– Что все это значит?
– Это значит, что она над тобой издевается. Что она не хочет от тебя никакого выкупа.
– Тогда чего же она хочет?
– Не ясно разве? – рявкнул босс. – Мести.
– Сука! Стерва! Оторва! Я достану ее из-под земли. Я сотру ее в порошок. Я разрежу ее на мелкие куски и скормлю собакам.
– Если достанешь… – хмуро пробормотал Ломов.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
"Так, – сказала себе Катя. – Этот свое получил. Займемся следующим. С шефом не будем спешить. Пусть он подольше поворочается по ночам в ожидании своей очереди."
Бориса, этого отвратного типа, явного уголовника, она знала плохо. С того дня, как он нахамил ей, она старалась даже не смотреть в его сторону. Но сейчас ей необходимо было до него добраться. Катя не знала ни его фамилии, ни где он живет. Поколебавшись, она сняла трубку и набрала номер Миши.
– Ало? – тут же ответил бодрый голос.
– Мишунь, привет! Как дела?
– Катюша! Солнышко! Как хорошо, что ты позвонила. Мне так хотелось это сделать самому, но ты не оставила мне своего телефона. Я так тебе благодарен, так благодарен…
– Да брось ты. Ерунда.
– Хорошенькая ерунда. Ты вернула мне радость жизни. Ты приклеила к моей зачахшей в пессимизме спине крылья. Ты…
– И куда несут тебя эти крылья?
– Катька, я бросил эту проклятую фирму! Я больше ни на кого не батрачу. Я оформляю дела, чтобы открыть свое дело. То самое, о котором мечтал! И все это ты!..
– Миш, я звоню тебе совсем не для того, чтобы выслушивать пламенные благодарности.
– Я тебя слушаю, – тут же осекся он.
– В каких отношениях ты был с Борисом?
– Каким Борисом?
– С Медведем. Кем он там был у босса – телохранителем, костоломом?
– Нашла о ком спрашивать. Мразь, а не человек.
– Как его фамилия, помнишь?
– Трошин. Борис Сергеевич Трошин, чтоб ему пусто было.
– Будет, будет, не сомневайся. Рано или поздно каждый получает в жизни свое.
– Вот как мы с тобой?
– Точно. Может, и где живет знаешь?
– Да на кой лях он тебе сдался?
– По мне, лучше бы он вообще не родился. А вот одной моей приятельнице в Москве позарез нужен костолом. Я в ее дела не вникаю, но пообещала ее с ним связать.
– Так чего мудрить на ровном месте. Пусть на фирму придет и…
– Нельзя. На фирму нельзя. Ломову не обязательно знать об этом.
– Понял. Вот только не уверен, что смогу тебе помочь. Он живет за городом. Кажется в Малых Мытищах. Я как-то краем уха слышал, что дом свой он сдает – это основной его доход, а сам с женой ютится в пристройке, типа сараюшки.
– Ну а поточнее адрес узнать можешь?
– Попробую спросить у Верочки – бухгалтерши. Она уж точно знать должна. Придумаю что-нибудь и спрошу.
– Нет, – отрезала Катя. – Не надо у Верочки. – Она не хотела подставлять его.
– Ну тогда…О! Придумал! Зайду завтра в обеденный перерыв на фирму, когда там кроме секретарши никого не бывает. Скажу, что кое-что забыл из своих бумаг, и загляну в список сотрудников.
– Вот это другое дело. Когда тебе позвонить?
– А завтра вечерком и позвони.
– Договорились.
Миша не подвел. И к вечеру следующего дня у Кати уже был точный адрес второго убийцы матери: Новые Мытищи, улица Лесная, дом 8. Утром она надела простенькое летнее платье в горошек, босоножки на низкой танкетке и захватила с собой джинсовую панамку и вязанный жакет. Этот сельский "туалет" она без труда подобрала себе накануне – на вещевой ярмарке, в Лужниках.
До Новых Мытищ Катя добралась по Ярославскому шоссе на своей "Ауди", припарковала машину у станции и, нахлобучив на голову панаму, пересела в местный автобус, чтобы не привлекать к себе внимание любопытных дорогой иномаркой. Пассажиры подсказали ей на какой остановке сойти.
