Виктор Смирнов
Прерванный рейс
1
Передо мной лежал порт. У причалов покачивались и скрипели суда. Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов. Ветер дышал близким морем. Из тонких камбузных труб сочился дымок, кое-где над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.
А хорошо бы в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом, который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде. Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно…
"Онега", моя "Онега", стояла, как обычно, у восьмого причала, вдали от прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал далекие огни.
Скоро мне предстояло расстаться со своим временным, плавучим домом. Довольно скромное задание, которое я выполнял, подходило к концу.
Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события, предшествовавшие неожиданной развязке, но то - позже, а в эту минуту я подходил к "Онеге" привычным маршрутом. Откуда мне было знать о резиденте Лишайникове и его связном по кличке "Сильвер", классном разведчике, который изучил искусство перевоплощения так же хорошо, как и скорострельный "карманный" автомат типа "стэн"…
Был тихий, уютный, вечер, горели огни, девчонки стекались к парку, китобойные суда возвращались из гремящего океана, пенсионеры играли в шахматы.
Десять дней назад, в жаркий полдень, я впервые пришел на пирс, где стояла "Онега", чтобы начать новую, матросскую жизнь.
"Онега" оказалась маленьким теплоходом, вовсе не предназначенным для романтических поединков с морской стихией. Это судно принадлежало к "озерному типу" и совершало плавания в Западную Европу частью по каналам и рекам, частью - в тихую погоду по заливу.
Первым человеком, которого я встретил в тот день на теплоходе, был Валера Петровский… На носу судна, свесив голые ноги, сидел здоровенный матрос в тельняшке, джинсах и еще в очках с толстыми цилиндрическими стеклами.
Парень читал книгу. Я прошел под гигантскими, огрубевшими подошвами его босых ног и прочитал название книги: "Богословско-политический трактат", Бенедикт Спиноза. "Если матрос занят Спинозой, что же тогда читает капитан? - подумал я. - Может, это образцово-показательное судно, борющееся за звание самого начитанного?"
- Привет! - сказал я.
Он отставил книгу и улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Даже два увеличительных стекла, сквозь которые глядели на меня неестественно крупные зрачки, не могли испортить первого впечатления.
- Интересная книга?
- Мм, - ответил он. - Трудно дается. Уровень образования не позволяет дойти до всего.
- А я к вам назначен. Матросом.
Парень соскочил с борта, плотно приземлившись на бетон. Его крепкая, спортивная фигура странным образом не вязалась с крупнокалиберными очками, которые уместнее были бы на носу архивариуса, растерявшего зрение в книжных закоулках. Лицо матроса в мелких-мелких точечках пересекали два светлых шрама - следы пластической операции.
Парень перехватил мой взгляд и тут же, чтобы избавить себя от расспросов в будущем, пояснил:
- Гранату немецкую разряжал. В детстве. Осталось кое-что… - И протянул широкую увесистую ладонь. - Валера Петровский.
- А я Павел Чернов.
Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной качки и грозил вот-вот сорваться с борта. "Надо привыкать и к морской жизни, - подумал я. - Майор Комолов, мой иркутский начальник, говорил: "Человек из угрозыска должен знать все плюс единица". Что ж…"
- Осторожнее! - предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего лишь гонг.
Мы прошли на корму, где были жилая надстройка и капитанская рубка. Петровский толкнул дверь с табличкой "Матросы". Каюта была чистенькая, похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и никеля. Две койки - одна над другой - были убраны в стену.
- Здесь и будешь, со мной.
- Команда большая? - спросил я.
- Да нет! Вот с этой стороны, - Валера показал на стенку, - Маврухин и Прошкус, матросы. Прошкуса мы "боцманом" зовем. Очень старательный. А с этой - каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами - Кэп, Иван Захарович то есть. Матрос еще в носовом трюмном кубрике, Ленчик. И вся команда!
"Маврухин", - повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно, угрозыск не должен был бы заниматься делами о контрабандном нейлоне, но Маврухин был связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам Маврухин.
- Сначала трудно придется, - сказал Валера. Его добродушный рот был растянут в улыбке, очки сияли. - Мне тоже пришлось трудно. Вообще не брали из-за очков. До министра дошел, пробился.
- Ты, наверно, из тех, кто не унывает.
- Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, - сказал матрос. - Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только наше представление о нем! Да? А изменить представление - в нашей власти!
- Кто это сказал? - спросил я.
- Марк Аврелий, - ответил Валера. - Вообще интереснейшая личность. Император, кстати. Но умный.
- Ты любишь серьезные книги?
- Да нет, - ответил он, немного смутившись. - Просто решил повышать свое образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.
- И так все свободное время? А гости на "Онеге" бывают?
- Да не особенно… Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Их три сестры - старшая, Ирина, замужем за Кэпом. Они цыганки. Кочевали с табором. А теперь… Ирина - врач, плавает на "базе". Машутка очень славная…
Валера неожиданно помрачнел.
- Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп, - и он уткнулся в книгу.
- Смотри не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.
- Кто это сказал? - торопливо спросил Валера и достал блокнот в коленкоровой обложке.
- Апостол Павел. Мой тезка.
- Я запишу. Этого Павла в нашей библиотеке не достать…
Так началась моя матросская жизнь. С тех пор прошло десять дней…
2
Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на поднятой буксиром волне. В рубке "Онеги" торчала круглая голова Ленчика - он сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из капитанской каюты долетали девичьи голоса. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу, Кэпу. Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на "Онегу". Машутка была влюблена в механика Васю Ложко, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия. Последние дни Машутка и Вася были в ссоре.
Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной палубе.
- Подождите, - сказала Карен.
Она присела на леер, словно на качели. Карен была ловкой - худощавой, подвижной и гибкой, и каждое движение выдавало в ней цыганку.
- Машутка притворяется, что ей безразлично, - сказала она. - Но все-таки почему этот Ложко разыгрывает Чайльд-Гарольда?
- Он не Чайльд-Гарольд, - ответил я. - А просто современный паренек и обожает джаз или делает вид, что обожает.
- Уж эти мне влюбленные! - сказала Карен. - То целуются, то ссорятся. Ух, этот мне механик! Ненавижу просто.
- Давайте утопим Васю, - предложил я.
Она вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как всегда, неприятный.
- Не надо так шутить, - сказала Карен. - У меня плохие предчувствия.
- Какие предчувствия?
- Не знаю. Только я чего-то боюсь.
Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте гудел вентилятор, играя кинопленками.
- Готово, - сказал Валера. - Фильм - люкс.
Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней "загранки", точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.
Пока Валера налаживал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из-за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?
Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала, как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.
Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто-то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: "Я занят". Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.
- Начинаем, - сказал Валера. - Первая серия "Странствий "Онеги", оператор Петровский.
На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос "Онеги".
Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с "Онеги" заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу - возглавлял Кэп.
- Это вы так в каждом рейсе? - спросил я. - Молодцы! А где же Маврухин?
- Он оставался на судне, вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.
Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.
В эту минуту механик оставил свое "ча-ча-ча" и, повернув верньер, наткнулся на изящную музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и религиозный наив семнадцатого века. Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий, мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок, прозрачно и чисто прозвучало чембало. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта, но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая не вязалась со светским танцем. "Et exultavit" - различил я два латинских слова, выплывших из арии.
Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик совершил новый бросок в эфир и менуэт сменился лошадиным ржаньем.
- Фрау Кранц повезло, - сказал я. - Ее выход механик озвучил блестяще.
На экране возникли развалины какого-то дома, потом готический собор.
Мелькнул Маврухин. За стенкой "битлзы" ударили ладошками, и Маврухин вдруг заулыбался.
- Блестяще! - сказал Валера. - Молодец механик.
Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал. Нейлоновый бизнесменчик!.. Он начал свою предпринимательскую деятельность давно - еще "шпажистом". Был такой промысел в первые послевоенные годы. "Шпажисты" - холодные мародеры. Они бродили с железными прутьями - щупали и разыскивали в развалинах города всякое добро: фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие. Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.
Проектор неожиданно моргнул и погас.
- Лампочка перегорела, - недовольно сказал Валера. - Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.
Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.
- Маврухин не вернулся? - спросил я.
- Нет, - буркнул Валера, складывая проектор.
Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все-таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.
Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.
Вода шептала у бортов, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке поскрипывали уключины.
Часть акватории, где стояла "Онега", была плохо освещена, кое-где на берегу сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке этого клочка, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами.
Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.
