Я пошел по тропинке. Запах Эммы сводил меня с ума. Тепло ее тела передавалось моему, и мне уже не терпелось добраться до какой-нибудь горизонтальной поверхности, чтобы уронить ее и заново исполнить свой номер под названием "Казанова".
Тропинка проходила за домом и заканчивалась как раз под окном старика. Я заметил посреди темной комнаты его бледное лицо, повернутое к нам. Небось, насмотрелся вволю, паралитик! Но я сам был виноват: нечего было усаживать его после прогулки лицом к окну.
Впрочем, я был почти уверен в его молчании. Не только потому, что он не мог говорить, он вообще производил впечатление человека "тактичного".
По крайней мере, через час, когда я принес ему ужин, он не делал никаких необычных жестов. Разве что взгляд его показался мне чересчур пристальным. Есть он не стал, а когда я уложил его в постель, закрыл глаза, показывая, что больше во мне не нуждается.
Жить под одной крышей с такой женщиной было все равно что сидеть на вулкане. Не знаю, выделял ли ей Бауманн положенный любовный паек, но, между нами говоря, сомневаюсь. В этот день она, так же, как и я, вовсю наверстывала упущенное.
Ночь прошла довольно беспокойно. Эмма завывала, как раненая собака, пронзительным, животным воем, который раздирал мне уши и подогревал кровь.
Когда мы с ней наконец заснули, лежа поперек кровати, я был в таком нокауте, словно целое стадо слонов играло мной в футбол.
* * *
Разбудила меня она.
Я приоткрыл глаза. Комнату слабо освещала желтая лампа на ночном столике. За окном чернела темнота.
Сквозь ресницы я увидел, как Эмма встала и подошла к шкафу. Я вдруг чего-то испугался: совсем как в тот момент, когда Бауманн протянул мне чужое удостоверение личности. Мгновенно насторожившись, я приподнялся на локте:
- Что ты там делаешь?
Она вздрогнула и обернулась:
- Пижаму достаю.
Порывшись на полке, она выбрала сиреневую пижаму без воротника и в два счета надела ее. Потом вернулась к кровати с безмятежной улыбкой на губах.
- Не спится?
- Спится, да ведь ты разбудила.
- У тебя такой чуткий сон?
- Это у всех, кто сидел: один шорох - и ты сразу готов…
- К чему готов? - спросила она.
- Да ко всему!
- Тебя послушать - так ты прямо старый каторжник, висельник со стажем…
До чего же она была хороша в этой сиреневой пижаме, при свете желтой лампы… Как в кино!
Она села рядом со мной и взяла мою голову в ладони. Впервые ее глаза смотрели на меня без презрения. В них было что-то вроде любви, нежной и печальной. Любовь счастливой самки, слегка окрашенная тревогой…
- Ты красивый, - сказала она так тихо, что я скорее угадал, чем услышал ее слова.
Когда женщина делает вам подобный комплимент, вы, как правило, не знаете, что ответить. А молчать тоже неловко… В общем, чувствуешь себя черт знает как.
И я произнес самые глупые слова в мире. Но такие уж они, эти слова: когда просятся, хоть рот пластырем заклеивай, выскочат все равно…
- Я тебя люблю!
А после этого уже заводишься, как мотор; начинаешь упиваться собственной болтовней и выплескиваешь наружу все сентиментальные бредни, придуманные мужчинами с тех пор, как папаша Адам впервые влез на мамашу Еву.
Мой треп не оставил Эмму равнодушной: все дамочки любят, когда им поют серенады. Каждую мою фразу она встречала страстными поцелуями.
Когда я заглох, исчерпав свое воображение, она обняла меня и стала баюкать.
- Какое счастье, что я тебя встретила, - сказала она.
- А встретила-то пушкой…
- Это я для того, чтобы не давать волю своим слабостям. Знаешь, когда мы повстречались на лестнице, я испытала настоящий шок…
- Мне хотелось, чтобы эта минута длилась бесконечно.
- Эмма…
- Что, любимый?
- Давай смоемся отсюда, пока ОН не приехал?
- Это невозможно.
