Ну вот, обошлось. Я опасался, что он откажет, а я в ответ наговорю глупостей.
На "Онегу" вернулся рысью. Валера, расставив босые ноги, поливал палубу из шланга.
Опять будет жара. А механик обещал дождь на все лето. Знаток из деревни! "На Самсона дож, семь недель тож", "Много мошек, готовь лукошек", - передразнил он нашего волгаря.
Я прошел на нос и спустился в каюту. Ленчик лежал на койке и развинчивал пороховое ружье для подводной охоты. Это был "Бонстром" последней модели, выбрасывающий гарпун, по свидетельству владельца, с силою тысячу килограммов.
- Зачем ты купил эту пушку?
- А зачем я купил аккордеон?
Этого на "Онеге" в самом деле никто не знал. Ленчик любил покупать дорогие вещи, которые были ему абсолютно ни к чему.
- Здорово бьет, - сказал Ленчик, рассматривая патрон. - Дюймовую доску - свободно.
- А что еще ты собираешься покупать?
- Наверно, аквариум. Уже присмотрел. Литров на сто. Скаляров разведу - до чего красивая рыбешка!
- Отложи аквариум. Мне нужны деньги - срочно лететь в Ленинград.
- Личные дела? - понимающе спросил Ленчик. - Ты бы хоть фотокарточку показал. Красивая?
- Очень.
Ему удалось наскрести полсотни. Через минуту я выдержал разговор с Кэпом и едва успел на автобус. В аэропорту у кассы стояла очередь, а над очередью красовалось объявление о том, что билетов нет. Но едва я стал протискиваться, как меня тронул за плечо парень в кожаной куртке. На лбу его отпечаталась полоска от мотоциклетного шлема.
- От Шиковца, - сказал он. - Получи билет у диспетчера. Забронируй обратный рейс.
В самолете у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над противоречивым характером строгого капитана Шиковца.
8
Такси пробежало город, вырвалось на Васильевский остров и застряло в геометрически правильной паутине улиц. Это было царство прямого угла.
Я поднялся на пятый этаж серого, безликого дома.
Дверь открыла мать Юрского. Для женщины сорока лет, к тому же переживающей несчастье, она слишком смело обращалась с косметикой. Я сказал, что знаком с ее сыном и пришел узнать, почему он не появляется.
Она провела меня в комнату, поправила прическу и неожиданно всплеснула руками:
- Не углядели мы Славика, не углядели!
Жест показался театральным. Похоже было, она не знает, как выражать горе, и поэтому прибегает к сильным приемам. Быть может, эта женщина еще не поняла, что произошло.
- Не углядели мы! - повторила она.
Многозначительное местоимение перекладывало часть ответственности и на меня. Что ж… В комнате чувствовалось отсутствие мужчины, хозяина. Вдовья доля, наследство войны.
- Убежал Славочка, убежал.
- Куда убежал?
- Может, во флот. Он давно с приятелем договаривался, с соседом Алешкой. Милиция уже расспрашивала. Он у моего двоюродного брата какую-то иконку взял. Господи, это ж от баловства!
- А больше ничего не взял?
Я переборщил с расспросами. Она спросила сухо, изменив тон:
- Где же вы с ним познакомились?
Вытащив из кармана цепочку, я покрутил ею вокруг пальца. Эта цепочка, увешанная всякими заграничными брелочками, с автомобильным ключиком была противовесом профессиональному любопытству. Брелочки позванивали о легкомыслии, ключик свидетельствовал о прочном материальном положении. И то и другое не вязалось с представлением о сотруднике угрозыска.
- Мы любим автомобили.
- Понимаю, - сказала она с облегчением. - Молодежь сейчас очень интересуется машинами.
"Скорее всего продавщица, - думал я, посматривая на хозяйку. - У тех, кто стоит за прилавком, особая сутулость. Выпрямляясь, они откидывают корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с поясницы…"
В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.
- Вы, кажется, в магазине работаете?
- В аэропорту, в буфете.
- Хорошая работа!
- Да где уж! По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо. Вот, пожалуйста. Уютный уголок, правда?
