в квартире на толстые общественно-политические журналы вроде "Знамени" или "Нового мира". – Половину получки на макулатуру выкидывает. Сбрендила окончательно старуха".