"Рапорт инспектора" - шестая книга Павла Шестакова. Его повести, объединенные общим героем - следователем Игорем Николаевичем Мазиным ("Страх высоты", "Через лабиринт" и др.), издавались в Москве, Ростове и Свердловске, переведены в Польше, Чехословакии и других социалистических странах.
Павел Шестаков - член Союза писателей СССР.
Павел Шестаков
Рапорт инспектора
1
- Если вы хотите знать мое мнение…
Мазин и Трофимов переглянулись. Толя был замечательный парень, прямо ас за рулем, но, как и каждый человек, имел свои слабости, любил высказывать мысли, которые считал глубокими. Трофимов в таких случаях пытался отшутиться, Мазин же набирался терпения, мирясь с неизбежным.
- Сгораем в ожидании, Толя, - улыбнулся Трофимов.
Тот не уловил иронии, может быть потому, что обгонял мешавшего ему чересчур осмотрительного "частника".
- Мое мнение такое, что могло быть и хуже.
Ни Мазин, ни Трофимов разделить это мнение не могли, хотя и по разным причинам.
…Нападение произошло среди бела дня. Нагло и неожиданно. Около двух часов, во время обеденного перерыва, в научно-исследовательский институт, расположенный на одной из новых, многолюдных площадей, привезли деньги, обычную зарплату. Женщина-кассир и сопровождавший ее инженер-общественник отпустили у входа охрану и прошли на второй этаж, где находилась касса. Внезапно путь им преградили двое вооруженных людей. Один, в маске, закричал:
- Не сопротивляйтесь! Иначе - смерть!
И когда пожилая, без двух недель пенсионерка, кассирша тяжело осела на пол, схватившись за сердце, второй налетчик вырвал сумку с деньгами, и оба побежала из здания к стоявшей у входа машине, беспрепятственна проскочив мимо ошеломленных, перепуганных или ничего не понявших людей.
Машину в тот же вечер нашли на обочине дороги, ведущей в аэропорт. Принадлежала она некоему Горбунову и была угнана со стоянки у шахматного клуба. Машина была, естественно, пуста.
Ничего утешительного в этой неприятной истории Трофимов найти не мог.
- Полтора пуда денег увели, куда уж хуже! - нахмурился он.
Деньги, конечно, никто не взвешивал, просто ошарашенный общественник на вопрос, какую сумму привезли из банка, ответил растерянно: "Пуда полтора было". И эта оценка понравилась Трофимову.
- Деньги - дело наживное, - возразил Анатолий солидно, - главное, люди живы. А деньги найдем.
Трофимов хотел было напомнить ему басню Крылова о мухе, которая считала, что пашет вместе с волом, но сдержался.
И Мазин промолчал. Он подумал о неуправляемости зла, о том, что единожды возникшее зло не так-то просто остановить и что очень трудно предугадать, куда выбросит оно смертельные метастазы. Мазин всегда боялся зла и не верил в зло незначительное. Но разъяснить все это молодому, склонному к упрощению Анатолию сейчас, на ходу, было невозможно.
- Останови возле института, - попросил он.
Собственно, ехали они в больницу, чтобы повидать кассиршу, но Мазину захотелось еще раз, без помех и суеты, осмотреть то, что в протоколах именуется местом происшествия.
Что мог он увидеть после того, как все здесь было тщательно изучено и измерено, рассмотрено и снято на пленку? Обыкновенную площадь и обыкновенную, вливавшуюся в нее улицу, из тех, что есть теперь в каждом большом городе, от Москвы до самых до окраин. Их поносят эстеты и любят кинохроникеры. Действительно, на экране это всегда внушительно - поток машин на широкой магистрали, люди, устремившиеся в тоннель подземного перехода, и этажи над ними, этажи живые, сверкающие чисто вымытыми стеклами, и еще слепые, нарождающиеся, под стрелами высоких кранов. Жизнь, какой мы ее видим сегодня. Конечно, это не улица Росси, можно и повздыхать о несовершенствах, но Мазин хорошо помнил на этом месте глухую окраину и карьер в овраге, где добывали глину для кирпичного завода. Карьер находился на том самом склоне, где возвысился теперь институт. Склон не стали сравнивать, и потому главный вход под легким бетонным козырьком вел прямо во второй этаж.