Я окинул взглядом "уютный уголок". Рисунок брига на стене, секретер. Две полки с книгами. Жюль Верн, Мопассан, двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов, "Пари-матч", "Стэг"… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж, читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. "Изящная жизнь"!
К секретеру был приколот самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. Надпись: "Мир - кунсткамера, люди - экспонаты. Ст. Юрский".
Позер…
- Как вы думаете, Славик скоро вернется? - спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике моей машины.
В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.
- Мы со Славкой редко встречались последнее время, - сказал он.
- Может, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот?
- Если бы матросом, то пошел бы со мной работать в порт. Я на буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно-морские…
- А он?
- "Ерунда, - говорит. - Не хочу, мол, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, - говорит, - услышите!"
Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Как поэзия, он не терпит суеты.
Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.
"Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна". Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.
Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голубки. Колоннада Казанского собора охватывала толпу, словно две руки. Зеленые, округлые кроны лип были легки и, казалось, вот-вот поднимутся к нёбу, как стайка воздушных шариков…
Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.
Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.
Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников. За ним шли по пятам, и этот человек вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.
В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, - уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров. Специальный связной, законспирированный, надежный, ждал "материал".
Когда, поднявшись на третий этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…
Если бы мне было известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнýло войной.
Он, Лишайников, пришел оттуда, из двадцатилетней давности, из войны. Он нес с собой беду.
Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я шел по Невскому, разглядывая дома и витрины, и думал о Ленинграде, Юрском и о себе.
Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят. Наверняка он был одним из тех, кто еще с рождения получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.
- Я из милиции, - сказал я. Незачем было разыгрывать спектакль перед этим человеком.
- Что-нибудь известно о мальчике? - спросил профессор.
- Пока ничего. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить… Скажите, как исчезло "Благовещение"? И что это за икона?
- Икона стояла вот здесь.
Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.
- "Благовещение" было моим самым большим открытием. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи: может, мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала записку: "Дядюшка, ты еще найдешь что-нибудь, а я не могу упустить единственный шанс".
Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук.
- Видите ли, "Благовещение" попало мне в руки в облике довольно заурядной иконы. Но, я обратил внимание на поля. Обычно, чем древнее икона, тем уже поля… И доска была рублена топором по-особому, по-новгородски, как это делали в двенадцатом-тринадцатом веках… Несколько глубоких трещин, возникших несмотря на то, что доска была скреплена гвоздями, - опять-таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены не на холст, а на алебастр. Пришлось делать рентген. Оказалось, под верхним слоем красок еще два. Почти полтора года ушло на то, чтобы снять верхние слои и открыть настоящее чудо - "Благовещение", работу мастеров двенадцатого века. Это была уникальная икона, равных я не знаю… Мне оставалось поработать над ней самую малость.
Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели на нас со стен и, чем темнее становилось в комнате, тем ярче разгорались их нечеловеческие глаза. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у совы, сидевшей поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели его нисколько не волновал этот загадочный мир?
- Ваш племянник часто бывал здесь?
- Последние три года очень редко.
- Почему?
- Не знаю. Появились другие интересы, "улица".
- Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию?
- Нет, он ведь не очень… - Профессор посмотрел на меня. - Да, я понимаю. Спросите, кто живет на втором этаже, надо мной, и я не отвечу. Находишь прошлое, но теряешь человека, который рядом. Нет, я не жалуюсь. Только об одном прошу: не дайте пропасть мальчику. Бог с ним, с "Благовещением".
- Станислав знал о фантастической стоимости иконы?
- Спросил как-то. В принципе цены никто не знает. Но две подобные иконы хранятся у коллекционеров. В Лондоне, Сан-Франциско… Их стоимость известна. Отсюда аналогии.
- Вы думаете, им руководила только жажда денег?
- Не думаю. Его возраст скорее романтический, чем меркантильный. Жажда необычного может толкнуть человека и на хорошее и на дурное.
Сухое, туго обтянутое пергаментной кожей лицо профессора желтело в сумерках, словно освещенное изнутри свечой.
