Прежде чем перебросить мячи через стену на гандбольную площадку, я звонил администратору больницы, который был наркоманом. Он предупреждал моих разносчиков, чтобы те собрались возле площадки. Наркота была так плотно спрессована, что я мог переправить через стену фунт-другой всего в нескольких мячах.
Единственной преградой оставались боссы. К тому времени Полли уже вышел на свободу, но Джонни Дио по-прежнему сидел в Льюисбурге, и он не хотел, чтобы кто-нибудь из ребят занимался наркотой. Наркота беспокоила его не по моральным соображениям.
Он просто не хотел, чтобы копы сели ему на хвост. Но я нуждался в деньгах. Давай мне Джонни деньги для поддержания семьи, то пожалуйста, никаких проблем. Но Джонни ни цента никому не давал.
Если я хотел поддержать себя и семью из-за решетки, то мне следовало самому зарабатывать, и лучшим способом было продавать наркоту. Однако заниматься этим приходилось тайком. Но все равно огласки не удалось избежать. Один из моих дилеров обычно хранил товар в сейфе кабинета священника, и его поймали.
Джонни Дио использовал это место как свой офис - звонил адвокатам и приятелям - а теперь местечко прикрыли. Джонни рвал и метал. Я попросил Поли переговорить с сыном Дио, чтобы убедить его не убивать меня.
Полли хотел знать, торговал ли я наркотиками. Я солгал. Конечно нет, сказал я ему. Полли мне поверил. А с чего ему было не верить? До того, как я начал торговать наркотой в Льюисбурге, я даже не знал, как косяк забивать.
Глава четырнадцатая
На протяжении двух лет Карен навещала Генри раз в неделю. Однако на третий год свои посещения она сократила до двух-трех в месяц. Генри дали менее изнурительную работу на ферме, а для детей тяжелая шестичасовая поездка оказалась невыносимой.
Каждый раз, когда они посещали тюрьму, Джуди начинали мучить рези в желудке, и долгое время ни Карен, ни ее доктор не могли установить причину болей.
Лишь только через два года, когда Джуди исполнилось одиннадцать, она призналась, что тюремный туалет для посетителей оказался столь грязным, что она не могла им пользоваться во время длительных десяти-двенадцатичасовых посещений.
Рут, которой на то время исполнилось девять лет, помнила только долгие часы невыносимой скуки, пока ее родители и их приятели, болтая, ели за длинными столами в большой, голой и холодной комнате. Карен приносила небольшие игрушки, раскраски и мелки для детей, но помимо этого им почти нечем было заняться.
В тюрьме не было детского уголка, хотя десятки подростков заявлялись на выходные, чтобы повидать отцов. Спустя пару часов Джуди с Рут так отчаянно приедались их занятия, что Карен позволяла им скормить кучу двадцатипятицентовых монеток непомерно дорогим торговым автоматам, невзирая на то, что денег всегда не хватало.
***
Карен: Когда Генри впервые ушел, деньги невероятным образом иссякли. Я работала зубным техником на неполную ставку. Я научилась стричь и ухаживать за собаками по той причине, что при этом могла находиться дома и приглядывать за детьми.
Деньги, которые задолжали нам приятели Генри еще со "Сьюита", так и не заплатили. Большинство этих парней сидели на мели, пока не срывали куш, но и тогда ты глазом не успевал моргнуть, как они его спускали.
Еще был один букмекер, который сделал целое состояние, работая в "Сьюите". Генри все для него делал. Жена и дети парня жили во Флориде, и он содержал десять любовниц в Нью-Йорке.
Моя подруга намекнула, что он смог бы подбросить немного деньжат для меня и детей теперь, когда Генри нет с нами. Он же предложил мне с детьми пойти и усесться в полицейском участке, до тех пор пока копы не назначат мне пособие.
Таков был менталитет этих людей. Я продала часть вещей, которые мы украли из "Сьюита", Джерри Асаро, важной шишке. Он был другом Генри и состоял в семье Боннано.
Денег я от него так и не дождалась. Он забрал товар и не заплатил ни цента. Я читала о том, что эти парни заботятся друг о друге, когда попадают в тюрьму, но на деле этого не замечала. Они не станут помогать, если не обязаны. При том, что я осознавала себя частью семьи - а мы ею и были - деньги ниоткуда не поступали. Спустя некоторое время Генри пришлось зарабатывать деньги в тюрьме.
Проживание в тюрьме обходилось ему в пятьсот долларов в неделю. Он нуждался в деньгах для охранников, особой еды и привилегий.
Каждый месяц он отсылал мне чек управления по делам ветеранов на шестьсот семьдесят три доллара, которые получал за посещение школы. А уже позже присылал мне немного денег, после того как начал тайком торговать в тюрьме. Но деньги эти давались нелегко, к тому же мы оба рисковали.
