Мужики-северяне - народ покладистый, без той злобы, которую вливает в душу городская сутолока, - посмеиваясь, уступили такому азартному напору, пустили к прилавку.
- Угостишь? - робко шепнул Михлюшке толстяк и сунул ему в руку свои монеты. - Вот… М-мы тут п-подсобрали.
Михлюшка важно кивнул и с независимым видом сплюнул сквозь зубы. Он сознавал свое превосходство над приятелями, ему было приятно чувствовать себя покровителем и благодетелем. Выпятив узкую цыплячью грудь, он даже слегка приподнялся на носках, чтобы казаться выше ростом. В его душе, которая невесть каким чудом держалась в хилом теле, разлились приятное томление и умиротворенность…
* * *
Уединились в лозняке на берегу реки. Место было тихое, скрытое и давно освоенное. Посреди крохотной лужайки стоял большой деревянный ящик, покрытый куском полиэтиленовой пленки. Вокруг лежали четыре бревна. На них и расположились.
Толстяк, довольно кряхтя и поочередно подмигивая Михлюшке и старику, выудил из карманов своих широченных штанов, явно шитых на двухметрового дюжего молодца, две луковицы и половинку зачерствевшего батона. Старик, покопавшись, вытащил из-под корневища трухлявой лесины припрятанный там граненый стакан. Вытерев его полой рубахи, торжественно поставил посреди "стола".
Оба приятеля с нетерпением смотрели на Михлюшку, который бережно прижимал к груди, будто спеленатого младенца, завернутые в мешок бутылки с дешевым крепленым вином, "бормотухой". Михлюшка, сознавая важность момента, не торопился - осторожно уложил сверток на ящик и жестом фокусника достал из мешка первую бутылку с невзрачной наклейкой.
Наконец выпили. Закусили. Михлюшка задумчиво грыз кусочек батона. В его редких коротких волосах запуталась соломенная труха, большие оттопыренные уши двигались в такт с нижней челюстью, глаза осоловели.
Один старик не прикоснулся к еде, жевать нечем - зуб спереди да несколько полуразрушенных кутних. Он с завистью смотрел на толстяка, который с хрустом грыз сочную луковицу.
Неподалеку затрещал лозняк.
- М-милиция! - всполошился толстяк и принялся проворно запихивать полные бутылки за пазуху.
- Наше вам с поклонником, люди добрые! - раздался хрипловатый голос со смешинкой, и из кустов на лужайку ступило существо неопределенного возраста и пола, в сером свитере, протертом на локтях до дыр, и узких темно-зеленых брюках.
- А, чтоб тебя… - погрозил старик клюкой. - Напугала…
- Здравствуй, Дарьюшка, - Михлюшка показал в улыбке желтые зубы.
Толстяк что-то недовольно буркнул себе под нос и отвернулся, однако спрятанные бутылки вернуть на место не спешил.
Дарья, фамильярно похлопав его по плечу, села рядом. Только Михлюшка по-прежнему улыбался мягкой, располагающей улыбкой. Дарья взяла пустой стакан, понюхала и игриво подтолкнула толстяка:
- Ну не жмись, плесни чуток, - и стала доставать из авоськи, которую держала в руках, какие-то кулечки и сверточки. - С закуской у вас, я вижу, туго, братчики. А у меня есть кое-что…
Дарья выложила на ящик подозрительные с виду котлеты, все в хлебных крошках, несколько кусочков хлеба, яблоко и вареные говяжьи кости с остатками мяса.
- В столовке разжилась, - сообщила она доверительно.
Михлюшка показал глазами на стакан, и толстяк, тяжело вздохнув, наполнил его до половины. И тут же быстро схватил котлету.
