Рэвен посвятил свою жизнь грязной работе - убийствам по заказу.
За последнее дело, убийство военного министра, ему заплатили крадеными банкнотами, их номера отследила полиция, и Рэвен оказался в бегах. Ускользая от агента, который идет за ним по пятам, и следя за действиями полиции, наемный убийца одновременно и добыча, и охотник…
Содержание:
-
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1
-
ГЛАВА ВТОРАЯ 4
-
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 10
-
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 13
-
ГЛАВА ПЯТАЯ 18
-
ГЛАВА ШЕСТАЯ 19
-
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 20
-
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 23
-
Примечания 24
ГРЭМ ГРИН
Наемный убийца
ГЛАВА ПЕРВАЯ
У бийство ничего не значило для Рэвена. Это была его работа. Просто надо быть осторожным. Надо шевелить мозгами. Ненависть тут ни при чем. Он видел министра только однажды: Рэвену показали его, когда тот шел по новому жилому району, украшенному маленькими рождественскими елками, старый, довольно неопрятный человек, у которого не было друзей, но про него говорили, что он любит человечество.
Холодный ветер резал лицо. Это был хороший предлог для того, чтобы поднять воротник пальто и прикрыть им рот. Заячья губа - серьезный недостаток в его профессии: ее плохо зашили в детстве, и с тех пор она изуродована шрамом. Когда у тебя на лице особая примета, приходится быть жестоким. Рэвен с первого раза был вынужден уничтожать все улики.
Он нес портфель и был похож на других молодых людей, возвращающихся домой со службы. Он спокойно шел по улице, как и сотни похожих на него людей. Проехал трамвай, окна его светились в ранних сумерках. Он на него не сел. Вы бы сказали про Рэвена - экономный молодой человек, бережет деньги для дома. Может быть, он идет на свидание. Но у Рэвена никогда не было девушки. В этом была виновата заячья губа. Еще в молодости он узнал, как отталкивающе она выглядит.
Рэвен вошел в один из высоких серых домов и поднялся по лестнице. На последнем этаже он поставил на пол портфель и надел перчатки. Потом вынул из кармана кусачки и перерезал телефонный провод над дверью. Потом позвонил.
Он надеялся, что министр один. Маленькая квартира была домом социалиста: он жил одиноко, бедно и пусто. Рэвену сказали, что его секретарша уходила в половине седьмого: министр был внимателен к своим подчиненным. Дверь открыла пожилая женщина в пенсне. Она была в шляпе, и пальто висело у нее через руку. Она собиралась уходить и не дала ему раскрыть рта, сказав по-немецки: "Министр занят".
Он не хотел ее убивать не потому, что убийство что-нибудь значило для него, а потому, что хозяева могли быть недовольны, если бы он сделал больше, чем приказано.
Он молча протянул рекомендательное письмо. До тех пор пока она не слышала его иностранного акцента или не видела заячьей губы, она была в безопасности. Она взяла письмо и поднесла к пенсне. "Хорошо, - подумал он, - она близорука".
- Стойте здесь, - сказала женщина и ушла назад по коридору.
Он слышал, как она говорила что-то тоном недовольной гувернантки, затем она снова показалась в коридоре, говоря:
- Министр примет вас. Следуйте за мной.
Он не знал языка, но понял все по ее поведению.
Его глаза, как маленькие потайные камеры, немедленно сфотографировали комнату: письменный стол, кресло, карту на стене, дверь в спальню, широкое окно, выходящее на яркую и холодную рождественскую улицу. Комната обогревалась маленькой керосиновой печкой, и сейчас министр кипятил на ней воду в кастрюльке. Кухонный будильник на письменном столе показывал семь.
- Эмма, положите еще одно яйцо в кастрюльку, - послышался голос.
Министр вышел из спальни. Он был стар, тщедушен и неопрятен. Секретарша вынула яйцо из ящика стола.
- И соль, не забудьте соль, - сказал министр и объяснил на плохом английском: - Тогда скорлупа не лопнет. Садитесь, мой друг. Чувствуйте себя как дома. Эмма, вы можете идти.
Рэвен сел, глядя на грудь министру. Он думал: я ей дам три минуты, чтобы она отошла подальше. Он продолжал смотреть на грудь министру: сюда я выстрелю. Он опустил воротник пальто и с горькой яростью увидел, как старик отвернулся.
