– Нет. У первой жены родился мёртвый ребёнок. Она гриппом переболела в тяжёлой форме, её в больницу отвезли. А там услышали, что у ребёнка нет сердцебиения. Сделали кесарево. Это Марина, а Алла детей не хотела. Да, если честно, некуда было бы и кроватку поставить. Я у неё жил, в "хрущёвке", в "распашонке" – с тестем, тёщей, свояченицей, бабкой и дедом. Сама понимаешь, какая это радость.
– А у вас тогда… – Лиля всхлипнула. – Сын должен был родиться?
Странные люди эти бабы – им бы только слезу пустить, подумал Грачёв. Ведь не бездетная – такие хлопцы растут! А мамаша их в комнате запирает, чтобы клиентам не мешали…
– Нет, девочка, восьмимесячная. Маринка чуть не помешалась с горя, даже у психиатра наблюдалась.
– Сева, ты снова жениться не собираешься? – Лиля, похоже, никак не могла удовлетворить своё любопытство.
– Нет, накушался, – резче, чем нужно ответил Грачёв. – Кроме того, так даже лучше. Для преступников нет лучшего оружия против оперов, чем их семьи. Себя-то не жалко, знали, на что шли, а вот шантаж с катушек срывает. То и дело угрожают похитить и убить ребёнка, в очередь изнасиловать жену… Чаще это просто голый трёп. Но, бывает, и до дела доходит. Это уж на кого нарвёшься – бандиты тоже все разные. Вот мы с Сашкой Минцем – самые удобные в этом смысле кадры. Готовы к выполнению практически любого задания, и отвечаем только за себя. Правда, относимся мы к разным министерствам, но работаем в одном здании…
– А за матерей не боитесь? – Лилия поёжилась под пальто, хоть в машине и работала печка.
– Матерей, тьфу-тьфу, как-то не трогают. – Грачёв сплюнул через плечо. – Кроме того, моя мать живёт в Сочи, а Сашкина умерла. Так что… – Всеволод не договорил, с трудом подавляя зевоту.
– А Сашка – красивый мужик! – с улыбкой, покачивая длинными серьгами, сказала Лилия. – Я-то его за "чурку" приняла, а он "абрамчик" оказался. Он, говоришь, холостой?
– Да, и никогда не был женат. У него какой-то сдвиг на этом – ждёт свою принцессу. Но если так, перекусить – тогда без проблем.
– Он прямо как восточный принц! – восхищённо сказала Лилия. – Ему бы чалму с пером, халат и шальвары.
– И гарем не помешало бы! – не сдержался Грачёв. – Интересная история – я ведь его родителей знаю обоих. В кого он такой чёрный, не могу понять…
– Никогда не думала, что увижу в натуре Горбовского! – продолжала делиться впечатлениями Лилия. – А по телевизору пару раз слушала его, в газете портрет был напечатан. Конечно, никогда не исключала, что попаду в милицию – профессия такая. – Лилия совершенно не стеснялась, и говорила даже с некоторым вызовом. – Но собиралась куда-нибудь в райотдел, в "обезьянник"…
– Да что ты! – искренне возмутился Грачёв. – С твоей-то внешностью нужно сразу в Главк!
– Я тебе правда нравлюсь? – Лиля кокетливо склонила голову на бок и поиграла глазами.
– Ты красивая – это факт. А с очевидным не спорят. – Всеволод завертел руль вправо, и машину въехала во двор.
Лилия, щёлкнув замком, открыла дверцу и изящно выбросила ножку на асфальт. Грачёв, выбравшись наружу, запер дверцы, подошёл к Лиле сзади. Она, подняв голову, смотрела на свои окна.
– Спят, мазурики. Свет не горит…
На холоде голова стала ясной, и Грачёв жадно вдохнул воздух.
– Вот и зима пришла… Ну что, пойдём? Провожу тебя до дверей, чтобы спокойным быть. Ты где работаешь?
– А вот там, в школе! – Лиля указала куда-то в темноту. – И в нашей детской поликлинике.
– Кем? – удивился Грачёв.