В те годы, когда Мазин только начинал службу, в карьере убили человека, и это, одно из первых профессиональных впечатлений, запомнилось. Была тоже осень, но глубокая, дождливая, глина тяжело налипала на старые, еще студенческих лет, ботинки, холодная сырость проникала под куцее пальтишко… Зато поработали на зря. А теперь? Мазин смотрел на площадь с ее вечным движением, на солнечные блики в окнах института. Так же все выглядело и в тот день. Правда, главный вход был закрыт, что-то ремонтировали. Преступники вошли сзади, через первый этаж, и там же вышли, не на площадь, а на улицу. И все-таки, по самому умеренному подсчету, их могли видеть не менее ста человек! Но они не остановились. Хотя и знали, на что идут. Наверняка они приходили сюда не раз, смотрели, примерялись, видели то, что видит он, Мазин. Но видели по-другому. Мазин бы дорого дал, чтобы взглянуть на площадь их глазами, однако он знал, что это невозможно. Он мог только догадываться. Почему они не испугались? Был опыт? Или, наоборот, безумный риск новичков? Рассчитывала на страх перед оружием или на равнодушие обывателей? Что двигало ими - холодное презрение к роду человеческому или бесшабашность недоумков, склонных мерять других на свой убогий аршин? Как бы та ни было, теперь они считают, что расчет оправдался, и потому вдвойне опасны.
- Уж больно нахальные, - сказал Трофимов, догадывавшийся о мыслях шефа.
- Я и говорю, - обрадовался Толя, - такие могли дров нарубить…
- Не беспокойся, еще нарубят, - пообещал Трофимов.
- Поехали, - прервал спор Мазин.
Толя подмигнул длинноногой девушке, проходившей мимо машины, и тронул с места.
Больница, тоже новая, из не успевшего еще потемнеть розового кирпича, находилась в конце проспекта, окруженная старыми ветвистыми платанами, заботливо сохраненными строителями. Мазин прошел через просторный вестибюль в гардероб, чтобы взять халат, но надеть его не успел. Знакомый врач прикоснулся пальцами к локтю Мазина и, отведя в сторону, спросил:
- Вы, конечно, к ней?
- Да. Что-нибудь случилось?
- Ночью… Сердечная недостаточность.
- Умерла?!
"Еще нарубят…" - вспомнил Мазин.
Обратный путь прошел в молчании. Толя воздерживался от высказываний, а Трофимов думал о том, что неожиданности, как и неприятности, редко приходят в одиночку, и что-нибудь еще должно случиться до конца этого, только начавшегося дня. И, как всегда, он оказался прав.
В бюро пропусков уже целый час их ждал Горбунов. Ждал с благородной целью выразить признательность за возвращенную машину. И хотя этот "визит вежливости" ничего сенсационного не обещал, Мазин распорядился выписать пропуск.
- Все-таки редко приходят к нам счастливые люди, - сказал он в оправдание Трофимову.
И Горбунов пришел и стал рассыпаться в благодарностях, низенький, начинающий полнеть и лысеть человечек, из тех, что превращаются постепенно в людей-колобков, обладающих неизменным здоровьем и показным добродушием. Мазин повел себя прилично случаю, подумав, впрочем, что часто такие люди умудряются совмещать благодушие с расчетливостью и завидной настойчивостью в достижении цели.
Тем временем Трофимов, наблюдавший Горбунова из глубины кресла, устроился поудобнее и расслабился. Торопливо-приподнятая речь инженера вызвала у него чуть заметную усмешку.
- Я прекрасно понимаю, уважаемый Игорь Николаевич, что в ваших сложных трудах мой случай - мелочь, так сказать, минус-факт. Но не пренебрегайте радостью, доставленной скромному труженику. Я в эту машину не только бессонные ночи, мечту свою вложил.
Мазин не без труда вытащил руку из пухлой ладони Горбунова, и тот благодарно и почтительно, пятясь, как японец, вышел из кабинета, не показав спины.