К Дарье они испытывали некоторое почтение, смешанное с завистью, - она была баба молодая, мужняя и имела свой угол. Несмотря на то, что эта, с позволения сказать, "квартира" находилась в колодце теплотрассы, под землей, жить там было можно. Даже в самые лютые колымские морозы толстые трубы центральной магистрали излучали вдоволь тепла, чтобы согреть камеру размером два с половиной на два метра, где ютилась Дарья со своим "мужем", которого бичи за страсть к чтению прозвали Башкой. Сама Дарья величала его по имени-отчеству, почтительно - Борис Олимпиевич. В той, иной жизни, из которой его бесцеремонно вытолкнули винные пары, он и впрямь занимал видную должность в каком-то научно-исследовательском институте, но теперь это вовсе не мешало ему быть на полном иждивении у Дарьи, которая его боготворила и побаивалась - хватив лишку (такое случалось часто, почти каждый день), Башка вначале читал наизусть стихи Пастернака, а затем, видно от умиления, колотил сожительницу. При этом на его лице бывало такое выражение, будто он выполнял тягостную, но жизненно важную повинность. Дарья же, чтобы ему угодить, орала, сколько хватало голоса, а после скулила, пытаясь выдавить слезы, - по натуре Башка презирал физический труд, и потому его кулачки годились разве на то, чтобы выбивать пыль из подушки.
Выпили и с Дарьей. Толстяк, который уничтожил почти всю еду, припасенную молодухой, благодушествовал; старик, разомлев от выпитого, монотонно шамкал (его никто не слушал), а Михлюшка с потухшим окурком во рту клевал носом, изредка встревая в разговор толстяка с Дарьей,
Толстяк ударился в воспоминания;
- …Встречали как министра. "Волгу" черную к поезду подавали. Первым делом - в баньку. Попаришься - и за стол. А там - чего только нет! И разносольчики, и п-пиво, и балычок. А шашлыки?! О-о… - закатил он глаза. - К-коньяк французский, водочка как слеза… Золотые времена. Уважаемый человек был. Ревизор…
- За что на Колыму по этапу и отправили, - ехидно вставила Дарья.
- Язык твой п-поганый, - обиделся толстяк и демонстративно отвернулся.
- Вот чудак, я же пошутила, - потянулась к нему Дарья, обняла за шею, замурлыкала кошкой: - Прости меня, дуру…
- Ладно, - смилостивился он. - Т-ты помнишь Маланчука? Н-начальником милиции был.
- Еще бы не помнить. Тот, которому жена рожки приставила с заезжим художником, - Дарья пьяненько захихикала.
- Эт-то был человек… - не слушая Дарью, мечтательно прикрыл глаза-пуговки толстяк. - Не то, что н-нынешний…
- Он тоже ничего, - встрепенулся Михлюшка. - Мне справку подписывал. Обходительный.
- Нет, М-маланчук - человек, - гнул свое толстяк. - Вот при М-маланчуке…
- Ты при нем на демонстрации хаживал? - спросила Дарья и снова захихикала.
- У-у… - застонал от избытка чувств, переполнявших его душу, толстяк. - Б-были времена…
Заслышав о демонстрациях, оживился старик.
- Шешьть раз, шешьть! - воскликнул он торжествующе. - Шешьть раз ходил…
Маланчук, предшественник теперешнего начальника райотдела милиции, сумел оставить неизгладимый след в памяти старых колымских бичей. Обычно накануне Первого мая и Октябрьского праздника милиция устраивала облаву на всех "деграндированных элементов", как выражался Маланчук. А рано утром, до начала демонстрации, бичей увозили в тайгу, километров за двадцать от города. "Чтобы не портили картину", - бодро рапортовал Маланчук районному начальству. Шествие колонны бичей назад в город было зрелищем впечатляющим…
К компании с голодным бесстрашием подошел одноглазый пес-бродяга. С независимым видом он уселся на примятую траву и, высунув язык, шумно задышал - по-видимому, чтобы таким образом привлечь к себе внимание. Его единственный глаз требовательно, без обычной собачьей умильности, глядел на одутловатую физиономию толстяка, в котором лохматый бродяга определил самую важную персону застолья.
- Пшел… - лениво цыкнула на пса Дарья и швырнула в нет яблочный огрызок; не попала.
Пес даже ухом не повел, только судорожно сглотнул слюну и несколько раз нетерпеливо переступил лапами.
- Иди сюда, п-паразит, - позвал его толстяк. Он несильно потеребил пса за лохматый загривок: - Н-на, возьми, отщепенец. - Толстяк сгреб с ящика кости и бросил их псу.
При этом он зацепил пустую бутылку, которая покатилась и упала на колени к старику. Тот сноровисто подхватил ее, повертел в руках и со вздохом сожаления поставил обратно.
- Эх, жизнь пошла… туда ее в печенку… - Он зло стукнул клюкой о бревно. - В шамый раз бы добавить, да где деньга взять? Раньше было: имеешь трешку в кармане - брюхо полно, пьян и клюв в табаке.