- Паша, вы не видели Машутку? - спросила она. - Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в камбуз за чаем, она упорхнула.
- Боюсь, что она уплыла.
- Пойду за ней, - сказала Карен и сбежала с мостика.
На палубу легли полосы света - это "боцман" Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно-озабоченный вид.
- Купался! - насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик-секач на лежбище.
Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза, за что, собственно, его и прозвали "боцманом". У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.
- Я душ ремонтировал, - сказал "боцман", оправдываясь. Все замечания он принимал всерьез.
Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а "боцман" и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный "выход", высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был "при галстуке", а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской.
Послышался треск моторчика. Дюралевый "Метеор", попав в полосу света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.
- Разгулялись! - проворчал капитан. - Как придет Маврухин, немедленно ко мне! - И ушел в каюту.
- А разве Маврухина еще нет? - спросила Машутка снизу. - Я же его видела.
- Где? - спросил я чересчур поспешно.
- Когда отвязывала лодку, он шел к "Онеге". Возле склада, где фонарь.
- Пойду посмотрю, где он там застрял, - сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.
3
Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела "Ладога". Это старое судно, поставленное на консервацию, было безжизненно. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал как палка. Ветер скрипел оторванным куском жести - казалось, будто на "Ладоге" скулит оставленная собака.
Пожалуй, "Ладога" была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..
Я зажег фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым "крабом". По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Полтора часа назад, когда я подходил к "Онеге", фуражки здесь не было.
Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая отделяла бетонную стенку от борта "Ладоги". На маслянистой поверхности покачивалось, как поплавок, ярко-желтое резиновое кольцо. Последние дни Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая пальцы: "разрабатывал" кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.
- Хлопцы! - крикнул я.
"Боцман" уже подбегал ко мне.
- Погоди, баграми нужно держать теплоход! - завопил он. - Не то раздавит.
Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом "Ладоги" и пирсом. Затон был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я ухватился за какие-то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.
Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами все еще покачивалось ярко-желтое кольцо, подобно восклицающему "о" на косой, трагически черной полосе воды.
Я шарил по дну, но натыкался лишь на осклизлые камни и консервные банки. На "Онеге" включили прожектор.
- Обвяжись канатом! - крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя. Тотчас на меня упал капроновый трос.
Нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под "Ладогу".
Я считал в уме секунды, зная, что до "шестидесяти" опасаться нечего. На счете "сорок пять" в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У меня хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще метра на полтора. Счет подошел к критической цифре, губы сами собой разжимались, заглатывая воду.
И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном-топляком, ни брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке. Оно не было ни твердым, ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже ни на один знакомый мне предмет. От толчка оно отодвинулось в сторону, но, сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.
Если вам приходилось вытаскивать утопленников ночью с глубины семи метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.
Я ухватился пальцами за одежду и сделал попытку приподнять тело.
Меня вытащили вместе с Маврухиным и с куском ржавой арматуры, который вцепился в одежду матроса. Я сразу же пришел в себя, но Маврухина спасти не удалось.
4
- Команде мы сообщили, что это несчастный случай, - сказал Шиковец. - Был пьян, свалился.
Я пожал плечами. Происшедшее все еще продолжало угнетать меня.
- Были у него на теплоходе враги?
- Нет. Его недолюбливали. Только и всего.
Это больше походило на допрос, чем на разговор со "своим". Капитан милиции был раздражен, он полагал, что я смогу сообщить ему какие-либо важные подробности. Увы…
- Экспертиза показала небольшое количество частиц кремния только в легких, - сказал Шиковец, вертя в пальцах незажженную сигарету. - Вы понимаете?
Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро установить, захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном состоянии, когда легкие не работали или почти не работали. Дело в том, что в воде содержится планктон. А планктон в значительной мере состоит из микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой. Если человек захлебывается, планктон с каждым вздохом проникает из легких в кровь, сердце, мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.
- Маврухин получил очень сильный удар в правый висок. Почти не дышал, когда упал в воду, - продолжал Шиковец. - Был трезв. Эксперты исключают, что он мог удариться сам.
Мы сидели в тесной комнате с маленьким окном, занавешенным тюлем, с банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой кроватью. Разумеется, выполняя задание, я не мог встречаться с начальником в управлении, поэтому он назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.