Потом я прослушал Генделя и Люлли. И снова все то же ощущение родства и - несомненного отличия. Я словно блуждал вслепую, вытянув руки, где-то близко от того, что искал, но для незрячего такие поиски могут длиться годами.
Выбор пластинок Баха был невелик. Я поставил первый Бранденбургский, ту заключительную часть, которая написана в форме менуэта. Солировал гобой - не женский голос, - и мелодия была иная, лишенная религиозной строгости, но все-таки я почувствовал, что на этот раз не ошибся в выборе композитора.
Отдернув штору, я увидел пустой зал и продавщиц, которые завязывали косыночки у зеркала.
- Возьми пластинки на "Онегу", - сказала Машутка. - А хочешь, перепиши на пленку. У Васи отличный магнитофон "Филипс". Будешь слушать в рейсе. Вася с удовольствием поможет. Вася тоже любит музыку. Вася…
- Я ищу лишь одну пластинку Баха. Но здесь ее нет.
- Ты так увлекаешься серьезной музыкой?
- Вот если бы зайти к кому-нибудь из коллекционеров… - подумал я вслух. - Ты не подскажешь?
- Загляни к Борисоглебскому. Он и живет неподалеку. Очень хороший! Хромой: знаешь, от полиомиелита с детства. Очень славный. Я провожу тебя.
Она щебетала без умолку. Я был для нее одним из достойнейших людей на свете, потому что работал на "Онеге", рядом с Васей.
Борисоглебский оказался безусым юнцом, рыжеволосым и приветливым. Он прыгал на костылях, как подбитая птица, от стеллажа к стеллажу, где рядами выстроились пластинки. Он был весел. В этом мире застывшей и готовой в любую секунду ожить музыки, в мире, где творил глухой Бетховен и вдохновенно импровизировал слепой Гендель, физическое несовршенство не значило ровным счетом ничего.
- Бах, вас интересует Бах! - повторил Борисоглебский, рассматривая надписи на полках. - Прекрасно. "Nicht Bach! Meer sollte er heisen". Помните замечательное высказывание Бетховена?
Он радовался мне как единомышленнику.
- Вы уверены, что отрывок, который вы слышали, написан в форме менуэта?
- Кажется, да. Два слова я разобрал: "Et exultavit".
Он умчался, подпрыгивая и взмахивая острыми, высоко поднятыми, как у всех калек, плечами, в соседнюю комнату, и через минуту выскочил оттуда, держа подбородком словарик. Несмотря на костыли, во всех движениях изуродованного болезнью парня сквозили энергия и изящество.
- "Et exultavit"… "И возрадовался"… Очевидно, культовая композиция! Давайте начнем с этого.
Мы выслушали одну из частей скорбной "Высокой мессы". У меня начали слипаться глаза, но Бах был здесь ни при чем. Сказывались злоключения бурного дня.
- То была удивительно светлая мелодия, - пробормотал я, вслушиваясь в печальные вздохи хора.
Борисоглебский понимающе кивнул.
- Не знаю у Баха более светлой композиции, чем "Магнификат", - сказал он, перебирая пластинки на нижней полки. - У нас его не исполняют, но тут есть хорошая запись со штутгартским барок-хором…
Он опустил белую змейку адаптера на диск. Два хора - мужской и женский - начали причудливое полифоническое соревнование, скорее похожее на изящный придворный танец, чем религиозное песнопение.
- Что церковного в этом композиторе?
Но я не успел ответить. Первая, хоровая часть композиции закончилась, легкая, почти невесомая мелодия менуэта заполнила комнату, и, как естественное продолжение ее, из тонких струнных пассажей родилась ария: "Et exultavit spiritus mius!"
Это была та самая ария! Наивная, исполненная веры и вместе с тем немного кокетливая, тонкая, как струна, но и глубокая, властная. "Et exultavit spiritus mius!" "И возрадовался дух мой": это было понятно без словаря.
- Она! - сказал я, боясь спугнуть мелодию. - Она!
Был один шанс из тысячи, ускользающий, счастливый номер в бешеном лотерейном колесе - и он достался-таки мне.
- Поставьте еще раз, - попросил я.
Снова, как вьюнки, сплетаясь, потянулись вверх два пятиголосных хора. На исходе третьей минуты их сменил менуэт. Я понял, что до конца жизни не забуду эту мелодию.
Смущало одно - в музыке, которую я слышал на "Онеге", явственно пробивался хрустальный перезвон чембало. Сейчас этот инструмент молчал.
- Ничего странного, - объяснил Борисоглебский. - Мы слушаем "малое" исполнение, без чембало и органа. Записи "Магнификата" с полным "баховским" оркестром не найдете.
- Но я слышал!
- Значит, это впервые! Когда вы слышали?
- Пока не знаю. Но буду знать.