Район этот, еще не так давно считавшийся глубоким пригородом, уже полным ходом заглатывался Москвой, неотвратимо наступавшей с запада и обложившей его высокими, многоквартирными домами. Но кое-где сохранялись еще и типично деревенские улицы. Одной из таких оказалась и та, на которой жили Трошины.
Погода была превосходная, какой ей и положено быть в конце июля. Припекало. Легкие облака лебедями плыли по небу. На пустырях скромно заявляли о себе полевые цветы – колокольчики, тысячелистник, чистотел, ромашки, прятала от солнца свои бархатные ладошки мать-мачеха. Бессменными стражами высилась вдоль сараев кусачая крапива. На одном из пустырей трава была скошена и собрана в стог до полного высыхания. "Отлично, – отметила про себя Катя. – Это место надо запомнить."
В воздухе столбиками толклась мошкара. Надоедливо жужжали мухи. Время от времени проносились, как бомбовозы, тяжелые, перламутрово-синие жуки. Комарье так и норовило облепить свеженькую, не искусанную еще горожанку, вонзить в нее свои алчные хоботки.
Во дворах, перекликаясь, брехали собаки, драли лужоные глотки петухи. С почерневшего от дождей забора гроздями свешивались шишечки хмеля. В садах дозревали яблоки, сливы, груши, бордовыми капельками маняще темнели вишни. Воздух был напоен ароматом флоксов, левкоев, жасмина – ухоженной и обласканной цветочной элиты, скрывавшейся за заборами. Катя не могла припомнить, когда в последний раз позволяла себе прогуляться среди природы. Да она ведь и сейчас не гуляла. А так захотелось вдруг все послать ко всем чертям и просто БЫТЬ, просто радоваться жизни, синему небу, солнцу и цветам.
"А ну-ка соберись! – прикрикнула она на себя. – Нашла время разнюниваться."
"Собраться" ей помогли братья по разуму. На деревянной лавке перед запу-щенной убогой хибарой три мужика с опухшими с перепоя физиономиями, о чем-то споря, громко матерились. Заметив незнакомку, все трое осоловело уставились на нее.
– Эй, красотка! – крикнул один. – Ты кто будешь? Местная аль из дачников? Что-то мы тебя тут прежде не видали.
"Красотка" это хорошо. Даже из пасти алкаша, подумала Катя. Она попыталась пройти мимо, сделав вид, что окликнули не ее. Но другой пьянчужка вскочил и, топчась петушком, преградил ей дорогу на узкой тропе.
– Брезгуешь, да? Не компания мы тебе?
Разом преображаясь, Катя подбоченилась и храбро уставилась на приставав-ших.
– Чего распетушились, мужики? Что, выпить хочется, а не на что?
– Ты смотри, как в точку попала! – хлопнул себя по ляжке третий. – Молодая, а смекалистая.
– Сколько у вас тут пузырь стоит в вашем сельмаге?
– Да какие там сельмаги, – заскулил пристававший. – Понатыкали кругом частные лавочки. В них навалом всякого заграничного дерьма. Дерут втридорога, а нашей, родненькой, "Столичной", днем с огнем не сыщешь.
– Ну, меня ваши проблемы как-то не очень волнуют. Вот вам на бутылку. Выпьете за мое здоровье, коль не забудете. – Катя достала из сумочки деньги и сунула в руку тому, что был к ней ближе.
– Вот это другой коленкор, – обрадовался алкаш. – Видали, братва, какую золотую рыбку я вам подцепил! Иди, милая, с Богом. Тебя тут ни одна собака теперь не тронет. А коль заденет кто, скажи: "Будешь иметь дело с Серёгой". Враз отвалятся.
– Договорились… братва. – Неожиданно она с силой шлепнула Серёгу по лбу.
– Т…ты чего дерешься? – опешил тот. – Сдурела что ли?
– Да не дерусь я. Комара пожалела. А то напился б твоей кровушки и окосел. – И, помахав им ручкой, Катя продолжила свой путь.
