Треск тонкой ледяной скорлупы, прикрывающей глубокую промоину под самым берегом, застал его врасплох. Сергей стал постепенно приходить в себя, кое-что соображать, и ему показалось, что в том месте лед понадежней, посуше, так как ниже по течению реки наледь была местами покрыта водой. Он шарахнулся в сторону, пытаясь зацепиться за корневища, которые сплелись под обрывом в крупноячеистую сеть. Успел, но сухие отростки раскрошились в руках, и Серега с невольным вскриком ухнул в обжигающую темень водяной глади.
Когда он выбрался на надежный лед, брюки и ватник успели превратиться в ломкий, хрустящий панцирь. Руки закоченели до полной бесчувственности, шапка и рукавицы утонули, и мороз мертвой хваткой вцепился в его коротко остриженные, мокрые от пота волосы. Кое-как закутав голову шарфом, Серега медленно, словно во сне, побрел дальше. В валенках хлюпала вода, но он и не подумал ее вылить. Серега знал, что это конец. Возможно, он бы и смог добраться до зимовья, но от одной мысли, что его там ждет, ему становилось дурно. И ноги, повинуясь последнему душевному порыву, несли его прочь, подальше от тех, кого он еще совсем недавно считал своими товарищами. А ветер будто взбесился - взрыхляя снег, подхватывал целые сугробы и с пугающей яростью швырял их на одинокую, согбенную человеческую фигурку, которая казалась совершенно лишней среди этой мертвой и одновременно вскипающей неистовством злых сил пустыне…
Костер догорал. Три человека сидели молча среди тощего листвяка и, уставившись на бездымные языки пламени, пили терпкий осиновый отвар, слегка подкрашенный добытой из-под снега брусникой - уже четвертый день он заменял им пищу. Их налитые кровью глаза остановились, потухли, истерзанные стужей лица покрылись струпьями, почерневшие заскорузлые пальцы, словно толстые черви, оплетали кружки с кипятком.
- Пришли… Тут и останемся… Кх, кх… - закашлялся Панкрат.
- Нужно идти, - упрямо сдвинул густые широкие брови, поседевшие от инея, Сыч. - По моим расчетам, уже недалеко до мест обжитых. Выкарабкаемся.
- Блажен, кто верует. - Панкрат зло ощерился. - Кончай ваньку валять, Сыч. Если не подкормимся как следует, через день-два можно будет нас в поминальник записывать. Жаль только, что некому.
- Что ты предлагаешь? - пристально посмотрел на него Сыч.
- Жребий, - отрезал Панкрат.
- Вы опять за свое? - Дубяга, который слушал их разговор, полуприкрыв веки, встрепенулся и отставил кружку в сторону.
- Ты закон знаешь. - Панкрат незаметно мигнул Сычу; тот слегка прикрыл один глаз. - А иного выхода нет.
- Я не буду участвовать в этом, - Дубяга с отвращением сплюнул. - Лучше сдохнуть…
- Ты сам выбрал… - Нож словно выпорхнул из рукава ватника Панкрата, он неуловимо быстрым движением ткнул им в бок Дубяге.
Дубяга тихо ахнул и завалился на спину.
- Так, - Сыч поднялся. - Займись… - кивнул на распростертое тело. - А я костер разожгу - одни угли остались. И воды согрею. Да поторапливайся - нам еще топать и топать…
* * *
Перевалу, казалось, не будет конца. С трудом вытаскивая ноги из-под ледяной корки наста, они наконец забрались на его горбатую спину и, тяжело отдуваясь, уселись на поваленную ветром лиственницу. Яркое весеннее солнце клонилось к закату. Холодные голубоватые тени распадков вспороли острыми клинками ярко-малиновое полотно возвышенностей; отраженные солнечные лучи рассыпались над тайгой разноцветными блестками, которые вызывали режущую боль в глазах.
- Посмотри, избушка! - обрадованно воскликнул Панкрат, показывая куда-то вниз.
- Где? Не вижу… - Сыч потер кулаками глаза. - Совсем ослепну скоро.
- Не туда смотришь. Левее. У входа в распадок.
- Точно, зимовье.
- Идем, - решительно поднялся Панкрат. - Вдруг шамовку там найдем.