12
"Et exultavit spiritus, mius!" - звучало в ушах, когда я летел к городской библиотеке. - "И возрадовался дух мой".
Несомненно, один из ключиков к разгадке находился в кармане. "Магнификат" достаточно серьезное произведение, чтобы числиться в радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работал лишь в диапазоне средних и длинных волн, без антенны, и его радиус не больше двух-трех тысяч километров. "Магнификат" звучал громко, значит передача не была дальней.
Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс… Радиопрограммы больших городов без труда можно найти в библиотеке, и я смогу, наконец, установить "эпицентр" с точностью до трех-пяти минут.
Посмотрим, что делать со стопроцентным алиби Копосева!
Город пролетел мимо меня в трамвайном звоне, шелесте покрышек и писке транзисторов. В справочно-библиографическом отделе центральной библиотеки в "Жице Варшавы" в уголке, среди убористого петита, отыскалась заветная строчка. Она резко и громогласно встала перед глазами, словно была набрана плакатным шрифтом: "И. С. Бах. Оратория. "Магнификат". 20–30".
После нехитрого расчета - варшавское время отличается от местного на один час - вышло, что ария "Et exultavit" прозвучала в тридцать три минуты десятого. Но в это время я находился на парковой горке! Пришлось просмотреть все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение. Баха вообще не было в программах того дня.
Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Радио нашего города регулярно обменивалось передачами с польскими коллегами, и у них была налажена непосредственная связь. Здание студии было ярко освещено. Здесь еще продолжался рабочий день. Через пять минут заведующий музыкальной редакцией дозвонился до Варшавского радио.
- Они не делали никаких изменений в программе, - сказал он, положив трубку. - "Магнификат" передавали ровно в двадцать один тридцать по нашему времени. Говорят, что это было первое "истинно баховское" исполнение.
Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.
Когда сталкиваешься с необъяснимым фактом, который ставит с ног на голову всю проделанную работу, есть два пути. Можно, следуя методу Прокруста, обрубить упрямому факту конечности, укоротить, подровнять его и вогнать в устоявшуюся логическую систему. И можно - что сложнее и неприятнее - разрушить созданную систему, развеять ее пепел по ветру и начать работу над новой.
Я не стал калечить факт.
Он был несомненен.
Его можно было расшифровать так: в тот трагический вечер передача из Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.
Объяснение могло быть только одно - я слышал не саму передачу, а запись ее. Я вспомнил о великолепном магнитофоне "Филипс", которым гордился механик.
Он записал не "Магнификат", нет, он записал собственные блуждания по эфиру. Мало того, он нанес на пленку даже собственный кашель, стук в перегородку. Оратория Баха попала в это "попурри" случайным минутным звеном.
Все это было воспроизведено в одиннадцатом часу, когда я смотрел любительский фильм Валеры. Зачем была сделана запись, ясно: с ее помощью механик создал эффект присутствия.
Вот тут-то я пощупал ладонью лоб. Вася, окающий парнишечка из приволжской деревни… Стало быть, он разыграл хитроумный спектакль, когда ему потребовалось покинуть каюту. А сотрудник угрозыска явился свидетелем алиби.
Открытие это не вызывало внутреннего сопротивления, значит, и раньше я улавливал в его поведении какую-то фальшь, но железное алиби подавляло любую мысль об участии Ложко в преступлении.
Да, он мог покинуть каюту незамеченным и подойти к темной "Ладоге". Из окна механику была видна освещенная площадка, где проходил Маврухин, и к встрече можно было подготовиться заранее, включить запись, сделанную за час до этого.
Факты начали нанизываться на нить гипотезы, как бусинки. Неожиданное объяснение получила и загадочная деталь: оставленная на пирсе фуражка Маврухина. Убийца хотел, чтобы преступление было обнаружено как можно раньше. Это лишь подчеркивало бы несомненность алиби. Предстоящая женитьба - тоже своего рода камуфляж…
В эту минуту я вспомнил о Карен, которая питала необъяснимую неприязнь к своему будущему зятю.
13
Бывают дни, которые созданы словно бы для искупления всех напрасно потраченных минут и часов. Такие дни состоят из плотного звездного вещества и давят на плечи, как пресс.
Было уже темно. На заплетающихся ногах добрел я до дома Карен. Это был старый особняк, с фонтанчиком и фамильными вензелями, под черепичной крышей которого кипела сложная коммунальная жизнь.
Карен удивилась, но пригласила меня войти.
- Вот и хорошо, - сказала она. - Машутка ушла, я же не люблю пить кофе в одиночестве.
Мы молча выпили кофе. Я немного успокоился.
- У вас такой вид, будто вы весь день мучились зубной болью, - сказала Карен.