- Он мне несколько лет не писал. Но я его не забыл. Нет, не забыл. Я могу показать вам его фотографию. Очень приятно, что он вспомнил о старом друге. Тем более он стал таким богатым и могущественным. Вы обязательно спросите его, когда вернетесь, помнит ли он то время, когда… - рассказывал министр.
Резко зазвенел звонок.
Рэвен подумал: "Телефон? Я перерезал провод". Его нервы напряглись. Но это был всего-навсего будильник. Министр выключил его.
- Одно яйцо сварилось, - сказал он и нагнулся над кастрюлькой.
Рэвен открыл портфель. В клапане был укреплен пистолет с глушителем.
- Прошу прощения за то, что будильник вас так испугал. Понимаете, я люблю, чтобы яйца варились ровно четыре минуты, - сказал министр.
В коридоре застучали шаги. Дверь открылась. Рэвен яростно обернулся. Его заячья губа покраснела. Это была секретарша. Он подумал: боже мой, что за дом; не дадут человеку сделать свое дело спокойно. Он забыл о своей губе, он был зол.
- Я уже уходила, когда услышала телефон, - сказала она.
Потом она слегка поморщилась и отвернулась, высказывая неловкую деликатность по отношению к его уродству. Этим она приговорила себя к смерти. Он выхватил пистолет из портфеля и дважды выстрелил в спину министра.
Министр упал на керосиновую печку. Кастрюлька опрокинулась, и яйца разбились об пол. Рэвен, перегнувшись через стол, выстрелил еще раз в голову для верности, загнав пулю в основание черепа, разламывая его как фарфоровую куклу. Затем он обернулся к секретарше. Она застонала, глядя на него; она ничего не могла сказать: старческий рот не мог удержать слюну. Он решил, что она молит о пощаде. Рэвен снова нажал курок, она пошатнулась, как будто ее толкнули в бок. Но он просчитался. Ее немодное платье, складки ненужного материала, в котором она скрывала свое тело, ввели его в заблуждение. И она была крепка, так крепка, что он глазам не поверил. Она была за дверью и захлопнула ее за собой раньше, чем он успел выстрелить снова.
Но она не смогла запереть ее. Ключ остался на его стороне. Он повернул ручку и нажал на дверь. Пожилая женщина оказалась удивительно сильной. Дверь поддалась только на два дюйма. Она начала кричать, повторяя какое-то слово.
Времени терять было нельзя. Он отступил от двери и выстрелил в деревянную панель. Он услышал, как упало и разбилось пенсне. Еще раз раздался высокий крик и все смолкло. Казалось, она всхлипывает. Это воздух выходил сквозь ее рану. Рэвен был удовлетворен. Он повернулся к министру.
Он должен был оставить одну улику, другую убрать. Рекомендательное письмо лежало на столе. Он положил его в карман и всунул между застывшими пальцами министра кусочек бумаги. Рэвен был нелюбопытен; он только взглянул на рекомендательное письмо, но подпись ничего ему не говорила. Он оглядел пустую комнату, чтобы проверить, не упустил ли чего-нибудь.
2
О ни сидели рядом. Опускались сумерки. Светлая маленькая дымная клетка несла их над улицами. Автобус скатился к Хаммерсмиту. Окна магазинов поблескивали как льдинки.
- Погляди, - сказала она, - снег идет.
Когда они переезжали мост, несколько больших хлопьев проплыли за окном, падая как клочки бумаги в темную Темзу.
- Я счастлив, пока мы вместе, - сказал он.
- Мы завтра увидимся, Джимми. - Она всегда колебалась перед тем, как назвать его по имени. Это было глупое имя для человека такого размера и веса.
Она засмеялась, но немедленно посерьезнела.
- Я тоже счастлива.
Она всегда бережно относилась к счастью, она предпочитала смеяться, когда была несчастна. Она не могла не относиться серьезно к вещам, которые ее затрагивали, и счастье делало ее мрачной при мысли обо всем том, что может его разрушить.
- Как было бы ужасно, если бы сейчас была война, - произнесла она.
- Войны не будет.
- Прошлая началась с убийства.
- Там был эрцгерцог. А этот просто старый политик.
- Осторожнее. Ты сломаешь пластинку… Джимми.
- Черт с ней, с пластинкой.
Она начала напевать модную мелодию: "Для тебя это только Кай", - и большие хлопья падали за окном, тая на мостовой. - "Подснежник, привезенный из Гренландии".