- Почему?
- Потому что он нас держит.
- Мы можем спрятаться…
- Он умнее нас обоих. Он сразу нас найдет. И потом, куда мы денемся без денег?
- Ты его любишь?
- Не говори глупостей. Разве я похожа на влюбленную женщину? Я хотела сказать - влюбленную в кого-нибудь, кроме тебя?
Действительно, принимая во внимание прошедшие несколько часов, это казалось мне маловероятным.
- А он тебя любит?
- О, здесь другое…
Голос ее звучал жестко. Я высвободился из ее объятий и посмотрел на нее повнимательнее. В ее глазах горел враждебный огонек, и от этого у меня потеплело на душе.
- Что ты называешь "другим", Эмма?
- Я ему нужна! Я слишком многое о нем знаю. А он - обо мне. Мы с ним будто друг у друга в плену, понимаешь?
- А можно узнать, что вас связывает?
- Нет!
Я не стал допытываться. В конце концов, это меня не касалось. В жизни нужно уметь не задавать лишних вопросов. К тому же - зачем мне знать ее прошлое? У каждого из нас оно свое, более или менее гнилое. Такое прошлое - плохой подарок любимому человеку…
Мне от нее нужно было не прошлое, о нет! Настоящее, а особенно - будущее: чтобы не бояться пресытиться настоящим, понимаете?
Мужики - все такие. Ни черта не соображают, ни в чем не знают меры. И всю жизнь бегут за морковкой, висящей на палке перед носом…
- Так ты что, собираешься вечно жить с этим типом?
Она вздохнула. Потом ее глаза вперились в мои.
Я видел только черные точки зрачков, которые маячили в полутьме, все расширяясь и расширяясь.
Медленно, разделяя слова и не сводя с меня глаз, она проговорила:
- Нет, не вечно. Никто не вечен, любимый. Никто. Даже ОН!
VII
Когда за окном забрезжил рассвет, все было решено… Мы придумали доморощенный план убийства Бауманна.
Я выдаю вам это вот так, сразу, и вы, наверное, скажете себе: "Да, эти времени зря не теряют!" А между тем все у нас решилось в разговоре само собой, и ни один, ни другой не выглядел организатором или руководителем.
Даже теперь, вспоминая ту ночь, я затрудняюсь сказать, кто из нас первым выразил мысль о том, что с Бауманном мог бы произойти несчастный случай. Погодите, что это я… Сама мысль, разумеется, принадлежала ЕЙ. Но вот мысль о том, что можно было бы воплотить ту, первую мысль… Пожалуй, она пришла к нам двоим одновременно. Ведь если спросить у двух прилежных первоклашек, сколько будет два плюс два, они вместе ответят "четыре", верно?
И мы ответили "четыре" на тот незаданный вопрос, который тяжелым грузом висел под потолком спальни.
И в наших головах слово "четыре" тоже писалось шестью буквами, только другими. Получалось - "смерть".
Мы продолжали толковать в этаких неопределенных выражениях и вдруг заметили, что говорим о Бауманне так, словно его уже не существует. Мы забили его насмерть глаголами в прошедшем времени, понимаете? Смешно, правда?
Когда мы это осознали, то некоторое время сидели с открытыми ртами, уставившись друг на друга, - однако!..
- Эмма?
- Да?
- Если бы ты вдруг осталась одна…
- Но ты ведь знаешь, что…
- Погоди, ты вот сказала, что никто не вечен. Ты не замечала, что мужчины обычно умирают первыми?
Помню, как в ее серо-голубых глазах забегали крохотные золотые искорки - как от тех зеркальных шаров, что висят в дискотеках.
Этот взгляд волновал меня сильнее, чем можно вообразить.
- Ну и что? - пролепетала она.
Поскольку здесь мы вступали на чертовски скользкую тропу, она спрятала голову у меня на плече. Разрешившись от бремени ее взгляда, я вновь обрел ясность ума, почувствовал себя сильнее, спокойнее. Любое дело казалось мне парой пустяков.
- Значит, говоришь, держит тебя этот тип? Тиранит? Так вот, меня он тоже держит. Но нельзя же вечно жить под угрозой…
- Вечно… - повторила она.