Первые два года мы жили с детьми на Вэлли-Стрим, но всегда находились в доме моих родителей. Там мы обычно ужинали, а Генри каждую ночь звонил по междугороднему, чтобы поговорить с девочками.
Девочки знали, что он сидит в тюрьме. Сначала мы им сказали только то, что он преступил закон. Я сказала, что Генри никому не причинял зла, но ему не повезло, и его поймали.
Им тогда исполнилось восемь и девять лет, так что я сказала, что Генри поймали за игру в карты. Девочки знали, что играть в карты плохо.
Даже позже, когда девочки повзрослели, им и в голову не приходила мысль, что Генри и его приятели - гангстеры. Им ничего не говорили. Они просто принимали то, что делали отец и его друзья.
Я не знаю наверняка, что было им известно в детстве, но уверена, что они не считали дядю Джимми или дядю Поли рэкетирами. Они видели в Джимми и Поли щедрых дядек. Они ведь встречались с ними лишь по радостным событиям - на вечеринках или свадьбах, на днях рождения - и те неизменно приходили с множеством подарков.
Они знали, что отец и его друзья играли в азартные игры, что запрещалось законом. Знали и то, что в доме хранились краденые вещи, но насколько им было известно, у всех знакомых в доме хранились краденые вещи.
Но несмотря на это, они понимали, что Генри совершает что-то противозаконное. Генри никогда с гордостью не рассказывал о своих делах. Никогда не хвастался своими поступками, в отличие от Джимми, который говорил при детях.
Помню, как однажды Рут вернулась от Джимми, где смотрела телевизор с Джесси, младшим сыном Джимми. Она рассказала, что Джесси, которого Джимми назвал в честь Джесси Джеймса, хвалил воров и ругал полицейских из телевизионной программы. Рут не смогла этого перенести. По крайней мере, мои дети, став взрослыми, не станут поощрять преступников.
Моя мать внешне спокойно приняла заключение Генри, но она никак не могла понять, отчего мне постоянно приходилось его навещать. Она считала, что я рехнулась. Она видела, как тщательно я готовилась к своим поездкам.
Она видела, как я покупаю всевозможные продукты, мыло, бритвы, кремы для бритья, одеколон и сигареты. Для нее поездки не имели смысла. Но она, конечно, не знала, что я помогаю Генри проносить в тюрьму товар, чтобы он мог заработать немного деньжат.
Поначалу я чертовски нервничала, но Генри детально разъяснил, как следует себя вести. Он сказал, что все жены проносят передачи.
Начала я с передач с оливковым маслом, импортными сухими колбасами и салями, сигаретами, бренди и скотчем, но вскоре я уже проносила небольшие пакетики с марихуаной, гашишем, кокаином, амфетаминами и метаквалоном. Генри договорился, чтобы поставщики приносили товар нам на дом.
Чтобы пройти тюремную проверку, я зашивала еду в мешки и привязывала их к телу. Охранники обыскивали наши сумки и заставляли проходить через металлоискатели, пытаясь найти оружие или ножи, но этим и ограничивались.
Если только не заворачивать еду в фольгу, то можно было пронести целый супермаркет под пальто. Я надевала дождевик, под которым с головы до пят была увешана сэндвичами и салями.
Бутылки бренди и виски я прятала в паре больших и широких сапог, которые купила специально для того, чтобы пройти мимо охраны. Я купила гигантский лифчик пятого размера и пару подвязок, чтобы пронести наркотики и таблетки.
Я входила в комнату посещений неуклюжая, как железный дровосек, но охранники не обращали внимания. Я отправлялась прямиком в дамский туалет, снимала с себя все и приносила на один из длинных столов, где меня поджидали Генри с девочками.
Нам не разрешалось проносить съестное в комнату посещений, но каждый стол ломился от домашней еды. Стоило пронести еду в тюрьму, как уже не возникало никаких проблем.
Охранники нас не беспокоили. Это походило на детскую игру. Когда я увидела, как обстоят дела, то поняла, что мне не придется сильно беспокоиться о том, что я могу попасться. Генри рассказал, что большинство охранников в комнате посещений состояли на "зарплате". Каждый получал по пятьдесят долларов в дни посещений, чтобы просто смотреть в другую сторону.
Однако большинство жен нервничало. Одна женщина так боялась тайком пронести передачу, что натурально тряслась. Мне пришлось сделать это вместо нее. Она осталась снаружи с детьми, а я пронесла её передачу.