Свернув направо, она оказалась на нужной ей улице, а вскоре отыскала и дом. Сфотографировав его издали, Катя медленно пошла вдоль забора беспечной, гуляющей походкой. Забор был редкий и шаткий. Калитка держалась изнутри на деревянной вертушке, которую одинаково легко можно открыть с обеих сторон. Никто не облаял ее, не отогнал от калитки. Значит, собаку Трошины не держат.
Большой, добротный дом, стоявший посреди двора, был сложен из квадрат-ных бревен. Окошки украшены резными наличниками и ставнями, выкрашенными белой масляной краской. Кровельное железо на высоко задранном коньке крыши ослепительно блестело на солнце. Над крылечком двускатный резной козырек с деревянной белой "оборочкой". А метрах в двух от дома, почти вплотную к забору, притулилась "лачужка-сараюшка" под односкатной, крытой толем крышей, сколоченная из нетесаных досок, с одним-единственным подслеповатым оконцем. Впрочем, может было и второе, с противоположной, не видимой с улицы стороны.
Двор был вытоптанный, почти голый. Козлы, топор, воткнутый в обрубок бревна, штабелями сложенные дрова под стенкой – зимние заготовки для печки. Скворечник на старой березе, скворечник побольше под березой – дворовый нужник, и несколько фруктовых деревьев. Вот и все "медвежье хозяйство".
"Будем считать, знакомство состоялось, – удовлетворенно кивнула Катя. Она медленно прошлась до конца забора и повернула обратно. – Странно только, что никого нет. Лето, как ни как. Вон, в других дворах полно народу – женщины, дети, старики."
С натужным скрипом отворилась дверь. Из пристройки вывалилась неряшливо одетая толстозадая баба с тазом в руках и, переваливаясь как утка с ноги на ногу, пошла вглубь двора, где и выплеснула с шумом содержимое таза.
"Большая Медведица собственной персоной", – догадалась Катя и ускорила шаг, чтобы выглядеть со стороны прохожей, а не праздно шатающейся.
На обратном пути женщина заметила незнакомку за забором и, как положено сельским жителям, оглядела ее с ног до головы. Но тут же потеряв интерес к ничем внешне не выделявшейся девице, скрылась в пристройке.
Катя повернула назад, к станции, внимательно изучая соседние с трошиным дома. Солнце припекало все сильнее. Комары становились нахальнее и злее, норовя укусить даже через платье. Ей приходилось то и дело шлепать себя – по рукам, по ногам, по лицу. Она замедлила шаг перед садом, в котором буйно цвели георгины и золотые шары, тянули вверх разноцветные стрелы гладиолусы, и, любуясь цветами, остановилась у забора. На клумбе, по локоть в земле, копалась женщина. Цветастая косынка, защищавшая ее от солнца, спозла набок и прядь седых волос упала на глаза.
– Бог в помощь! – крикнула ей Катя. – Какие у вас чудесные цветы.
– Купить хочешь? – Женщина с трудом разогнула спину и отерла потный лоб тыльной стороной руки, отчего на лице остались коричневые разводы.
– Почему не купить, если продадите, – тут же согласилась Катя.
– Так заходи. Сама показывай, какие хочешь. Калитка не заперта.
Катя толкнула калитку и прошла в сад.
– Я бы хотела букет гладиолусов.
– Губа не дура. Они ж самые дорогие.
– Ничего. Не разорюсь.
– Как знаешь. Хозяин барин. – Женщина вытащила из кармана фартука садовые ножницы и пошла к клумбе с гладиолусами. – Они еще только зацветают. Бутоны совсем. Дней десять у тебя в вазе простоят, пока все до единого не распустятся. А ты сама-то чья будешь? – поинтересовалась женщина, аккуратно срезая высокие, гордые стебли.
– Красногорская я, – доверительно начала Катя. – Так получилось, что мне посреди лета отпуск нежданно дали. Знаю, что кто сдает на лето дачу, уже с весны сдал. И все же хожу вот, смотрю. А вдруг повезет.
– Гиблое дело, – заверила ее женщина. – Зря только время тратишь. Мои так уже пятый год ко мне приезжают. И у многих здесь так.