Голос ее звучал глуховато - из-за того, что лицо уткнулось мне в шею. Он словно доносился из темницы, близкий и одновременно далекий.
- Я знаю, что это слово тебя коробит. Но послушай, я ведь никогда не занимался мокрыми делами, я не убийца, а всего-навсего мелкий незаметный жулик… Видишь, я с тобой откровенен.
Я сделал паузу, ожидая, когда заговорит она. Но она хранила молчание. Наступила тишина, но не то чтобы полная: мои слова все еще звучали в ней, как звучит рояльный аккорд, когда держишь ногу на правой педали.
- Но зато, Эмма, я усвоил систему.
- Систему?
- Да, систему жизни. Жизнь принадлежит тем, кто умеет ею завладеть, А чтобы покрепче ухватить жизнь, нужно уметь распоряжаться смертью…
- Ты хорошо говоришь…
- Говорю, как умею.
- Значит, хорошо умеешь.
- Спасибо. Скажи-ка…
- Что?
- Что было бы, если бы ты вдруг стала свободной, если бы Бауманн вдруг отдал концы?
- Я взяла бы все деньги, которые мне причитаются - а причитается мне немало! И мы бы с тобой уехали.
- Куда же?
- Сначала - в Италию… А оттуда - в Южную Америку. Я так давно хочу прокатиться на лошади - и не в манеже Булонского леса, а по-настоящему!
Странно, что она заговорила именно об Америке. Я как раз тоже думал о ней. И тоже, конечно, не о Северной, а о той, где лепечут по-испански, где ночью танцуют самбу, а днем жарит солнце. Чего-чего, а солнца там больше, чем нужно! В нем купаются, им объедаются, напиваются допьяна…
Я воображал Эмму в костюме амазонки, скачущей на вороном жеребце мимо гигантских кактусов, как мистер Гэри Купер в ковбойских фильмах…
Это была радужная перспектива - особенно если бы в этой картинке нашлось место и для меня!
- Знаешь, Эмма, ради такого я, пожалуй, могу пойти на большое дело…
- Что ты называешь большим делом?
- Сама знаешь…
Да, она знала. Она не стала развивать эту тему.
- Ну… а потом?
Вот так, слово за слово, мы и состряпали сценарий, от которого пришел бы в восторг сам папаша Хичкок.
В каком-то смысле план был прост. Каждую неделю Бауманн ездил по делам в Руан. Эмма не уточнила, что у него там за дела. Хотя она и решилась на крайнюю меру, но все же обходила деятельность своего друга молчанием. Это мне даже нравилось: это доказывало, что Эмма - женщина серьезная и умеет держать язык за зубами даже в самых нестандартных ситуациях.
- Только тебе придется съездить для этого в Руан…
Я скорчил гримасу. Поездка меня не слишком воодушевляла: она была связана со слишком невеселыми воспоминаниями.
- Я знаю, - сказала она прежде, чем я издал хотя бы звук, - что ты сбежал именно оттуда. Но в том-то и дело: там тебя не ищут! И вообще, не в обиду тебе будь сказано: такая добыча, как ты, полицию не очень-то интересует.
- Я и не обижаюсь…
Черт возьми, я и сам знал, что я не бог весть какая знаменитость. И не ставил себя выше обычного пригородного хулигана… Только меня заедало то, что она об этом напоминает.
- Ну, продолжай, мне интересно!
- В Руане он живет на Почтовой площади, в отеле.
- Знаю такой.
- А театр "Лира" знаешь?
- Это который на острове?
- Он самый. Возле театра - контора речного пароходства. В нее он и ездит. Ужинает он в Театральном кафе. Выходит оттуда около полуночи. Он любит ходить пешком и в Руане машиной не пользуется. Так что в отель возвращается на своих двоих. Представляешь примерно расстояние?
Я представлял не только расстояние, но и весь маршрут. Я помнил эти темные набережные, эти улицы, покрытые тонким слоем угольной пыли, мрачные подъемные краны над Сеной… Это место идеально подходило для того, чтобы "замочить" ночного прохожего.