Она выполнила первый закон гостеприимства и теперь снова становилась сама собой. Она была красивее Машутки, но не обладала мягкостью и доверчивостью сестры.
- Почему вы не любите механика? - спросил я.
Это был залп без пристрелки.
- Ничего себе вопросики.
- Да уж…
- Задумывались ли вы над тем, что такое симпатия и антипатия? - спросила Карен. - Случается, что вы знакомитесь с человеком и через десять секунд знаете, будет он вашим другом или нет, хорош он или плох. И первое ощущение нередко оказывается верным. Какие-то клеточки мигом сработали, послали запрос, получили ответ… Вот вы пришли незваным гостем и распиваете кофе, как дома. Почему?
Мы рассмеялись.
- Так вот: механика вашего я не люблю. С самого начала. С первого дня знакомства. Он - чужой.
- Как чужой?
- Не знаю. Но чувствую. Так бывает. Называется обостренной чувствительностью. Поверьте цыганке.
- Тогда скажите, почему вы плохо думаете о механике. Оставим антипатию, будем говорить только о фактах.
Дом засыпал, гасли голоса на коммунальной кухне. В порту перекликались буксиры.
- Вы, наверно, уже слышали, как Ложко расшвырял хулиганов, - сказала она наконец. - Это почти легенда. Я-то знаю, как было. Ложко провожал нас с Машуткой из Клуба моряков. Привязались два пьяненьких рейсовика. Механик одного…
- Как он ударил?
Это действительно было важно. По приемам, которые применяет человек в схватке, можно судить о многом. Уголовные навыки, например, тотчас же скажутся.
- Как-то очень ловко. Неожиданно. Не глядя ударил, по-моему, ребром ладони. Вот так. И тот упал.
"Тупое лезвие", - отметил я. Тут вся штука в том, что резкий удар смещает хрящи в гортани, и противник теряет сознание от удушья. Прием неплох, но применить его может только человек, который хорошо освоил его на практике.
- Механику этого было мало, - продолжала Карен. - Он ударил каблуком по пальцам. Если бы мы не удержали, он искалечил бы лежавшего. Я посмотрела на его лицо… Потом он опомнился и снова стал волжским пареньком.
Карен зябко вздрогнула.
- А Машутка?
- Для нее все, что сделал Ложко, - высший героизм. Она влюблена. Я только оттолкнула бы ее, если бы попыталась отговорить… А во второй раз я видела, как механик стукнул "боцмана".
- Стасика? Тихоню, добряка?
- Машутка послала меня на "Онегу" - сказать, что у нее собрание. На теплоходе был один механик, а "боцман", видать, возился на камбузе. Ложко решил выкупаться.
- Где это было?
- На втором причале.
- Возле форта? Какое там купанье!
- Жара… Никто не заметил, как я подошла к борту. Механик только что вылез из воды, а "боцман" уже стоял со спасательным кругом. Он бросился к механику, стал кричать, что тот целых десять минут пробыл под водой, мог утонуть. Ну, Ложко и дал ему затрещину.
- За что?
- Ни за что. Так, рассердился: мол, у "боцмана" не все дома. Прошкус стал оправдываться, и тут механик еще раз стукнул его и сказал, чтобы тот помалкивал, а не то его, идиота, на смех поднимут. Вот так, без всякой причины…
Без всякой причины? Нет. Ложко не зря вышел из себя. "Боцман" не ошибся. Механик и в самом деле мог надолго исчезнуть под пирсом. Выходит, тайник использовали давно?
- Вы рассказывали кому-нибудь об этом эпизоде?
- Нет. Поговорила с Ложко. Стал извиняться - мол, вспышка. Узнают - взгреют за рукоприкладство…
У ворот особняка я услышал знакомый окающий говорок механика. Светила луна. Ложко и Машутка стояли под липой, ворота бросали на них узорчатую тень. Голова Машутки была закинута.
- Мы не увидимся целых десять дней, - сказала она.
- Десять дней пролетят быстро.
- Нет, нет. Медленно. Теперь мне трудно ждать.
В ее голосе было столько любви и силы, что у меня сжалось сердце. Если бы я ошибался! Если бы она любила настоящего волгаря, славного парня!
- Ничего, десять дней - ерунда, - повторил механик.
- Я выйду в залив на яхте - провожать.
- Не надо. Не положено.
- Я близко подходить не буду. Только так… Ладно?
Потом я увидел, как он уходит. Уверенно, не спеша. Остановился закурить, и спичка на миг осветила лицо. Влюбленные не так уходят со свиданий. У влюбленных походка легкая, светлая.
Долго слышалось цоканье кованных ботинок. Он уходил, чтобы уже не вернуться.
- Значит, Бах, - несколько неуверенно сказал Шиковец. - Ну ладно. Ложко следует под каким-нибудь предлогом отстранить от рейса. Понаблюдать пока?