– А я, например, только что одну пустую дачу видала, – возразила Катя.
– Это где ж такая?
– Да вон там, за углом. Дома через три от вас.
– Трошиных, что ли?
– Я не знаю, чья она.
– Этот дом уже четвертый год одна и та же пожилая пара снимает. С ранней весны и до поздней осени живут, чуть не до заморозков. Все воздухом нашим хотят впрок надышаться.
– Жаль. А мне показалось, там нет никого.
– Так это они на две недельки в Сочи укатили. К сыну. Так что, милая, и эта дача занята. Держи свой букет.
– Спасибо. – Катя взяла цветы и расплатилась.
– В воду аспиринчику добавляй. Чтоб дольше стояли, – уже вслед ей крикнула женщина.
Еще издали Катя заметила, что лавка, на которой недавно сидели алкаши, пуста. "Козлы. Наверняка за водкой поскакали", – усмехнулась она. Возвратившись на станцию, Катя съела горячий беляш с лотка, отыскала свою машину, и, бросив букет на сидение, включила зажигание. "На две недельки, говоришь. Тем лучше."
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
На следующий день, когда в домах уже выключили телевизоры и погасили свет, Катя снова прибыла в Новые Мытищи. Ночь летом короткая. Темнеет поздно, часам к 11, а светать начинает уже с трех. Так что времени в распоряжении Кати было не так уж много. Редкие фонари тускло освещали улицы, иные не горели вовсе. Ее "Ауди", при всей своей поразительной мягкости, тяжело преодолевала сельские ухабы, подпрыгивая и переваливаясь.
Не без труда отыскав в темноте пустырь со скошенной травой и, убедившись, что кругом нет ни души, Катя туго набила сеном большущую полотняную сумку и сунула ее в багажник. Почуяв постороннего, во дворах залаяли собаки. Она поспешила отъехать от пустыря. Остановилась Катя не у дома Трошина, а за углом, в густой тени развесистой липы. И дом, и сарайчик, равно как и всё вокруг, были погружены во мрак.
Вытащив сумку и пластиковую канистру, Катя направилась к калитке, кренясь от тяжести набок. Она старалась держаться поближе к заборам, чтобы ее не было видно, отчего ободралась в кровь об кусты шиповника и пару раз чудом не упала, подвернув ногу.
Слабо скрипнула под ее рукой вертушка на калитке, и Катя уже внутри. Остановилась, прислушалась. А вдруг на ночь выпускают дворового пса? Нет, все было тихо. Она поставила канистру на землю, вытряхнула содержимое полотняной сумки под стену дома и, стараясь двигаться бесшумно, принялась перетаскивать из общей кучи наколотые дрова – те, что полегче и с корой – выкладывая их поверх сена. Затем облила все это привезенным с собой керосином, а остатки вылила дорожкой, под прямым углом к куче, смастерив себе тем самым своеобразный бикфордов шнур. Подкравшись к сараю, Катя нащупала под крышей то ли гвоздь, то скол доски и повесила на него сумку, перекрыв ею крохотное оконце.
"Чтобы свет спать не мешал", – усмехнулась она.
Все было готово. Оставался заключительный аккорд. Она чиркнула спичкой и бросила ее на край керосиновой дорожки. Огонь, почуяв добычу, резво побежал навстречу ожидавшему его пиршеству. А Катя, не менее резво – к калитке, за угол и в машину.
Попетляв по поселку, она остановилась на соседней улице, снова спрятав машину под деревом. Открыла люк над головой, выключила мотор и стала ждать, наблюдая за обстановкой. Долго ждать не пришлось. Ноздри ее уловили запах гари и дыма. Сначала над крышами домов, над черными кронами деревьев возникло алое зарево, а потом в небо взвились языки пламени. Они плясали так весело, так неистово, что даже Кате стало в какой-то момент не по себе.