- Скажите, профессор, способен рядовой знаток искусства определить уникальность этой иконы?
- Тут нужны специальные знания.
- У вас есть знакомые в N? - спросил я, называя город, который стал теперь местом моей работы.
- Нет. Хотя… Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький человек с вислой челюстью. Да, да…
Не было ни гроша, да вдруг алтын! Снова я наткнулся на загадочного Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?
- Он что же, реставратор?
- Да нет. Доставал мне и коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь найдешь, что нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту-импорту. Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству.
- Копосев знал о вашей находке и ее ценности?
- Знал.
Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна. Он казался очень одиноким в огромной, темной мастерской.
- Ищите не икону, - сказал он тихо. - Ищите мальчика.
9
Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я думал о том, что последние слова профессора, прозвучавшие как робкая просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не преступника, увезшего драгоценную икону, а жертву.
Прежняя версия имела в виду не реального преступника, а манекен умозрительно сконструированного злодея. Теперь же, после всех ленинградских встреч, я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила его "улица", не был способен на изощренное, продуманное убийство. Как итог напрашивалась четкая альтернатива: если Юрский не убийца, то он жертва, иначе как объяснить его исчезновение? На сцене появилось главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого Юрский был такой же помехой, как и Маврухин.
…С невеселыми мыслями я улетел из Ленинграда. Я получил ответ на главный вопрос. Юрский не мог стать убийцей. Но жив ли он?
Я прилетел утром и тотчас позвонил Шиковцу.
- Какой же следует вывод? - спросил он.
- Копосев. Через него должна проходить ниточка.
- Нет. Не должна и не проходит. У него алиби. Алиби у всех, кто был связан с ним и с Маврухиным.
Что же, искать убийцу опять-таки на теплоходе, среди "четверки"? С этим я не мог согласиться.
- "Благовещение", во всяком случае, находится у того, кто сумел избавиться и от Маврухина и от Юрского. У "третьего".
Шиковец молчал. "Третий" звучит красиво, но слишком неопределенно. Я упрямо продолжал строить сложную конструкцию из детских кубиков.
- Не исключено, что Юрский погиб еще раньше, чем… Тот "третий" мог убрать его сообща с Маврухиным, а затем уже… Не только преступника надо искать. Но где и как могли расправиться с Юрским?
- Помните загадочный пожар на причале? Зачем Маврухину было нужно, чтобы "Онега" ушла подальше от этого причала? Быть может именно на этом месте…
- Понял, - прервал капитан. - Немедленно договорюсь с начальником подводных работ. Его фамилия Стырчук. Бородатый. Подключайся.
Шиковец повесил трубку. Он был деловым человеком. Все мои нерешительные рассуждения он превратил в четкое действие. Теперь, прежде чем вернуться к старой версии, он сделает все, о чем я попрошу, чтобы по крайней мере убедиться в несостоятельности моих выводов.
- Как слетал? - спросил Валера.
- Прекрасно. Ты все еще дежуришь?
- Вместо механика. Ложко только что пришел. Они с Машуткой перевернулись в заливе. К счастью, на мелком. Но все вещи утопили. И гитара уплыла.
- Бедняги!
- Ничего, гитару мы подберем, когда отправимся в рейс, - рассмеялся Валера. - Это по пути, возле бакенов. Зайди в камбуз.
Кастрюля с гречневой кашей, завернутая в полотенце, еще хранила тепло. Рядом лежала записка Прошкуса: "Кампот вбитоне в халодильнике". Заботливый "боцман"…
Через час я был у второго причала, где когда-то загорелась бочка с ветошью. Неподалеку покачивался небольшой катерок. Окна его вспыхивали солнечными зайчиками. В этой части затона над всеми сооружениями господствовал старый форт. Темно-коричневый, с округлой центральной башней и расходящимися во все стороны стенами-ходами, он был похож на гигантского краба.
На корме катера одевали водолаза. Командовал загорелый бородатый человек. Это и был Стырчук.
- Я не говорил ребятам, чтó мы ищем, - сказал Стырчук, когда мы отошли в сторону. - Если в воде тело, то они обнаружат. Акваланг знаете?