- Улыбаешься? - Мазин повернулся к Трофимову. - А ведь ради таких минут и работаем.
Инспектор принял обычную, деловую позу.
- Пороть его нужно было. В детстве. И иже с ним. Чтобы шляпами не вырастали.
- Не бурчи, Трофимыч. Шляпы еще долго не переведутся. Что ты мне на стол подложил?
- Рапорт по Крюкову. Вместе с приложением.
Приложением он назвал старую монету с отверстием посередине и полустертыми иероглифами, служившую, видимо, брелоком, судя по продетой в отверстие цепочке. Монета лежала поверх рапорта. Мазин потянулся к ней, но тут после короткого стука приоткрылась дверь, и в кабинете вновь появился Горбунов.
- Я очень, очень извиняюсь. Простите мелочность, Подарок. Память о встрече. Чем лишний раз беспокоить, лучше сразу. Не правда ли?
- О чем вы? - не понял Мазин.
Коротким пальцем инженер указал на брелок.
- Это ваша вещь? - спросил Мазин.
Трофимов в кресле наклонился вперед.
- Моя, моя. Я оставил эту штучку в машине.
- Ясно, - проговорил Мазин вопреки истине. - К сожалению, придется немного подождать. Эта монета - вещественное доказательство, и я не могу вернуть ее немедленно.
- Понимаю, понимаю, - забормотал Горбунов, скрывая огорчение, и вторично проделал знакомый путь спиной вперед.
Мазин встретился взглядом с Трофимовым, и оба не сразу нашлись, что сказать.
"В кармане погибшего обнаружена монета серебряная, предположительно китайская, старая, которую мать Крюкова принадлежавшей сыну не признала, и заявила, что никогда ее у сына не видела.".
- Как же прикажешь понимать, Трофимыч?
Инспектор ответил осторожно:
- Если Крюков взял монету в машине, он мог быть участником налета.
- Если?..
- Не верите, что нам повезло?
- А ты веришь?
- Я суеверный, - уклонился Трофимов.
- А чутье твое хваленое что подсказывает?
- Чутье подсказывает: нужно работать. "Кто умеет трудиться, тому начинает везти", - процитировал Трофимов не без ехидства любимую фразу Мазина.
Тот засмеялся:
- Безошибочное у тебя чутье…
Так неожиданно потертая монета с иероглифами связала нападение в НИИ со смертью Владимира Крюкова.
По первому впечатлению о потерпевшем хотелось сказать с досадой: "Эх, дурак!". Но потом приходило чувство естественного сожаления. Как-никак погиб парень, хоть и нелепо, по собственной вине. Труп Крюкова, работавшего в таксопарке слесарем, нашли неподалеку от загородного ресторана "Мельница". Нашли на рассвете, однако умер он, по заключению экспертизы, около полуночи и лежал на отмели метрах в ста от ресторана. Нетрудно было предположить, что, выпив лишнего, Крюков вышел проветриться, подошел к берегу, может быть, пытался умыться, упал и захлебнулся. При нем и оказалась монета-брелок, которую мать в числе сыновних вещей не признала, а Горбунов назвал своей и заявил, что монета взята из его угнанной машины.
Заявление инженера заставляло по-иному взглянуть на смерть Крюкова. Действительно ли он жертва несчастного случая?
В самом деле, официанты в "Мельнице" отрицали, что видели Крюкова. Но, учитывая, что обслужен он был, как можно было судить по данным экспертизы, сверх меры и правил, верить им полностью не приходилось. Не нашлось и следов, ведущих к воде. Однако идти из ресторана Крюков должен был дорожкой, где топтались многие, а потом по отмели, что после каждого проходившего парохода обмывалась речными волнами. Так что противоречивых соображений приходило в голову Много. Наконец и показания матери Владимира, которая, несмотря на горестное состояние, смогла сообщить, что сын в последние дни был подавлен, раздражителен и часто нетрезв, чего раньше за ним не водилось, лишь усложняли общую картину, ничуть ее не проясняя.