– Уборщицей. Детей же надолго одних не бросишь, а в ясли и в садик не хочу их отдавать. Они там только болеют, с ними надо сидеть – никакого заработка. Старший совсем самостоятельный стал, даже газ зажигает. Ну, а я тем временем кручусь, как могу – позирую, ещё кой-чего. Жизнь дорожает, и никому до нас дела нет. На всё один ответ: "Не мы вам детей рожали!" А я не хочу, чтобы Костик с Яшкой были одеты-обуты хуже, чем другие. И Жорка Петкун пусть не воображает, что мы без него пропали. Мне, может, и противно бывает клиентов брать, особенно к себе домой. А я вспоминаю, что Петкуну изменяю – развод-то не оформлен! Вроде, и на душе легче…
Они вошли в подъезд, вызвали лифт. И Грачёву опять показалось, что Лиля чего-то ждёт от него, но первая заговорить боится.
– Не понимаю, как ты можешь этим заниматься! – Всеволод всё же дал волю эмоциям. – Любой урод может снять. Садист, ворюга, да и просто психический. А у тебя ещё и дети дома. Не только собой рискуешь, но и ими тоже…
– А это – как судьба, – тихо ответила Лилия и первой вошла в спустившийся лифт. – От жизни детей всё равно не спрячешь. Весь век дома не просидишь. И там со всяким сбродом встретиться придётся. А что касается клиентов… – Лилия вышла из кабины, потянула за собой Грачёва. – Они всегда "пузырь" ставит, для тонуса. Вденешь стакан-другой, вроде и рожи его не видишь…
– Ну, всё, завтра к Подболотову пойдёшь. – Они остановились у дверей квартиры, и Лиля умоляюще взглянула на своего спутника. – Вроде, он ничего дядька, работящий – по субботам вплотную сидит. А ты всё-таки будь поосторожнее. Детей надолго одних не оставляй. Или хотя бы пусть они кому попало двери не открывают. По крайней мере, сейчас ты должна быть очень осторожна. Если жить не на что, я тебе одолжу – без отдачи.
– Ты разве такой богатый? – Лиля рассмеялась своим особым, мелодичным смехом. – Да не надо, зачем? Даже если бы ты у меня сейчас остался, я бы "бабки" с тебя не взяла. Может, зайдёшь всё-таки? – Она смотрела почти со слезами.
– Нет, Лиль, честное слово, не нужно. Вышел у нас деловой контакт – и слава Богу. Не знаю, как другие, а я после этого самого на женщину какими-то другими глазами смотрю. Не могу уже с ней на равных общаться. Вроде как она не человек уже, а моя вещь, собственность…
– Вот потому и не можешь ужиться в браке, – грустно сказала Лиля. – Бабы это чувствуют.
– И потому не будем делать глупостей, – назидательно сказал Грачёв. – Вот тебе моя визитка, с телефоном. На всякий случай предупреждаю – прячь подальше.
– Спрячу, не бойся! – с досадой ответила Лилия и достала брелок с ключами.
* * *
Как добрался до Кировского и припарковал машину, Грачёв уже не помнил. Он не спал почти сутки, всё время был то на ногах, то за рулём, и потому чувствовал, что скоро потеряет сознание. Он шёл, как бухой, шатаясь от стены к стене, а потом никак не мог попасть ключом в замочную скважину. С третьей попытки дверь открылась, и Всеволод ввалился в прихожую, запер оба замка и навесил цепочку.
Домашние спали, и в коридоре стояла тишина. В кромешной тьме Всеволод прошёл в ванную, умылся, а побриться решил, естественно, утром. С мокрым лицом, чтобы хоть немного освежиться, он влетел в свою комнату, зажёг там свет. Позёвывая, он снял пиджак, потом – кобуру с пистолетом, и подошёл к сейфу, чтобы спрятать туда оружие.
Когда запирал дверцу, случайно поднял глаза и встретился взглядом с отцом. Тот, как живой, смотрел на него из чёрной рамки. Михаил Иванович Грачёв был снят в белой рубашке, с галстуком, но без пиджака; и за его спиной свисали белые гроздья сирени. Снимок был любительский, не очень качественный, и почти половина отцовского лица ушла в тень. Но почему-то именно его Всеволод выбрал из всех, куда более приличных, профессиональных, и вставил в обтянутую крепом рамку ещё три года назад.