Я подложила её вещи к моим и вошла внутрь. Женщина едва не расплакалась, опасаясь, что меня поймают. Когда я вошла, то посмотрела, что же она принесла. Я не могла поверить своим глазам. Пакетик женьшеневого чая, баночка с кремом для бритья и лосьон после бритья. И из-за этого она тряслась.
Я приезжала в тюрьму к восьми часам утра. Я будила девочек в три утра, собирала их кукол, одеяла, подушки, лекарства и ехала шесть часов по шоссе.
Я старалась прибыть в Льюисбург как можно раньше, чтобы после долгой поездки провести все десять часов с Генри до того, как вернусь домой. Но как бы рано я ни приезжала, десятки жен и детей уже выстраивались передо мной в очереди. Дни посещений походили на огромные семейные пикники.
Жены наряжали детей и приносили еду вместе с семейными альбомами для мужей. Вокруг нас разгуливало двое заключенных с полароидами в руках - один из них был военным, шпионившим на русских, а второй - грабителем банков - и брали они по два доллара за фотографию.
Наконец, в декабре 1976-го года, спустя немногим более двух лет, Генри перевели на ферму. Это было словно манной небесной. Так стало проще тайком проносить большее количество товара.
Поскольку он с утра до ночи работал на ферме, то мог свободно передвигаться за пределами тюрьмы почти безо всякого надзора.
Генри обычно говорил, что ему необходимо проверить проволочное ограждение и встречал меня на задворках фермы. Тогда-то я и начала набивать спортивные сумки едой, спиртным и наркотиками.
Одна из жен, чьи мужья сидели с Генри, высаживала меня с двумя сумками у обочины узкой грязной дороги. Сумки надо было брать черные, поскольку один из охранников жил неподалеку и имел обыкновение смотреть из окна в бинокль.
Когда меня высадили в первый раз, я страшно нервничала. Я осталась одна посреди темной проселочной дороги. Я прождала в темноте пять минут, но они показались мне вечностью. Я не зги не видела.
Затем меня кто-то внезапно схватил за руку. Думаю, я до небес чуть не подскочила. Это оказался Генри. Он был одет во все темное. Он схватил сумки и одну за другой передал второму парню.
Затем он взял меня за руку, и мы направились в лес. С собой у него была бутылка вина и одеяло. Было страшно. Поначалу я нервничала, но вскоре успокоилась. Я не занималась с ним любовью два с половиной года.
***
На первых порах в Льюисбурге Генри порядком злился на Карен. Она приходила в дни посещений вместе с детьми и ворчала о деньгах.
Она твердила о том, что множество парней не платят по старым счетам "Сьюита". Карен жаловалась, что друзья ссылаются на бедность, а разъезжают на новеньких машинах, в то время как ей приходится стричь по вечерам пуделей.
Насколько Генри мог понять, Карен не постигала факта, что когда гангстер отправлялся в тюрьму, он переставал зарабатывать. Все ставки и долги списывались.
Неважно о чем говорили в фильмах, друзья гангстеров, бывшие партнеры, должники и бывшие жертвы жаловались, лгали, уворачивались и прятались, но не платили по долгам парню за решеткой, а тем более его жене. Если хочешь выжить в тюрьме, следует научиться зарабатывать за решеткой.
В течение двух лет Генри зарабатывал от тысячи до полутора тысяч долларов в месяц с продаж спиртного и марихуаны, которые тайком проносила Карен.
Когда Генри наконец получил свою работу на льюисбургской ферме, его контрабандные операции (которые помимо Карен уже включали в себя нескольких охранников) существенно разрослись. Теперь он мог встречать Карен с ее сумками, полными спиртного и наркотиков, у проселочной дороги пару раз в месяц.
Но это вовсе не значило, что Генри начал сколачивать приличное состояние. У заключенных вроде Генри заработанные в тюрьме деньги долго не задерживались.
Почти вся прибыль Генри шла к Карен, охранникам и руководству тюрьмы, которое позволяло ему вести дела. В обмен на взятки Генри был защищен от привычных опасностей тюрьмы, и ему позволялось сохранять свое относительно комфортное пребывание в тюрьме.
Генри почти не приходилось жаловаться на плохое обращение. Он не был ограничен стенами тюрьмы, сам выбирал своих сокамерников в общежитии, его питание намного превосходило тюремную еду, он неограниченно мог пользоваться кабинетом и телефоном заведующего фермой, а весной и летом надзор за Генри был столь минимален, что он мог сводить Карен на пикник в лес.
Как-то раз Карен с Генри даже обожглись о ядовитый плющ. Иногда, когда Генри удавалось на время выскользнуть, они сбегали на несколько часов в ближайший "Холлидэй-Инн". Но Генри по-прежнему находился в тюрьме строгого режима, и все шло к тому, что он будет вынужден провести в ней как минимум два с половиной года, до июня 1978-го, когда, наконец, получит право на досрочное освобождение.