Все эти сомнительные "pro" и "contra" Мазин и Трофимов рассмотрели в кабинете, разложив на столе план города, на котором Мазин пометил НИИ, шахматный клуб, место, где нашли брошенную "Волгу", а теперь и ресторан "Мельница".
- Ну, что ж, - подытожил Мазин. - Исходных данных - ворох. Однако печка, от которой можно плясать, пожалуй, наметилась. Нападение, разумеется, планировалось заранее, и использовали они, по всей видимости, машину не случайную, а ту, которую намеревались угнать. Отсюда можно предположить, что привычки Горбунова, в частности, его визиты в шахматный клуб, были похитителям известны. Кто-то из них мог взять из машины брелок, который позже оказался у погибшего при неизвестных пока нам обстоятельствах Крюкова. Говорю осторожно, потому что подозревать участие Крюкова в налете преждевременно. Не возражаешь, Трофимыч? Инспектор кивнул, соглашаясь. Ему всегда было приятно слушать четкие доводы Мазина, может быть, потому, что самого его сковывала строгая логика.
- Займемся семьей Крюкова, Игорь Николаевич?
- Да. Но деликатно, очень деликатно.
- Понимаю. А Горбунову благодарность в приказе? - пошутил Трофимов.
- Поблагодарим, если заслужит, - ответил Мазин серьезно. - Когда перелопатим весь ворох.
- "Навозну кучу разгребая", - процитировал инспектор любимого Крылова.
И оба подумали, что нет никакой гарантии найти на дне вороха жемчужное зерно. Впрочем, может оказаться оно и на поверхности. Однако такое случается редко, очень редко.
Горе обрушилось на семью Крюковых неожиданно, придавило непоправимостью. Уже схоронили Владимира, а все не верилось, что ушел он навсегда. Ведь не ждали плохого, не могли и во сне такое увидеть. Да и О чего бы? Жил парень, как все, учился - хоть в отличниках не ходил, но и во второгодниках не числился. После десятилетки в армию пошел, командиры довольны были. Отслужил, на работу устроился, можно бы и жениться…
Вот с женитьбой, правда, не гладко шло. С одной стороны, сам сыновний выбор родителей огорчал, а о Другой, не радовало и то, что не клеилась у Владимира любовь. Мучился парень заметно. Но все-таки смотрели в семье на неприятность эту спокойно. Ждали, пока лучший врач - время - свое возьмет, поправит парня, А Володька не поправлялся, и даже стал выпивать. Ну что ж? Выпивох среди Крюковых не водилось, а мужчина - он мужчина. Бывает, и переберет. Так отоспится же! Это дурак не проспится, а Володька не дурак. Любили его в семье. И родители любили, и старшая сестра.
Старшая эта и незамужняя сестра - Александра, Шура жила тоже с родителями в их большом, заплетенном густым диким виноградом доме и работала на ткацко-прядильном комбинате, как и многие женщины в этом окраинном рабочем поселке.
Ее-то и застал дома Трофимов, одну, и сначала обрадовался, потому что понадеялся поговорить доверительно, по душам, но ничего из этого не вышло. Шура оказалась девушкой необщительной. Она сосредоточенно гладила на столе наволочки и полотенца, не желая бередить душу напрасным, по ее мнению, разговором.
- Зря вы время теряете. Мама не скоро вернется. Тяжко ей стало дома. Если хотите, я вашу бумажку подпишу, да и отправляйтесь, куда вам положено.
Трофимов почесал за ухом. Пришел он не только для того, чтобы письменно удостоверить, что монета-брелок погибшему Владимиру Крюкову не принадлежала, и уходить так просто ему не хотелось, ибо инспектор резонно полагал, что сестры за младшими братьями часто замечают такое, что родителям невдомек. Однако Трофимову всегда удавалось сочетать упорство с внешней покладистостью, и потому он сказал добродушно:
- Лучше бы, конечно, мамаше подписать. Но раз можешь удостоверить, давай, пиши! Возьму грех.
И Трофимов великодушно протянул бумагу Шуре. Та поспешно отодвинула утюг и поставила в нужном месте свою фамилию, ничем больше не откликнувшись на проявленное доверие. Сказала только, подтвердив справедливость удостоверенного:
- Не наша это штука.