Послышался вой пожарной сирены. Катя знала, что спасти горящий дом практически невозможно. Пожарники, как правило, ждут, когда он прогорит до тла, направляя все свои усилия на то, чтобы не позволить огню перекинуться на соседние строения. Включив мотор, она медленно проехала совсем близко от растревоженной ночным происшествием улицы. Гигантский фейерверк, озаривший всю округу. Две здоровенные пожарные машины с лестницами наперевес. Пожарники в касках со шлангами в руках. Беспорядочно мечущиеся, полуголые люди, высыпавшие из своих домов. Зрелище эффектное и впечатляющее. Катя с удовольствием вышла бы из машины, чтобы получше все разглядеть. Но с минуты на минуту здесь наверняка появятся блюстители порядка. А ей привлекать к себе внимание совсем ни к чему.
Прежде чем покинуть устроенный ею театр, она взяла фотокамеру, вылезла наполовину из люка и сфотографировала величественную пляску огня в ночи.
Просматривая на следующий день свою электронную почту, Ломов прочел короткое послание: "Тем, кто пока остался: С воронежским приветом № 2." Когда его телохранитель не вышел на работу, он понял, что с ним что-то произошло, и послал Сашка в Мытищи проверить. Вернувшись, тот с мрачным видом сообщил, что на месте дома и пристройки осталось лишь одно дымящееся пепелище. Что стало с жившими там людьми, он не знал. Ломов собрался было устроить своему работнику разнос, что он-де даже простое поручение до конца выполнить не может, что ему следовало узнать, жив ли Борис. Но Сашок лишь пробурчал, что ему сейчас ровным счетом ни до чего нет дела. При этом он одарил босса таким испепеляющим взглядом, что тот, примирительно похлопав его по плечу, поспешил сказать:
– Прости, брат. Прости. Ты вот сюда посмотри! – Он ткнул пальцем в экран компьютера.
Сашок взглянул, прочел и выругался.
– Выходит, пожар у Трошина тоже ее рук дело?
– Выходит. Пока мы тут ушами хлопаем, она времени даром не теряет. Гони-ка, Сашок, обратно, в Мытищи. Я сам хочу взглянуть.
"Не зря говорят, что преступников тянет к месту преступления", – подумала Катя, осторожно объезжая колдобины.
Оставив машину на улице, перпендикулярной Лесной, она направилась к дому Трошина. Вернее, к тому, что от него осталось. Одета она была так же, как и в первый день – в платье в горошек, панаму и босоножки. Поравнявшись с георгиновым садом, подумала с минуту и, облокотившись о забор, громко позвала:
– Хозяйка! Есть дома кто?
Уже знакомая ей женщина появилась на крыльце.
– Чего тебе, милая?
– Да цветы ваши уж больно хороши. Я тут с утра опять дачу искала, а потом подумала, не купить ли мне у вас еще букет. Сегодня вечером к подружке на день рождения иду. Пригодился бы. Если не возражаете.
– Чего ж тут возражать. Лишних денег, говорят, не бывает. Каких тебе? Опять гладиолусов?
– Лучше георгины. Вон те, махровые, с белой каемочкой.
Вооружившись ножницами, женщина спустилась в сад.
– Дачу-то нашла себе?
– Не-а. Ни одной свободной.
– Ну. А я что говорила… Видала, что у нас тут произошло нынче ночью?
– Нет. А что?
– Пожар! Страсть, как полыхало! Сгорел-то как раз тот самый дом, которым ты интересовалась.
– Да что вы! Это который?
– Ну помнишь, я тебе еще говорила, что пара там пожилая живет, что в Сочах они.
– Кажется, припоминаю.
– Так вот он и сгорел. Вместе с пристройкой. А в пристройке хозяева были.
– Они-то хоть спаслись? – озабоченно поинтересовалась Катя.
– Куда там. Даже выскочить не успели.
– Какое несчастье, – Катя сокрушенно покачала головой. – А откуда известно, что они сгорели? Может их тоже дома не было. Может в гостях где или в Москве остались.
– Их обгоревшие трупы под утро в морг увезли. Сама видала. Кошмар. У нас ведь тут по нескольку пожаров в год случается. Дома-то старые. Вспыхивают, как куча хвороста. Раз, и нету. Вот и этот тоже. В одночасье сгорел. Весь, до тла.