- Да-а, - протянул толстяк, жалобно скривившись. - Не мешало бы повторить… - вопросительно посмотрел на Михлюшку.
Тот поймал его взгляд и сокрушенно покачал головой.
Толстяк крякнул с досады и отвернулся к Дарье, которая пыталась с помощью обломка расчески привести в порядок свои волосы.
- Братцы! - вдруг подпрыгнул Михлюпжа. - Может, это, кур кому продадим. У меня их сколько хошь. А?
- Хи-хи-хи… - затряс жирным подбородком толстяк. - Уморил. Н-не у тебя, а у твоего хозяина. Т-тоже мне, злостный частник.
- Нет, у меня! - Лицо Михлюшки от обиды пошло красными пятнами. - Там моих полсотни, я заработал. Он мне это сам сказал. Продашь, говорят, деньга будет. На харч, значит. И прочее. Не веришь?
- П-полсотни? Всего-то? Стерва твой хозяин! Ты ему хлев строил? Строил! Дом штукатурил? А как же. И две печки сложил. И все задаром. Свиней три года кормишь. Поди, до сих пор два десятка в загоне хрюкает. И кур сотни две. Благодетель, язви его душу…
- Уходить тебе нужно от него. - Старик крутил "козью ножку", старательно слюнявя газетный лоскут. - Кулацкая морда твой хозяин. Ишплуататор.
- Дык, это, куды ж я пойду? Без пачпорта. И денег нет.
- Куды, куды! - передразнил его толстяк. - Д-дите малое… В милицию, пусть новый паспорт дадут. А что справку потерял - невелика беда. Новую в к-колонии выпишут.
- Не, в колонию не пойду! - испугался Михлюшка. - Ни в жисть! Там строго насчет этого… В зону? Не! - Он беспомощно замахал руками, словно отгоняя неожиданно явившийся перед ним страшный призрак.
- Д-дурак! На кой ляд ты им теперь нужен? Срок отсидел? Отсидел. Амнистия тебе вышла? Вышла. Никто не имеет права вернуть тебя обратно. Подумаешь - справка. Напишешь заявление, п-получишь свои бумага - и домой.
- Чего боишься, чудак? - лениво потянулась Дарья. - Дальше Колымы все равно не пошлют. Некуда дальше. Разве что в Сочи… Он дело говорит, - кивнула на толстяка. - Получишь паспорт - и к жене под крылышко. Ты мужик еще справный, любую бабу заездишь, - игриво подмигнула.
- Не поеду домой. Кому я там нужен? Жена… - Голос у Михлюшки дрогнул. - Жена уже седьмой год замужем за другим.
- А сын? - Толстяк потянул с ящика последний огрызок хлеба и принялся жадно жевать. - М-м… Он тебе письма писал? Т-ты сам говорил. К себе звал? Звал. Вот и… дуй к нему.
- Что ты? - испуганно захлопал светлыми ресницами Михлюшка, - не могу к сыну. Он меня не таким помнит… Потому и на письма… не отвечаю… - Он низко опустил голову и зашмыгал носом.
- Эх! - Толстяк вскочил на ноги, перебежал к Михлюшке, склонился над ним, жестикулируя. - Чучело ты! Ну виноват был - человека спьяну машиной задавил. Так ведь прошлого н-не вернешь. Вину свою искупил. А жена что - живой человек. Ей жить нужно было по-человечески. М-мальца кормить. И всякое п-прочее… Боге ней! Но сын… Да если бы у меня был сын!.. Писал чтобы… звал к себе… - Он судорожно сглотнул слюну и медленно побрел на свое место. - Сын…
- Может, и вправду, поехать? А? - не поднимая головы, тихо спросил Михлюшка. - До осени доживу, стребую документ, продам кур… И поеду… Денег подсоберу…
- Держи карман шире, - покривила тонкие губы Дарья. - Чего захотел - полсотни кур у своего мироеда оттяпать. Так он их и отдаст, этот кровопивец. Ох, дурень ты, дурень… Думаешь, он тебя при себе держит да все обещает помочь документы новые выправить от доброты душевной, от щедрости большой? Как бы не так! Ему на материке "вышка" светила… Повезло, открутился как-то. А теперь гоголем ходит перед теми, кто не знает, что он за птица. Корчит из себя заслуженного: "Мы строили, мы поднимали…" Гад!