Трофимов свернул бумагу, уложил в боковой карман и добавил, как бы заканчивая ее мысль:
- А чужого нам не надо.
- Да уж от этой.
- Не понял, Шурочка, - переспросил инспектор, услыхав первые заинтересовавшие его в этом затруднительном разговоре слова.
- Вам и не нужно понимать. Не милицейское дело.
- А чье же, прости, пожалуйста?
- Наше, семейное.
- Ясно Выходит, известно вам, откуда монета к Владимиру попала? И мама ваша в курсе?
- И мама знает. Потому и сказала вам: заберите эту штуковину с глаз. А вы опять пришли.
- Чтоб напрасно не ходить, Шура, поясни свои слова, будь добра, - попросил Трофимов, меняя интонацию с простодушно-доверительной на слегка, но отчетливо повелительную.
Шура глянула на него и удивилась: глаза у инспектора изменили цвет - вместо голубых, простоватых стали серыми, упрямыми. Но по инерции возразила:
- Не обязана.
- Зачем же упрямиться?
- Да говорю ж вам: дело семейное, бабское. - Мы и такими занимаемся.
- Бабскими? - съязвила Александра.
- Да как понимать, Шура! Бабские-то дела всегда с мужиками связаны.
- Вот привязался, как репей!
- Точно, - подтвердил Трофимов, - от меня не отвяжешься.
- Эх, - сдалась Шура. - И нужно же человеку такое! Ничего б я вам говорить не стала, да к матери опять привяжетесь, а ей и без вас тошно. Короче влюбился Вовка. Вот и все. Без взаимности. Водила его тут одна за нос: ни да ни нет не скажет.
Слова эти, трудно давшиеся Шуре, поколебали, наконец, ее сдержанность, вызвали желание поделиться наболевшим.
- Понимаете? Вместо того, чтобы сказать честно - любишь или нет - игралась. Разве можно так?
В резковатой Шуре Трофимов чувствовал волю и особую, присущую трудовому человеку порядочность. Видно было, что сама она не из тех, кто виляет. Если да" так "да" до смерти, а уж если нет, то и "нет" на всю жизнь. И это понравилось инспектору, который, несмотря на природное лукавство и профессиональную необходимость при случае перехитрить противника, был человеком твердых принципов и лживых людей презирал.
- Нельзя, Шура, факт.
- Я и говорю! А он мучился.
- Красивая, наверно?
Вопрос Шуре не понравился.
- Какие вы все на внешность падкие! А что за вывеской - не интересуетесь.
Замечание это отразило, видимо, не только братову беду, но и нечто личное, поэтому Трофимов счел нужным заверить:
- Не все такие, Шура, не все. Так кто ж она такая?
- Ларка-то? Артистка.
- Ого!
- Чего там "ого"! Думаете, знаменитая? В школе вместе с Володькой училась. Оттуда у них и пошло. Да его в армию забрали, а она в училище театральное устроилась. Раньше ровня были, за одной партой сидели, дома наши по соседству, а теперь, видишь ли, в театре играет! А он работяга. Стала нос драть. Володьке бы плюнуть. Да вы ж все одинаковые. На словах только храбрецы, а сами. Вот он и надеялся. Не понимал, что она его в свите своей держит. Среди других ухажеров. И каждого обнадеживает помаленьку. Кокетничает, Человек ей душу предлагает, а юна ему монетку.
- Артистка, значит, монету подарила?
- А то кто ж еще!
Трофимов помолчал минутку, обдумывая Шурины слова. То, что сказала сестра Крюкова, с горбуновской версией коренным образом расходилось. Если брелок был подарен Крюкову Ларисой, артисткой, показания Горбунова - сплошная чушь или вранье, а если не вранье, то путает Шура, ослепленная враждебностью к женщине, погубившей, по ее представлению, брата.
- Не путаешь, Шура?
- Как я спутать могу, если я эту монету сто раз видела! Ее Ларкин отец с войны, из Порт-Артура привез. В шкатулке она у них лет двадцать провалялась.