- Он идет один?
- Конечно. Теперь дальше: есть поезд, который отправляется из Парижа в семь часов и прибывает в Руан около девяти. Есть другой - из Гавра, который проходит через Руан в половине второго. Может, тебе даже удастся вернуться сюда до рассвета…
Ее поведение заметно изменилось. Теперь Эмма напоминала чуть ли не бухгалтера, заполняющего расчетную книгу. Она говорила конкретно и о конкретных вещах.
- А дальше?
- Дальше - ничего: у тебя будет прочное алиби. Робби мы подсыплем снотворного; он даже не заметит твоего отсутствия. Мы с ним засвидетельствуем, что ты не выходил из дома, если нам вообще придется свидетельствовать. Хотя вряд ли, потому что уб… ну, это дело припишут, скорее всего, какому-нибудь бродяге.
Я кивнул, но тут же засомневался:
- Однако следователи непременно нагрянут сюда…
- Непременно.
- Они же меня узнают!
- Не говори глупостей: у тебя ведь новые документы! Честное слово, ты себя воображаешь прямо государственным преступником… Неужели ты думаешь, что полицейские, которые не имеют ничего общего с теми жандармами и вообще впервые тебя видят, проведут какую-то связь между сбежавшим из тюрьмы воришкой и честным шофером благовоспитанного семейства?
Она была права, и я больше не возражал.
- В тот вечер за стариком буду ухаживать я. Поскольку его комната внизу, я смогу засвидетельствовать, что из дома никто не выходил.
- Браво…
Она не упускала ни одной мелочи.
Я приподнял ее подбородок и с любопытством посмотрел на нее.
- Слушай, Эмма, ты все это придумываешь на ходу или уже давно заготовила?
Она пожала плечами:
- Кто знает, какова доля мечты в реальности?
Мне пришлось довольствоваться этим двусмысленным ответом.
Теперь мне оставалось только разработать свою собственную программу: наиболее опасную часть "операции". Правда, сама мысль о том, что мне предстоит укокошить человека, меня не пугала. Я относился к ней спокойно. Хотя, когда я выбрал жизнь вне закона, то поклялся себе ни за что не проливать кровь и не носить оружия, чтобы даже искушения не появлялось. Но вот все мои добрые намерения рухнули. За один час я превратился в одного из тех, кого учёные мужи называют "потенциальным убийцей".
Я отчетливо представлял себе ночь моего будущего преступления. Воображал, как слежу за Бауманном через окно кафе, как отхожу в сторону, когда он открывает дверь на улицу, как крадусь за ним, подыскивая подходящее место, и там…
Стрелять в него из пистолета было бы слишком рискованно. Душить - еще хуже: я подозревал, что он покрепче меня. Оставалось одно: пырнуть ножом, по примеру подзаборной шпаны.
Это меня тоже не слишком привлекало. Однако лучшего способа я не видел - разве что разбить ему башку куском водопроводной трубы.
Но в таких случаях никогда не знаешь, удачно попал или нет. И если вдруг пришлось бы спешить, я мог не закончить работу.
- Когда он едет в Руан?
- Во вторник.
Значит, у меня оставалось еще шесть дней на то, чтобы решиться и все подготовить.
Эмма подняла одну штанину пижамы, улеглась на меня и слегка прикусила мне губы. Ее тепло, ее запах заставили меня забыть обо всех наших черных замыслах.
VIII
Бауманн и Робби вернулись на следующий день. Не знаю, обратили ли они внимание на мою осунувшуюся рожу; мне-то, по крайней мере, казалось, будто на ней можно прочесть все, что я вытворял в последние несколько часов.
Чудно мне как-то стало, когда я опять увидел Бауманна. Я смотрел на него уже другими глазами. Моя оптика заметно сместилась. Теперь это был уже не тот загадочный сеньор, что вытащил меня из лужи и держал в кулачище, а просто жалкий человечишка, которого я очень скоро разберу на запчасти. От этих мыслей у меня даже руки подергивались. Мне было немного жаль его, как бывает жаль неудачников и проигравших. Я косился на его шею и думал о том, как воткну в нее хорошенько отточенное перо.