На этом снимке отец казался ещё смуглее, чем был в жизни. И, может быть, поэтому ярче сверкали его глаза – длинные, чёрные, как у всех детей. Всеволод коснулся пальцем холодного стекла, улыбнулся, вспомнив и Мишку Ружецкого, и сестёр, и ещё многих детишек, которых доводилось случайно увидеть около Главка, на майских и ноябрьских демонстрациях. Сам Всеволод старался не смущать своим излишним вниманием счастливых мам и их отпрысков, но про себя отмечал – значит, и эта тоже, и эта, и вон та. Сегодня, нет уже вчера, он сказал Лилии, что Сашке Минцу нужен гарем. Так вот, то же самое говорила мама Лара про отца, и никогда никуда не жаловалась…
Стоя около портрета, Грачёв вспоминал, когда же был сделан этот снимок. Вроде бы, весной восемьдесят шестого, на даче генерал-майора Зольникова, когда обмывали его первую большую звезду. А вечером все вернулись в Ленинград и продолжили праздновать в "Кавказском". И никому когда не могло прийти в голову, что главари местной мафии, существование которой тогда официально отрицалось, решились на изощрённое убийство. Тогда они сплавляли за рубеж драгоценности, антиквариат, предметы культа, драгметаллы, и отцовский отдел повис у преступников на хвосте. Михаил Грачёв схватился с Ювелиром, у которого было множество фамилий; звали его Семёном Ильичом.
Всеволод переоделся в спортивный костюм и лёг, натянул одеяло до подбородка, но к этому времени совершенно расхотел спать. Более того, он ощущал, что в комнате не один, и волновался, нервничал, ворочался с боку на бок, понимая, что завтра утром не сможет нормально встать, поехать в Консерваторию. Но поехать надо, потому что Дарья – тоже дочь его отца, и очень на него похожа.
В "малине" Грачёва-старшего звали по-разному – Абреком, Черкесом, Стрелком. Но незадолго до гибели его стали шифровать как "Сириуса" – по имени самой яркой звезды, какая только есть в видимой части Вселенной. Этим они признали заслуги человека, который всю жизнь вёл с ними непримиримую борьбу, и ни разу не дал повода подозревать себя в чём-то постыдном. Почётную кличку дали, но одновременно решили уничтожить, забыв, видимо, что не им гасить такие звёзды…
А весной и ранним летом восемьдесят шестого в городе творилось ужасное. Оперативники и следователи, хоть как-то причастные к расследованиям афер с "золотой контрабандой", или сходили с ума, или погибали странным, загадочным образом. Всем им с ходу ставили самоубийства, и даже самая тщательная экспертиза не могла заподозрить что-то иное. Не было никаких оснований сомневаться, что они сами наложили на себя руки. В то же время все они не производили впечатления душевнобольных или не удовлетворённых жизнью. Да и предсмертной записки никто из них не оставил, не попробовал даже ничего объяснить родственникам и коллегам.
Они вешались, стрелялись, кидались из окон, прыгали на рельсы метро. В последнем случае остались свидетели, которые сказали, что человек долго шатался, как пьяный, а потом вдруг оказался внизу, на рельсах. От него пахло спиртным, но не сильно, и одет он был аккуратно, даже нарядно – в таком виде обычно ходят в ресторан. И под поезд самоубийца не упал, а именно прыгнул, и всё время оглядывался назад – будто за ним кто-то гнался. Психиатры заподозрили галлюцинации, возникшие, вероятно, в состоянии алкогольного опьянения. Но парень этот был спортсменом, соблюдал режим, имел самую здоровую психику. Никогда не пил запоем, и в тот день всего лишь побывал на свадьбе у друга…
Отец занимался этими случаями лично, неделями пропадал на службе, и ночами, в этой вот квартире, подолгу не ложился. Он ходил по кабинету, курил, сидел за столом, шелестел листами актов, протоколов, справок, докладных записок, медицинских заключений, но очень долго не мог схватить змею за хвост.