- Хорошо бы…
Избушка была давно заброшена. С большими трудами откопав занесенную снегом дверь, они забрались внутрь. Продуктов в зимовье не оказалось. Если и были какие запасы, их, очевидно, разграбила росомаха, которая залезла через окно, закрытое клеенкой (ее хищница изорвала в клочья) - земляной пол, припорошенный снежной пылью, был испещрен лунками росомашьих следов.
- Во паскуда… - ругался Панкрат, обшаривая углы в надежде найти хоть что-нибудь съедобное.
- Не трудись зря. Сработано чисто. - Сыч устало опустился на голые нары. - Лучше давай дрова. Затопим печку. И окно закрыть нужно…
Утром следующего дня они поднялись с трудом - от тяжелого пути и голода налились синью и опухли ноги. Прихлебывая пустой кипяток, сидели друг против друга за маленьким столом, сколоченным из отесанных жердей. Молчали. И тщательно таили свои мысли.
Наконец Панкрат не выдержал:
- Что делать будем? Сил нету, ноги ватные.
- Потерпи еще чуток. Осталось немного.
- Мясца бы… Не дойдем, - гнул свое Панкрат.
- Может, ты и прав. Похоже, что вместе нам не дойти… - Сыч в упор посмотрел на Панкрата, уже не скрывая ненависти.
Их взгляды скрестились. Панкрат ощерил гнилые зубы и тихо зарычал, как зверь. Некоторое время они пожирали друг друга глазами, затем как-то сникли одновременно, потупились, и лишь учащенное дыхание выдавало охватившую каждого дикую злобу.
В тот день они так и не решились покинуть избушку - просто не хватало ни сил, ни смелости оставить маленький уютный мирок, наполненный давно забытыми запахами человеческого жилья.
Пришла ночь. Она окунула зимовье в густую темень злобного недоверия и страха. Не за жизнь - с нею мысленно они уже свели счеты, притом давно. И, как ни странно, без особых сожалений. Каждый боялся быть захваченным врасплох и помереть раньше, нежели супротивник. Вместе - куда ни шло, но своей смертью дать шанс выжить другому - нет; их выжженные дотла души противились этому с неистовой страстью, которая вливала неведомо откуда берущуюся энергию в тела, больше похожие на обтянутые полуистлевшей кожей скелеты.
Бездыханными мумиями застыли они на скрипучих нарах, разделенных узким промежутком со столиком посередине, стараясь не шевелиться; с упрямством одержимых притворялись, что спят, хотя тот и другой не сомневались - усыпить бдительность бывшего товарища, а теперь злейшего врага, не удастся.
Бесконечно долго тянулись минуты, часы. Ближе к утру им стало казаться, что рассвет уже никогда не наступит.
Но он явился, по-весеннему прозрачный и стремительный. Продолжать нелепую игру в сон было бессмысленно, и они с закаменевшими лицами, осунувшимися за ночь до неузнаваемости, уселись за столом друг против друга.
- Пора решать… - Сыч смотрел на Панкрата тяжело, страшно.
- Я тоже так думаю, - ответил тот спокойно; ни один мускул не дрогнул на его лице.
- Жребий?
- Нет, карты.
- Лады. Ножи на стол?
- Да…
Ножи вонзились в плотно подогнанные жерди. Замусоленные самодельные карты рассыпались по столу - на кон была поставлена жизнь.
- Сколько? - банкометом был Сыч; так выпало.
- Две.
- Еще?
- По одной… Хватит. Себе.
- Два туза.
- По второму…
Смерть стояла рядом, за плечами. Чья? - никто этого пока не знал. Но ее дыхание они ощущали так явственно, будто и впрямь она могла принять видимый, живой облик. Непонятный, неосознанный страх изливался крупными каплями пота, их глаза в полумраке избушки фосфоресцировали; им было жарко, и в то же время знобило.
- Двадцать одно. Все, Панкрат. Ты проиграл.
- Проиграл… - машинально повторил Панкрат, тупо глядя на карты. - Ну вот, приехали…
И он засмеялся, будто закашлялся, сухим отрывистым смехом:
- Кхи…кхи…кхи… Проиграл… Кхи…
Смех сотрясал его тело, на губах появилась пена. Сыч сидел неподвижно, как каменное изваяние, и казалось, даже не дышал; только в глубине зрачков то загорались, то гасли колючие искры. А Панкрат смеялся, судорожно заглатывая воздух.