Я не боялся. Одна мысль о том, что этот тип дрыхнет под боком у Эммы, приводила меня в ледяное бешенство. Здорово, что он подохнет, думал я. А особенно здорово, что я сам отправлю его в страну вечного мрака!
Прошло несколько дней. Эмма вновь принялась за чтение. Я ухаживал за стариком, Робби готовил еду, Бауманн уезжал утром и возвращался вечером…
Домище по-прежнему дышал ленивым спокойствием, и лето поливало нас таким солнцем, от которого загорела бы и таблетка аспирина. Кожа Эммы сделалась золотисто-коричневой, как мед. Я очень хорошо представлял ее себе в Южной Америке. Если все пройдет гладко, уж там мы отдохнем!
Вот только сначала мне предстояло сотворить эту самую вещь.
Теперь мы с Эммой оставались наедине очень ненадолго: нам выпадали лишь те полчаса, которые уходили у Робби на покупки. Я пытался взять ее, но она отказывалась.
- Нет, милый, я не хочу так, наспех, это нас недостойно…
Так что чаще всего мы беседовали. Догадываетесь, о чем?
- …Тебе лучше надеть шляпу и очки. Прием, конечно, мальчишеский, но действует хорошо. Лучший способ изменить внешность.
- А где я все это возьму?
- Я нашла на чердаке старую фетровую шляпу; думаю, она тебе подойдет. Что касается очков, я видела две пары в чемодане у старика. Вот одни и возьмешь…
- Но я же стану слепым, когда их нацеплю… Зрение-то у меня нормальное!
- Надевай только на людях: например, на вокзале, когда будешь брать билет…
- Ну ладно…
- А для… для остального у тебя все есть?
"Все" для "остального" у меня было уже на второй день. Да еще какое "все"! Остроконечный кухонный нож с длинным полустертым лезвием плюс найденный в сарае кусок водопроводной трубы… В минуты бессонницы я оттачивал ножичек, и он уже резал бумагу на лету.
Наконец наступил вторник. Я чуть не лопнул от нетерпения, пока его дожидался. Проснувшись утром, я почувствовал, что наступает решающий момент моего существования. Однако был на удивление спокоен - как некоторые боксеры в день финального поединка.
Я выполнил свои обычные обязанности: поднял старика с постели и побрил. С того самого дня он сделался совсем деревянным, и это меня немного огорчало. Если его начнут допрашивать сыщики, он, чего доброго, настучит им про то, что я делал в саду с хозяйкой, и полицейские мигом смекнут, что вдовой она стала не случайно…
Я спросил у Эммы:
- Скажи мне по секрету, кто такой этот старик?
- Его сын работал с Бауманном. Сын умер, и мы стали заботиться об отце, который, в общем-то, любил моего мужа.
- Почему "любил"? Уже разлюбил, что ли?
- Думаю, нет… С чего бы ему?.. Ведь мы к нему очень хорошо относимся.
- Может, дед подписал какую-нибудь бумагу насчет своего наследства, прежде чем прикатил сюда? А?
Она улыбнулась.
- Ты действительно неплохо соображаешь.
- Значит, я угадал? Вот оно что! Бауманн уговорил деда составить завещание в его пользу, а потом забрал к себе, чтобы тот не передумал? Верно?
- Почти.
- Да, похоже, твой Бауманн - большой затейник.
- Давай не будем сейчас о нем говорить.
- А когда же еще, если не сейчас?
Она поняла намек и отвела глаза. Мы с ней сидели в столовой и только что увидели из окна, как в ворота входит нагруженный продуктами Робби.
- Ты не забыла насчет снотворного?
- Не забыла. Я попросила его купить бутылку мартини; он его любит. Мой тебе совет: не вздумай пить из этой бутылки.
- Понял.
Потом мы с ней расстались почти на весь день. Но вечером, часов в пять, она позвала меня.
Робби спал без задних ног в своей комнате и так храпел, что казалось - мы попали в аэропорт Бурже в день праздника воздухоплавания.