Общее у всех пострадавших было только одно – накануне или в тот же день они посещали кафе и рестораны, а, значит, имели алкоголь в крови. Многие из них незадолго до этого выезжали на место происшествия, когда кончал с собой или безнадёжно сходил с ума кто-то из коллег. Более ничего общего между жертвами не было – только причастность к делу о "золотой контрабанде" и какое-нибудь торжество, в семье или на службе.
Люди уже боялись выезжать на такие происшествия, потому что знали – они будут следующими. Угроза расправы носилась в воздухе, выползала из щелей, мерещилась в тяжёлом жарком сне. Сотрудники не выдерживали и подавали рапорты об увольнении из органов – а до этого не боялись ни пуль, ни ножей, ни яда. Нервы сдавали и у их близких. Жёны в ультимативной форме требовали от мужей уволиться, наплевав на всё, и забыть об этой проклятой работе. Само собой, что прекратились всякие праздники, посиделки, дни рождения и свадьбы, потому что после них кто-то всегда сводил счёты с жизнью…
Всеволод до сих пор не знал, как всё произошло тогда, в "Кавказском". На том банкете был и Захар Горбовский, который до сих пор старался не вспоминать о случившемся – ему было и страшно, и стыдно. Мало кто предполагал, что бандиты осмелятся поднять руку на милиционеров с большими звёздами, тем более что особой нужды в том не было. Но Ювелир и его дружки, видимо, почувствовали кураж, с которым не могли совладать. И решили показать свою власть не только всякой мелочи, но и "полканам", и генералам, не говоря уже о майоре Горбовском. Если бы после этого банкета покончил с собой какой-нибудь большой начальник, Ювелир мог торжествовать окончательную победу.
Отец рассказывал потом и Всеволоду, и Михаилу, что во всех случаях подкупленные официанты добавляли в спиртное сильнейший яд-алкалоид. Сам по себе он не являлся смертельным, и в организме не обнаруживался по причине растительного происхождения. Но, вкупе с водкой, коньяком или винами он действовал на определённые центры мозга, вызывая ужасающие галлюцинации и смертельную тоску, из-за чего люди и погибали.
Никто из них, даже оставшихся в живых, не могли потом ничего рассказать и тем самым дополнить картину преступлений – они просто делались слабоумными. И во всём городе, а, может, и на всей земле ещё целый год жил человек, который, погрузившись в эту бездну, смог вернуться оттуда и всё объяснить другим. Мало того, он спас своего заместителя, который едва не выбросился с балкона, вызвал "скорую" себе и ему, а в больнице их положили под капельницы, вывели токсины из организма и тем сохранили жизнь. И звали этого человека – "Сириус"…
После этого самоубийства и помешательства прекратились. "Крёстные отцы" сочли уместным прекратить войну нервов. Более того, они стали относиться к Грачёву с подчёркнутым уважением. Всеволод точно знал, что отца сгубили не воры и не бандиты, а коллеги, сотрудники, даже друзья. А вот Ювелир, последний, с кем схватился Грачёв и кого победил, узнав о гибели ментовского начальника, снял шляпу. Он сказал, что таких легавых больше не будет никогда, и оказался прав.
Отцу удалось выяснить, что все эти препараты изготавливал человек из семьи потомственных травников, который занимал одну из первых ступеней в криминальном мире Питера. А раньше, когда жил в Казахстане, аптекарь этот был наёмным убийцей и отличался особой жестокостью. Всеволод по отрывочным слухам знал, что бандит этот жив до сих пор, но предпочитает особо не светиться, всё делает тихо и толково. Сашка Минц очень этой личностью интересовался, пытался что-то нарыть на него и даже посадить, но не преуспел в этом и остыл. Но что-то Сашка про типа этого знает, правда, говорить о нём не хочет. Ходит с таинственным видом, как маленький, и гордится своим секретом. Впрочем, ляд с ними со всеми…
Сквозь наползающий сон Всеволод слышал вой ветра, и по лепному потолку метался свет уличных фонарей. Потом о стекло окна заскреблась снежная крупка, загрохотало железо на крыше, и сквозь щели в комнату потёк морозный воздух. Надо бы заделать, конечно, но всем некогда. Пока собирались, половина зимы прошла, а теперь, вроде, и до весны дотерпеть можно.