- Это глупая песня, - сказал он.
- Это очень милая песня… Джимми, - возразила она. - Нет, я просто не могу называть тебя Джимми. Ты не Джимми. Ты куда больше размером. Сержант-детектив Матер. Из-за тебя люди шутят по поводу ботинок полисменов.
- Может быть, тогда "дорогой"?
- Дорогой, дорогой, - попробовала она кончиком языка между губ, как вишню. - О нет. Я буду так называть тебя, когда мы будем уже десять лет женаты.
- Ну, а "милый"?
- Милый, милый… Нет, мне не нравится. Как будто я тебя знаю уже давным-давно.
Автобус поднялся на холм. Еще две улицы, и у церкви, шпиль которой, взметнувшийся над крышами как ледяная игла, уже был виден, автобус повернет налево. Чем ближе они подъезжали к дому, тем несчастнее она себя чувствовала, и чем ближе к дому, тем веселее она болтала. Она старалась ни о чем не думать. Отстающие обои, холодный ужин с миссис Брюэр, завтрашний разговор с антрепренером и, возможно, снова работа в провинции, далеко от него.
Матер сказал тяжело:
- Ты меня не любишь так, как я тебя люблю. Я тебя увижу только через двадцать четыре часа.
- И, может, позже, если я найду работу.
- Ты меня не любишь, просто не любишь. Она схватила его за руку.
- Посмотри, посмотри на объявление.
Но оно исчезло раньше, чем он успел разглядеть его через запотевшее окно. "В Европе объявлена мобилизация", - легло камнем на ее сердце.
- Что там было?
- Снова об этом убийстве.
- Если бы это случилось здесь, мы бы его уже поймали.
- Интересно, почему он это сделал?
- Политика. Патриотизм.
- Ну вот мы и приехали. Не будь таким мрачным. Ты же говорил, что счастлив.
- Это было пять минут назад.
- О, - сказала она от всего своего легкого и тяжелого сердца, - в наши дни жизнь идет так быстро.
Они поцеловались под фонарем. Ей пришлось встать на цыпочки. Он внушал спокойствие, как большой пес, даже когда он был молчалив и туповат. Разве вы выгоните пса одного в такую темную и холодную ночь?
- Энн, - спросил он, - мы поженимся после рождества, правда?
- У нас ни пенни нету, - ответила она. - Ты же знаешь. Ни пенни… Джимми.
- Я получу повышение.
- Ты опоздаешь на дежурство.
- Черт с ним. Ты меня не любишь.
- Ни гроша, дорогой, - усмехнулась она и пошла по улице к дому № 54, молясь о том, чтобы достать денег. "Господи, пусть получится сейчас, на этот раз, быстро", - она совсем не верила в себя. Навстречу шел человек, ему было холодно и неуютно в черном пальто. У него была заячья губа. "Бедняга", - подумала она и забыла о нем, открыла дверь, поднялась к себе, поставила новую пластинку.
Человек с заячьей губой быстро шел по улице. Он не согревался от быстрой ходьбы. Как Кай в "Снежной королеве", он нес холод в себе. Хлопья продолжали падать, расплываясь в грязь на тротуаре, с освещенного окна на четвертом этаже падали слова песни. Человек не остановился. Он быстро шел по улице. Он чувствовал боль от кусочка льда в своей груди.
3
Р эвен сел за пустой столик в Корнер-хаузе. Он смотрел с отвращением на длинный список сладких холодных напитков, эскимо и ассорти, крем-брюле и шоколадного мороженого. Некто за соседним столом ел черный хлеб с маслом и запивал молоком. Он потупился под взглядом Рэвена и загородился газетой. Одно слово - "Ультиматум" - пересекало страницу.
Мистер Чолмонделей пробирался между столиками. Он был толст и носил изумрудное кольцо. Его широкое квадратное лицо опускалось складками на воротник. Он присел за столик Рэвена и сказал: "Добрый вечер".
- Я думал, вы никогда не придете, мистер Чол-мон-де-лей, - сказал Рэвен, раздельно произнося каждый слог.
- Чамбли, мой дорогой, Чамбли, - поправил его мистер Чолмонделей.
- Неважно как произносится. Я не думаю, что это ваше настоящее имя.