Но я думал о жертве. Не о преступнике. "Ищите мальчика…"
- Если Юрскиий убит, то труп, вероятно, запрятан в форту, - сказал я. - Но, может быть, он жив. Трудно было бы протащить тело через лаз. Легче заманить парня и там оставить. Раз так, то Ложко надо брать немедленно. Иначе опоздаем.
- А основание? Что ты предлагаешь?
- Отпустить "Онегу" в рейс. Ложко намерен удрать, иначе не было бы разговоров о скоропалительной свадьбе. Стало быть, икону он возьмет с собой. Теплоход надо задержать в заливе и произвести тщательный осмотр.
- Полный осмотр судна. А знаешь ли ты, что это такое? Работа на сутки для целой бригады в доке.
- Но ведь другого пути нет.
Три вертикальные морщинки на лбу Шиковца почти сошлись, образуя один большой восклицательный знак.
- Хорошо. Возьму на свою голову. Но сделаем тонко, без шума. Скажем, какие-нибудь сельхозвредители обнаружены в последнюю минуту… грибки или бактерии. Отведем "Онегу" на дезинфекцию. А ты посмотришь за механиком.
Впервые он мне по-настоящему нравился, капитан из угрозыска.
- Слушай-ка, Чернов, - остановил он меня, когда мы уже попрощались. - Тебе не кажется, что дело тут не в одной иконе? Слишком уж крупная игра. Ставки не по чину.
- Вот и посмотрим, что у него припрятано.
- Ну ладно. А ты будь… - Шиковец секунду помолчал. - Только без трюкачества. По правде, я должен был бы наложить на тебя взыскание за твои подводные приключения. Да и за осмотр форта в одиночку…
14
В десять "боцман" раздал команде "личный паек" - курящим сигареты, некурящим шоколад, а в десять тридцать пограничники и таможенники произвели обычную проверку.
Мы отшвартовались. Кэп, в фуражке, молодой и подтянутый, бодро переложил штурвал. Мелькнули ветлы на островке. Кирпичный форт смотрелся теперь на фоне города как ржавое пятно. Мы миновали длинный ряд судов и вышли на простор.
В этом районе форватер был отмечен двумя рядами буев. Нам предстояло свернуть налево и по мелководной части залива направиться к каналам европейской внутренней сети. Я уселся на комингсе, наблюдая за механиком. Он стоял неподалеку от тамбура машинного отделения, подставив лицо ветру. Симпатичный такой, крепко сбитый парнишечка с вьющимся русым чубом.
За кормой показался катер. Он догонял нас. Механик несколько раз оглянулся. Он встал так, чтобы видеть корму. Катер гнал перед собой белый бурун.
А небо между тем хмурилось, предвещая то ли ветер, то ли дождь. Вдали серой полосой открылся залив, но мы не успели выйти на морской простор. Сзади сердито загудела сирена. Катер прыгал на крутой, взбитой волне. На носу его стоял человек и кричал в мегафон. Кэп дал малый ход.
Катер толкнулся кранцами в борт, и на палубу теплохода вскочил человек в темном кителе с нашивками. Механик продолжал машинально тереть ветошью руки, не сводя глаз с человека, который поднялся в рубку.
На мостик вышел Кэп.
- Поворачиваем оглобли, - сказал он.
Механик сжал кусок ветоши.
- А в чем дело? - спросил Ленчик.
- На дезинфекцию. Всем по прибытии - в санпропускник. Выход переносится на утро.
Ложко, размахнувшись, выбросил ветошь за борт. На его лице промелькнула довольная усмешка. "Посмотрим на тебя через часок-другой", - подумал я.
С этой секунды я не оставлял механика. Вместе, рука об руку, мы сели в автобус, доехали до санпропускника, сдали вещи суровому служителю, который отправил их в горячее железное чрево. Прошлепав по кафельному полу, мы мыли-лились одним куском карболового мыла, а механик рассказывал о своих родственниках с берегов Волги.
Казалось, его забавляет это нечаянное приключение.
Шиковец был немногословен. Видимо, все, что он хотел произнести в мой адрес, было уже высказано мысленно.
- Знаешь, во сколько нам обошлась эта процедура? - спросил он, насупившись. - Примерно в три с половиной тысячи рублей. Об остальном не говорю.
- Ничего не нашли?
- Ничего. Искали так, что и зубочистка не завалялась бы.
Он вел себя мужественно. Не пытался переложить тяжелый груз ошибки. Взял на себя все, что положено по должности и чину. Я стиснул зубы. Ощущение было такое, будто кто-то взял за шиворот и возит физиономией по наждачной бумаге.
Это было не просто поражение. Это был позор. Вся версия, которая казалась мне безукоризненной, летела в тартарары. С треском, с грохотом летела.