Я показал удостоверение инструктора.
- Ладно. Тогда провожатого давать не будем. Просто последим за буйком. Советую надеть гидрокостюм.
Он помог залезть в резиновую, обтягивающую тело шкуру и укрепил баллоны.
- Не увлекайтесь, следите за давлением!
Я прошлепал ластами по палубе.
- И еще. Пирс возле форта довольно странный. Колонны, лазы какие-то, выступы. Так что не суйтесь без толку, не то вернем обратно.
Взяв загубник, я медленно опустился в темную воду залива. Солнце превратилось в яичный желток, а затем и вовсе исчезло. Ощущение невесомости охватило меня.
Свет слабо проникал на дно. Шум от десятков двигателей сливался в немыслимую какофонию. К этому грохоту постоянным рефреном примешивалось бульканье воздуха, выталкиваемого легочным автоматом.
В стороне двигались два светлых пятна: водолазы равномерно, шаг за шагом, осматривали район. Я остался в стороне, помалу работая ластами. Дно было захламленным: очевидно, после окончания войны его прочистили кое-как, выволокли снаряды и мины, а главную работу оставили до генеральной реконструкции этого участка порта.
Как Юрский отыскивал в такой темной воде "Онегу", когда приплывал заряжать баллоны? Наверное, проложил шнур либо расставил какие-то "вешки". Однако ничего подобного на дне затона я не обнаружил.
Незаметно я приближался к основанию пирса. В зыбком свете передо мной выступила фантастическая колоннада из выщербленных, изъеденных водой железобетонных свай. Шевелились, словно змеи, нити водорослей, приросших к бетону. За колоннадой угадывались какие-то металлические конструкции с острыми, оборванными краями. Очевидно, они были повреждены взрывами.
Разумеется, водолазы не могли обследовать пространство за сваями. Им удобно работать на свободном грунте. Лезть в эту металлическую кашу - все равно что в сети. К тому же водолаз не любит работать "под крышей" - если рубашка переполнится воздухом, его прижмет к потолку, и он станет беспомощным, словно муха, попавшая на клейкую бумагу.
Если тело затолкали сюда… Нет, вопреки предупреждению Стырчука я должен осмотреть этот район.
Срезав ножом капроновый шнур - он вел к буйку, за которым следили наверху, - я привязал его к старому якорю, глубоко уткнувшемуся в ил. Пусть Стырчук думает, аквалангист присел на дне и занимается криминалистическими исследованиями.
Затем протиснулся между сваями под пирс. Здесь было совсем темно. Навстречу вытянулись два железных щупальца арматуры. Они едва не вцепились в гофрированные трубки. Пришлось опуститься поглубже. Дальше снова шли колонны, двумя рядами как будто отделяя нефы какой-то затопленной базилики. Некоторые колонны были разрушены, остатки их напоминали полусгоревшие свечи. Железные прутья торчали как фитили.
На одной из свай блеснуло светлое пятно. Посветив фонарем вплотную, я увидел дощечку из нержавеющего металла с выпуклым изображением бычьей головы. Должно быть, это была эмблема строительной фирмы. Через несколько метров я уперся в сплошную стенку, в которой темнело несколько дыр. И опять здесь поблескивала табличка с головой быка.
Мальчишеское любопытство толкнуло на необдуманный поступок… Я сделал легкое движение ластами и скользнул в темный лаз. Акваланг царапнул по бетонному потолку - этот звук показался оглушительным, как грохот камнепада. Я опомнился. Если ход сузится, из ловушки не выбраться. Осторожно отталкиваясь руками, я попятился как рак и выскочил из норы. Не имея точного плана, нечего было соваться в этот подводный лабиринт.
А что там наверху, какое основание поддерживают бетонные сваи? Форт. Да, форт. Стена с бойницами обрывается в метрах семи от воды, а эти семь метров я как раз проплыл между колоннами.
Тут я увидел капроновую бечевку. Конец ее скрывался в одном из темных отверстий, неподалеку от дощечки с изображением бычьей головы.