Дарья добавила еще кое-что позаковыристей и надолго умолкла. Молчали и остальные. Тихо плескалась река в берегах, шелестел лозняк, назойливо зудели комары.
* * *
Осень пришла злая, морозная. Мела колючая поземка, хмурое, низкое небо сеяло на тайгу и городок ледяную крупу. Река утихомирила свой быстрый бег, затаилась по заводям, покрылась пока еще тонким и хрупким "салом", из которого волны строили на отмелях ледяные города. Промывку золотоносных песков в верховье уже закончили, и теперь грязно-рыжая речная гладь в радужных мазутно-бензиновых разводах просветлела, очистилась до первозданной студеной черноты, сквозь которую, как ни странно, ясно виднелось дно, усеянное серыми окатышами и мелкой разноцветной галькой.
Был обычный субботний вечер с короткими осенними сумерками. Запах горящей живицы витал вместе с белесым дымом из печных труб над новыми добротными домами и бараками, которые сгорбатила и вогнала в землю почти по окна коварная вечная мерзлота. Михлюшка сидел за столом, грубо сколоченным из неструганных досок, в своем, "жилом", закутке хлева и писал заявление начальнику райотдела милиции.
Остаток лета и весь сентябрь он провел в почти полной трезвости и лихорадочной подготовке к дальней дороге. Даже сумел скопить малую толику денег. Свой основной капитал, полсотни кур, обещанных ему хозяином, все это время он холил с таким рвением и прилежанием, что хозяйка диву давалась. А потому грызла его меньше обычного.
По ночам Михлюшке теперь снились приятные сны, нередко цветные, чему он немало дивился, - такое случалось с ним только в детстве. Поутру он долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить волнующие видения, которые посещали его ночью, но перед глазами клубился только разноцветный дым и кружили мерцающие всполохи, похожие на новогодний фейерверк.
Сегодня Михлюшка наконец продал своих кур. Покупатель нашелся солидный, оптовый, не поскупился, и теперь Михлюшка с забытым сладостным чувством то и дело прикасался рукой к карману телогрейки, где хранились завязанные в узелок деньги.
И все же тревожно было у него на душе. Дело в том, что кур он продал, когда хозяева отправились навестить знакомых. С того памятного для Михлюшки дня, когда хозяин пообещал ему за труды полсотни кур, прошло немало времени. Больше к этому разговору они не возвращались, и теперь Михлюшка, который за три года достаточно хорошо изучил изменчивый нрав своего хозяина, с трепетом ждал объяснений.
"Что ему эти деньги? - думал он, в который раз пощупав заветный узелок. - Так, копейки, а я заработал. Сено косил - раз, крышу дома перекрыл - два… - принялся загибать пальцы. - Конечно, заработал…" - И, успокоенный, снова принялся за заявление.
"…Обесчаю быть передовиком производства и строить коммунизм", - добавил он в конце прочувствованно, вспомнив выцветший лозунг над дверью автомастерской в зоне.
"Работенка… Легче поленницу дров наколоть. - И, аккуратно свернув листок вчетверо, Михлюшка сунул его во внутренний карман ватника. - Все. Пьем чай - и…"
- Дебет-кредит сводишь?
Михлюшка от неожиданности едва не свалился со скамьи - хозяин, как всегда, появился внезапно, словно из-под земли вырос. Несмотря на преклонные годы и тяжеловесную фигуру, он ходил споро и бесшумно, как рысь в поисках добычи.
- Не… - Михлюшка поторопился встать.
- И что же ты там накалякал, раб божий Михаил? - Хозяин поднял тетрадный листок, прочитал его.
- Так… - протянул он и подошел к Михлюшке вплотную. - Паспорт, значит, понадобился. Коготочки точишь, на материк собрался… сволочь… - вдруг зашипел змеем и дохнул на Михлюшку водочным перегаром.
- Это… ну, в общем, того… - обомлел Михлюшка под тяжелым ненавидящим взглядом.
- Молчи, недоносок, пока я говорю. - Квадратное лицо хозяина с косым шрамом на правой щеке почернело. - Паспорт ему нужен… Ну как же - каждый гражданин Совдепии должен иметь "ксиву", чтобы не перепутали его с кем другим. Но про то ладно… Твое дело. А теперь скажи мне вот что - зачем моих кур продал?