Но забыться до конца Грачёв не мог – то и дело его будили то автомобили, проезжающие по Кировскому проспекту, то ветер, то лай бездомной собаки. Перед закрытыми глазами снова и снова возникали подрамники, серый тусклый свет, воющая такса, труп Гаврилова на полу мастерской. А потом – проспект Славы, унылый пейзаж зимних новостроек, двор Лили Селедковой, её несчастные заброшенные дети.
Всеволод переворачивался на другой бок, натягивал одеяло на голову, но видения не уходили, только вместо одних всплывали другие. Теперь он находился на Литейном, смотрел на составленные Лилией фотороботы, и даже в дрёме пытался понять, чтобы это всё могло значить.
Кто такие Серёга и Квежо Габлая? Что им нужно было от Гаврилова, и почему они решились на убийство? По второму-то точно есть материал, Тенгиз в таких делах не ошибается. А вот на первого? Почему-то казалось, что вот-вот зазвонит телефон, и от напряжения начинало стучать в голову. Всеволод знал, что у брата злокачественная гипертония, но Мишка очень злится, когда ему об этом напоминают. Может быть, это у них наследственное? Отец тоже никогда не жаловался, но мама Лара уверяла, что он страдал тем же недугом. И оба опасались, даже боялись не пройти медкомиссию, потому что без этой страшной, грязной, опасной работы не мыслили своей жизни.
Раньше Всеволод считал, что гены здесь не причём – просто жизнь у отца сложилась очень непросто. Мальчишке не было и тринадцати, когда он вместе с несколькими другими подпольщиками оказался в краснодарском гестапо после провала одной из явок. С самого начала оккупации родного Приморско-Ахтарска Мишка Грачёв был связным, курсировал между партизанскими отрядами, проникал в город, и ни разу тогда не попался. А немного позже он взял в руки снайперскую винтовку, когда в бою погиб его друг. И понял, что это – его дело, его работа, его призвание. Черкес по матери, казак по отцу, он с детства тянулся к оружию, и запросто обходился без наставника. Он будто с роду знал, что и как нужно делать, и потому очень быстро прочертил на своей винтовке первую насечку, потом вторую, третью…
Его ровесники тогда разве что в школе учились, на полях работали или у станков стояли, что, конечно же, тоже достойно уважения. Но угодить в гестапо, да ещё потому, что сдали тебя свои же – страшнее ничего быть не может. А уж выбраться оттуда живым, не предав, не сломавшись, и вовсе казалось нереальным. На возраст там скидок не делали, тем более что один из задержанных на явке, чтобы задобрить немцев, сразу сообщил им главное. Щупленький чернявый подросток оказался партизанским снайпером, а им пощады уж точно ждать не приходилось.
Всеволод несказанно гордился тем, что его отец имеет орден Отечественной войны первой степени и несколько медалей. А сам герой очень долго не хотел надевать их, даже на День Победы, потому что на него сразу же начинали орать исключительно бдительные граждане.
– И не стыдно тебе, шантрапа этакая, запросто отцовские награды на себя вешать? Люди за них кровь проливали, а ты играться надумал! Сколько тебе тогда лет было? Подумал бы головой, хвастунишка бессовестный!..
И было не доказать этим тёткам и дядькам, что проливал он кровь, и причём там, откуда, как правило, возврата не было. А потом отец всю жизнь скрывал, давил припадки, горстями глотал таблетки, делал себе уколы – лишь бы посторонние ничего не заметили, не догадались, что с ним не всё в порядке. И очень не любил отец рассказывать, как швыряли его в подвал с высокой лестницы, били головой о кирпичную стену, спускали на него овчарок, морили голодом и жаждой, ставили на раскалённые кирпичи. Из другого давно дух вон, а этот парень выжил, да ещё получив пулю в грудь. Да и умер потом не своей смертью. Сколько было ему отмеряно, никто уже не скажет. Может быть, очень много, да не сбылось, не случилось…