Неожиданно глаза его округлились, в них заплескался мрачный огонь безумия; как хищная птица бросился он на Сыча и вцепился длинными ногтями в лицо старого вора. Встречный удар отбросил Панкрата к стене, но он снова попытался схватить Сыча за горло. Миг спустя они очутились на полу, рыча, как дикие звери, и кусая друг друга. Сыч вскочил на ноги первым и первым успел дотянуться до рукоятки ножа…
По речному руслу шла волчья стая. Весна выдалась затяжная, лед стоял крепко, и снега по-прежнему было вдоволь. Только сопки чернели мокрыми склонами да к обеду начинали журчать ручейки. За огромным вожаком, матерым волчищем с широкой мускулистой грудью, неторопливо ступала отощавшая волчица, а позади нее шли след в след три годовалых волка. Иногда вожак останавливался и принюхивался к узорочью следов на ноздреватом снегу, которые оставили таежные обитатели. Волчица, недовольно урча, подталкивала его вперед, несильно покусывая. Волк отвечал ей оскалом клыков, но на большее не осмеливался; прыжком увеличив расстояние между собой и волчицей, он снова неутомимо прокладывал тропу, вел стаю на новые, более богатые охотничьи угодья. Волчьи следы тут же наполнялись желтоватой водой, которая таилась под снегом.
Солнце уже показалось из-за сопок, и его мягкий рассеянный свет окрасил верхушки деревьев по берегам реки в светло-розовые и фиолетовые тона. Тонкие ветви прибрежных осин, осыпанные инеем, еще спали; ни единое дуновение ветерка не оживляло сонного спокойствия тайги, которая в этот утренний час была похожа на огромных размеров гравюру, сработанную гениальным мастером.
Вдруг вожак стаи, резко вскинув голову, остановился. Под серой с сединой шерстью пробежала тугая волна; он ощерил зубы и издал тихий горловой звук, напоминающий хриплый вздох. Остальные замерли в полной неподвижности, будто окаменели.
В сотне метров от стаи, на повороте речного русла, барахтаясь в мокром снегу, полз человек. Его изодранный ватник топорщился клочьями грязно-серой ваты, глаза были мутны и безжизненны, обмороженная гниющая кожа на лице, в котором уже не были ничего человеческого, висела лохмотьями. Извиваясь всем телом, как земляной червь, он упрямо продвигался вперед, загребая под себя снежное крошево. Временами сознание оставляло его; но только он приходил в себя, как снова с упрямством безумца полз вперед, будто до намеченной им цели оставалось совсем немного.
Сыч увидел стаю, когда волки окружили его. Вначале ему почудилось, что это люди. Из последних сил он стал на четвереньки, затем сел.
- Помогите… Жить… Хочу жить… - сипел Сыч, пытаясь неверной рукой поймать расплывчатые тени перед ним.
Волчица от нетерпения заскулила и сделала шаг вперед. Вожак злобно оскалился и сильным ударом головы отшвырнул ее назад. Волчица опешила и с непривычной для нее покорностью отступила, виновато глядя на вожака.
Только теперь Сыч разобрал, кто это. Хриплый звериный вой вырвался из его груди и резко оборвался. Когда гулкое эхо вернулось обратно, сердце Сыча трепыхнулось в последний раз.
Вожак медленно подошел к нему, обнюхал и, слегка фыркнув, затрусил прочь. За ним потянулась стая.
Стояли первые дни апреля 1953 года.
МОЛЧАН
Начальник райлесхоза Швырков, смуглый брюнет с уже наметившейся лысиной, невысокий и живой как ртуть, с упоением расписывал Ивану Кудрину необычайную красоту и богатство таежного участка, куда сватал его лесничим:
- …Ох, какие места! Лиственницы в два обхвата, море кедрового стланика. А дичи, дичи сколько! Куропатки в поселок стаями залетают, под окнами квохчут. Глухари по весне устраивают не токовища, а ярмарки…
- Мягко стелешь, Швыра… - бесцеремонно перебил его Иван, закуривая.
Он имел право на такую фамильярность - Швырков был его сокурсником по лесотехническому институту.