Генри провел на ферме ровно восемь месяцев, прежде чем впервые понял, что сможет выбраться из Льюисбурга законным путем.
В августе 1977 года Генри прознал, что Дж. Гордон Лидди, арестованный участник Уотергейтского скандала , который содержался в пятнадцати милях от Льюисбурга в Алленвудской исправительной колонии общего режима, объявил голодовку. Поначалу это был всего лишь слух; Генри узнал об этом от водителей, доставлявших молоко из Льюисбурга в Алленвуд.
Оказалось, что Лидди удалось уговорить шестьдесят "белых воротничков" и коррумпированных политиков последовать его примеру. Генри также узнал, что спустя пару дней после этого недоразумения Федеральное бюро тюрем решило перевести Лидди вместе с шестьюдесятью участниками голодовки.
"Стоило мне прознать про возможные переводы, как я незамедлительно взялся за дело. Я понимал, что если из Алленвуда собираются перевести шестьдесят человек, то в колонии окажется шестьдесят свободных камер.
Я хотел любыми средствами попасть в одну из этих камер. Для меня Алленвуд в сравнении с Льюисбургом, где я себя и так неплохо чувствовал, будет почти свободой.
Я связался с Карен и наказал ей незамедлительно начать обзванивать знакомых в Федеральном бюро тюрем. Я сказал ей: - Не пиши письма, звони! Я наказал ей связаться с Микки Бёрк, чтобы та попыталась перевести сидевшего в Атланте Джимми в Алленвуд.
Попади мы в Алленвуд, считай, мы там как у себя дома. В системе Федерального бюро тюрем Алленвуд считался загородным клубом. Никаких стен. Никаких камер. Как летний лагерь для нашкодивших взрослых. Там были теннисные корты, тренажерный зал, беговые дорожки, поле для гольфа с девятью лунками, и, конечно, что слаще всего, крайне либеральные и облегченные реабилитационные программы.
Как я и подозревал, спустя неделю после начала голодовки в Федеральном бюро тюрем решили, что уже по горло сыты мистером Лидди и его дерьмом.
Они загрузили шесть автобусов парнями, объявившими голодовку, мистера Дж. Гордона Лидди в первую очередь, и отправили сорок из них в Льюисбург, а еще двадцать тупых ублюдков в Атланту, где мусульмане и арийское братство резали друг друга из-за пончиков.
Через несколько дней администрация начала переправлять заключенных из Льюисбурга в Алледвуд, но моего имени не оказалось в списке. Когда я справился в администрации, мне сказали, что я не попал в список по причине того, что мое дело помечено грифом "Организованная Преступность".
Кто-то сказал, что это из-за того, что я повредил запястье, играя в софтбол, а в Алленвуде не хотят принимать травмированных. Это бесило. Я считал, что все устроил, а они тут переводят других, а не меня. Карен звонила в Вашингтон, должно быть, раз двадцать. Все напрасно.
Наконец, я отправился к секретарше моего исправительного офицера. Она сочувствовала мне. Я всегда был с ней обходителен, несмотря на ее уродство. Она часто наблюдала, как я играю в теннис. Я шутил с ней. Готовил для нее. Покупал ей цветы.
А теперь я был в отчаянии. Я умолял. Она понимала, чего я добиваюсь, и думаю, годы сердечного отношения окупились.
Однажды, когда ушел начальник тюрьмы, пока администрация готовилась к переводу последней партии заключенных, я решил сделать очередную попытку добиться перевода. Девушка выглядела очень печальной. - Пожалуйста, не говори ничего, - произнесла она и убрала одного бедолагу из списка, взамен включив туда другого бедолагу. Меня.
Я не мог поверить своим глазам. Спустя пару дней я уже был в Алленвуде. Это был совершенно иной мир. Словно я попал в мотель. Там находились пять больших общежитий с сотней заключенных в каждом, где у всех была своя отдельная спальня.
Здание администрации, столовая, комнаты для посещений находились у подножия холма, и за исключением двух перекличек в день - первой в семь часов утра, когда мы вставали на завтрак, и второй в половине пятого дня - вся система была построена на взаимном доверии.
Спустя неделю моего там пребывания, я в одиночку отправился больницу, расположенную в центре города, чтобы проверить ушибленное запястье. Никаких охранников. Никакого наблюдения. Ничего.
В колонии подобрался приятный контингент. Парни руководили своими делами прямо из общежития.
В каждом общежитии рядом с телевизионными комнатами находились комнаты с телефонами, и можно было наблюдать, как парни целыми днями висят на телефоне, заключая сделки. Вместе с нами мотали срок четверо биржевых махинаторов, чьи жены заявлялись каждый день.