- В конце концов я его выбрал, - сказал мистер Чолмонделей и принялся листать меню, а его кольцо засверкало отражением перевернутых люстр. - Как насчет пломбира?
- Странно есть лед в такую погоду. Вышли бы на улицу, если жарко. Я не хочу терять времени понапрасну, мистер Чолмонделей. Принесли деньги? У меня ни гроша.
- Они здесь неплохо готовят "Девичью мечту", уже не говоря об "Альпийском блеске" или о "Славе Никербокера", - сказал мистер Чолмонделей.
- У меня во рту ничего не было с самого Кале.
- Дайте письмо, - потребовал мистер Чолмонделей. Он сказал официантке: - Принесите "Альпийский блеск" и стакан кюммеля.
- Деньги! - бросил Рэвен.
- В этом бумажнике.
- Они все по пять фунтов!
- Нельзя же заплатить две сотни мелочью. И кроме того, это меня не касается, - ответил мистер Чолмонделей. - Я только агент.
Его взгляд смягчился, когда он увидел малиновый пломбир на соседнем столике. Он с жаром признался Рэвену: "Я сладкоежка".
- Вы не хотите узнать, как все было? - спросил Рэвен. - Старуху…
- Что вы, что вы, - запротестовал Чолмонделей. - Я ничего не хочу слышать. Я только агент. Я не несу никакой ответственности. Мои клиенты…
- Неплохо вы их называете, - Рэвен презрительно сморщил заячью губу.
- Ну, скоро ли принесут мой пломбир? - пожаловался мистер Чолмонделей. - Мои клиенты замечательные люди. Это акты насилия… они рассматривают их как войну.
- А меня и старика… - начал Рэвен.
- В первой траншее, - он мягко засмеялся собственной шутке.
Большое белое лицо мистера Чолмонделея было похоже на экран, на котором можно показывать гротескные картины: кролика, человека с рогами. Маленькие глазки заблестели от удовольствия при виде мороженого, принесенного в высоком бокале.
- Вы очень хорошо поработали. Очень аккуратно. Они очень вами довольны. Теперь вы сможете как следует отдохнуть. - Он был толст, он был вульгарен, он был фальшив, но он производил впечатление большой силы. Мороженое капало у него изо рта. Он был олицетворением благополучия, он был одним из тех, кому принадлежат вещи, а Рэвену принадлежали только содержимое его бумажника, одежда, в которой он поднялся из-за стола, его заячья губа, его пистолет, который ему следовало бы оставить в том доме.
- Я пошел, - сказал Рэвен.
- Прощайте, мой дорогой, прощайте, - ответил мистер Чолмонделей, посасывая мороженое через соломинку.
Рэвен встал и вышел. Темный, тонкий, созданный для разрушения. Он чувствовал себя неловко среди маленьких столиков, среди ярких фруктовых напитков.
Он вышел на площадь и пошел по Шафтесбюри-авеню. Окна магазинов были украшены ветками и бутафорскими рождественскими вишнями. Он сжал кулаки в карманах. Его бесила их сентиментальность. Он прижал лицо к витрине магазина и молча глазел через стекло.
Что-то вроде затаенной жестокости завлекло его в магазин. Он открыл заячью губу, чтобы ее могла видеть девушка, подошедшая к нему. Он сделал это с таким же удовольствием, с каким разрядил бы пулемет в картинной галерее.
- Вот то платье на витрине. Сколько?
- Пять гиней, - ответила продавщица. Она не добавила "сэр". Его губа была клеймом класса. Губа говорила о бедности родителей, которые не смогли нанять хорошего хирурга.
- Платье ничего, а? - сказал он.
- Оно пользуется большим успехом, - прошелестела она изысканно.
- Мягкое, тонкое. О таком платье надо заботиться, правда? Сшито для какой-нибудь красивой и богатой?
- Это модель.
Она лгала без интереса. Она знала, как дешева и вульгарна эта лавка.
- В ней чувствуется класс, да?
- О да, - согласилась она.
- Хорошо, - сказал он. - Я дам вам за него пять фунтов.
Он вынул банкнот из бумажника мистера Чолмонделея.
- Завернуть?
- Нет, - сказал он и ухмыльнулся изуродованной губой. - За ним зайдет девушка. Понимаете, девушка - высший класс. Так это лучшее платье у вас?
И когда она кивнула, пряча деньги, он добавил:
- Тогда оно как раз для Элис.