- Дык, это, сами говорили. Заплатить чтобы мне.
- За что? Кормлю, пою, одеваю, живешь у меня как у Христа за пазухой. И еще платить?
- Обещали ведь. Полсотни кур. Я и того…
- Обещал? Тебе? Ты что, меня за слабоумного держишь?! Где деньги? Ну!
- Косил я, сено. Крышу… водопровод… И это, как его… - Михлюшку трясло,
- Гони деньги, неумытая харя. - Хозяин шагнул к плите, взял топор. - Я тебя сейчас - на мелкие кусочки! - свиньям скормлю… И никто искать не будет…
"А ведь может… Ей-ей убьет, - мелькнуло в голове Михлюш-ки. - Отдам, пусть его". Но, помимо воли, вырвалось у него:
- Ды-к, это, как же… мои деньга! Заработал я. Заработал! Три года… Не дам! Нет!
Михлюшка кричал еще что-то бессвязное. Из глаз катились крупные слезы, худые руки судорожно рвали некрепкую ткань застиранной рубахи. Михлюшка бросал слова прямо в лицо хозяину, смотрел ему в глаза, пожалуй, впервые за три года, но ничего не видел. Перед ним будто сверкали разноцветные всполохи.
Переложив топор в левую руку, хозяин спокойно, как бы с ленцой, без замаха, ударил Михлюшку под ложечку.
Сломавшись в пояснице, Михлюшка беззвучно осел на пол. Хозяин запустил руку в карман телогрейки, достал узелок с деньгами, неторопливо пересчитал. Затем плеснул водой из алюминиевой кружки в лицо Михлюшке.
- Очухался? Вставай… - помог подняться. - Одевайся… - швырнул Михлюшке ватник и шапку. - И чтобы духу здесь твоего не было. Я тебя не знаю, ты меня тоже. Вякнешь кому или вернешься - пришибу. Топай, топай, - больно ткнул Михлюшке под ребра увесистым кулаком. - Вас таких много на чужое добро…
Ветер сек лицо Михлюшки сухим, колючим снегом. К ночи похолодало, разыгралась настоящая метель. Но он вовсе не чувствовал леденящего дыхания стужи, шел, как механическая кукла, - бездумно, не спеша, мелким шагом. Ему было жарко. Сердце словно раскалилось добела и гнало по жилам не кровь, а кипяток. Широко открытым ртом хватал Михлюшка стылый воздух, загоняя его внутрь, чтобы остудить грудь.
Городок будто вымер - притих, затаился, пережидая ненастье. Редкие прохожие, которые попадались навстречу, тут же растворялись, тонули в снежной круговерти, будто бестелесные призраки.
Неожиданно режущая боль сжала сердце. Нелепо взмахивая руками, как подранок перебитыми крыльями, Михлюшка закружил на месте и медленно завалился в сугроб…
Очнулся он от тихого повизгивания. Что-то теплое и влажное прикоснулось к его лицу. Михлюшка с трудом поднял будто свинцом налитые веки. Одноглазый рыжий пес-бродяга сосредоточенно вылизывал ему щеки. Михлюшка застонал, повернулся на бок, сел. Пес довольно тявкнул.
- Болит… - Михлюшка принялся растирать закоченевшие руки. - Вот, бывает… упал. А тебе спасибо, - попытался погладить пса, но руки были еще непослушными. - Выгнали меня. Куды пойду теперь? А? Денег нет. Вот осталось всего-то… - Он нащупал в ватнике мятые трешки и рубли. - Тридцать четыре с копейками. Холодно. Сейчас встану. Ты погодь, я тебя накормлю. Вот только время-то позднее. Куды теперь… Мороз, поди, за двадцать… Может, к Дарье? А что - примет. Больше некуда… Мне бы ночь перебиться. И сердце… С чего бы?
Михлюшка долго искал люк колодца теплотрассы, где ютились Дарья с Башкой. Поверх чугунной крышки намело сугроб, и он минут десять рылся в снегу, пока добрался до нее.
- Эй! - постучал кулаком.
В ответ тишина. Тогда Михлюшка стал на люк обеими ногами и затопал.
- Кто там? Какого черта? - наконец послышался голос Башки, сиплый спросонья и недовольный.
- Это я, Мишка! Пусти, Борис Олимпиевич, замерзаю.