- Ваня, могу поклясться чем хочешь - богаче лесничества в районе не найти!
- Колян, ты меня за мальчика считаешь? Прежде, чем явиться перед твои начальственные очи, я тут кое-кого порасспросил о делах района. Картина, доложу тебе…
- Трудно, не скрою. Хозяйство развалено, работать не с кем. В лесники сам знаешь кто идет… И я в начальниках всего два года хожу. Что можно успеть за это время? Стараюсь исправить положение. Потому и тебе вызов прислал. Знаю, что не подведешь. Вдвоем мы тут таких дел наворочаем…
- На энтузиазм давишь? Колян, мне уже за тридцать. О своих семейных делах я тебе рассказывал. Из-за них сюда и приехал. Так что давай не будем… Лучше скажи, почему от этого лесничества все специалисты шарахаются как черт от ладана? И что случилось с лесничим Ельмаковым?
Лицо Швыркова потускнело, он съежился. Нервным движением ослабил узел галстука и просительно сказал:
- Дай сигарету… Никак бросить не могу. Не хватает силы "воли…
Пока он возился с настольной зажигалкой, которая стреляла снопами желтых искр, Кудрин с горькой улыбкой рассматривал его лысину. В памяти возник образ совсем другого человека - проказливого лентяя Швыры, который умудрялся спать на лекциях с открытыми глазами. Был он длинноволос, кудряв, как нестриженный пудель, и пользовался большим успехом у институтских барышень, которым вешал лапшу на уши с неподражаемым простодушием и искренностью деревенского парня. Наверное, он и сам верил в то, что сулил очередной избраннице, потому как по окончании амурного романа страдал не менее недели и плакался в жилетку всем своим приятелям. Ребята относились к нему снисходительно и прощали то, за что другим не поздоровилось бы, - Швыра был безупречно честен и, не задумываясь, делился последним куском хлеба.
- Тебе уже все известно… - наконец молвил Швырков, избегая смотреть на Кудрина.
- Не совсем. Так, слухи. Хотелось бы из твоих уст.
- Рассказывать особо нечего. Был человек - и нет его. Хороший человек, из настоящих, без червоточинки. Сибиряк, широкая кость. И специалист отменный… был. Нашли его в тайге спустя неделю, после того, как он отправился намечать участок для вырубки. Можешь представить, что от него осталось. Лето, зверья в тайге полно…
- Что милиция?
- А ничего. Дело завели. Папочку для отчета. На том все и кончилось. Несчастный случай, так определили. Нашли его под обрывом. Доказали, что сам свалился, по неосторожности. Это Ельмаков-то! Он участок знал, как свои пять пальцев, с закрытыми глазами мог ходить. В тайге вырос.
- Ты кого-то подозреваешь?
- Иди ты… знаешь куда! Не мое это дело - подозревать и выявлять. В районе я маленькая шишка… на таком месте, что говорить неудобно… Не знаю я ничего, понимаешь, абсолютно ничего! Кроме того, что мне сообщили из прокуратуры.
- Швыра, а если честно?
- Ну ты и настырный! Вызвал на свою голову…
- Если сказал "а", то давай уж весь алфавит, по порядку. Не темни. Мне там работать, и я должен быть в курсе.
- Ты согласен? - обрадованно спросил Швырков.
- Куда денешься… Заманил ты меня, как муху на липучку. Денег на обратную дорогу все равно нет. Придется зарабатывать.
- Ваня, оставайся, не пожалеешь. Оклад тебе положу самый высокий. Еще из своего фонда дам персональную надбавку. В деньгах обижен не будешь.
- Верю, - коротко ответил Кудрин, поднимаясь.
- Значит, я готовлю приказ…
- Готовь… - Иван перегнулся через стол и посмотрел прямо в глаза Швыркову. - Так все-таки?..
- Опять ты за свое… - досадливо поморщился начальник райлесхоза. - Ладно. Но чтобы между нами!
- Землю заставишь есть? Или на Библии поклясться? Обижаешь, Колян…
- Каким ты был… - вздохнул Швырков и заговорил почти шепотом: - Обстановка там сложная. Участок в самой что ни есть глухомани. Но места красивые! Дороги неважные, разбитые и размытые, хотя вездеходом туда вполне можно… И по тайге тоже. Я тебе уже говорил, что охота в тех местах отменная. Северные олени, лоси, медведи, лисы… И прочей дичи, помельче, не счесть. Вот и браконьерствует народ. Ладно бы свои, местные, большого урона они не причинят. Заготовят себе мяса на зиму - и ладно. Чисто по-человечески понять их можно - из-за дорог с продуктами в поселке туговато. Но повадились туда и райцентровские любители дармовой дичи. Вот от них зверью и впрямь спасу нет. Бьют, сволочи, с колес, с вертолета, ночью - с фарой… Охотинспекция ни кует, ни мелет, все на наши плечи легло. Эх! - Швырков обреченно махнул рукой. - А у нас даже раций нету…
- Извини, Колян, туману ты напустил много, а вот по поводу Ельмакова не сказал ни слова.
- Он их всех поприжал, будь здоров. От него в тайге скрыться невозможно было, ловил эту гнусь и днем и ночью. Ну и… зацепил… кое-кого из высокого начальства. Штрафы, изъятие оружия… А, что я тебе толкую! Известное дело в нашей работе.
- Ну и что дальше?
- Дальше как всегда и везде - спустили на тормозах. Кое-кто выговором отделался, кого-то пересадили для отвода глаз в другое начальственное кресло… А вот Ельмакову туго пришлось. На меня стали давить, чтобы я власть употребил…
- И ты, конечно, не смог воспротивиться…
- Да, не смог! Выговоров на него понавешал, как на новогоднюю елку цацек. Так, для виду. Наедине с Ельмаковым я объяснил ему ситуацию, и он меня понял. Не обиделся. Мужик был - кремень. Не то что… некоторые… А вот уволить его, как того кое-кому нужно было, я не захотел. Дурачком прикинулся, мямлей - какой с меня спрос? Потом вроде все поутихло. Я, осел, обрадовался - как же, отстоял такого человека. Вот тут и… Несчастный случай. Уж очень он кстати подвернулся… для некоторых. В самый раз…
- В хорошее дельце ты меня хочешь втравить…
- Испугался? - зло посмотрел Швырков на Кудрина.
- Не так, чтобы очень… - Кудрин подмигнул весело: - Кстати, Колян, по-моему, ты обещал угостить меня обедом? Или я ослышался?
- Черт, заговорились! Конечно. А заодно и поужинаем, - засмеялся Швырков, глянув на часы. - Жена знаешь как готовит? - пальчики оближешь…
Автобус, старый оранжевый ПАЗ, трясло, словно в лихорадке. Кудрину казалось, что он сидит внутри мощного пылесоса, который всасывает всю попутную пыль. Воистину нужно было родиться стоиком, чтобы безропотно выдержать почти двухсоткилометровый путь по разбитой грунтовой дороге от райцентра до поселка, где находилось лесничество. Временами встречный поток машин поднимал перед автобусом совершенно непрозрачную стену пыли, и тогда водителю приходилось включать фары и ехать с черепашьей скоростью. За окном не спеша плелись унылые лиственницы, бессчетные мостики без перил, перекинутые через ручьи и мелководные речушки, громыхали под колесами оторванными досками настила, и казалось, что автобус вот-вот ухнет с трехметровой высоты на голыши, между которыми струилась удивительно чистая вода. Подступавшие вплотную к дороге выветренные скалы иногда рушили на нее камнепады, и тогда всем пассажирам во главе с водителем приходилось расчищать дорогу от крупных каменных осколков. Все это раздражало Ивана до крайности.
Пассажиров было немного: две разодетые в "фирму" девицы, которые всю дорогу хихикали и смотрелись в зеркало; угрюмый парень с похмельными глазами, молодая супружеская пара, судя по их разговорам, возвращавшаяся из отпуска, и разбитная бабенка лет тридцати, которая лукаво постреливала в сторону Кудрина карими нахальными глазищами.
Часы показывали десять вечера, когда автобус последний раз чихнул, захлебнувшись пылью, и остановился на крохотной площади, которую окружали приземистые бараки и несколько деревянных двухэтажных зданий. Несмотря на позднее время, на улицах было людно - подходил к концу июнь, и белая северная ночь катала на своих ладонях солнечный шарик почти круглые сутки.