Глаза прекрасной пастушки темны, как ночь над Лакадонской сельвой, как кофе в пластиковом стаканчике (никогда мне от него не избавиться!), как приборная панель "Тойоты Лэнд Крузер", как мысли Лоры об обладании Тинатин.
– Ваш стейк и морковь для вашего друга.
– Спасибо. Это вы рисуете картины?
– Нет, но я люблю позировать. Я хорошая натурщица. Все так говорят.
– Не сомневаюсь ни секунды.
– Меня зовут Марго. Если я вдруг понадоблюсь… Если вы захотите еще что-нибудь заказать… Я буду на кухне, бармен вам покажет.
– Спасибо. Вы потрясающая девушка, Марго.
Марго поворачивается на низких каблуках, тряхнув жесткими накрахмаленными юбками, чего только не спрячешь в таких юбках! сам команданте мог бы схорониться в них с компанеро де армас, чтобы в подходящий момент отнять у врагов миску с тушеными бобами.
– Ты стал пользоваться успехом у посудомоек. Поздравляю. – Лора оправилась от шока, вызванного нашей встречей, и теперь гнет свою обычную линию поведения.
– Завидуешь?
– Не пори ерунды.
– Только я не думаю, что она посудомойка…
– Нуда, нуда… Сортировщица овощей.
– Она прекрасная спорщица, Лора. Тебе ли не знать?..
Если Лора и видела этот фильм, то вряд ли запомнила там кого-то, кроме Jane В., сильно сдавшей Jane В. Jane В., которую оставили все, кроме ее порочного детского голоска, ему просто некуда податься. Я вынимаю Сонни-боя из клетки и усаживаю к себе на колени. Сонни-бой кроток, как послушник монастыря, морковка ему нравится.
– Ты обзавелся приятелем, Макс?
– Ты, я смотрю, тоже обзавелась приятелем, – я киваю подбородком в сторону Кожаного Тома.
– Не тупи.
– Ах, да. Это по-другому называется.
– Интересно, как же?
– Безличный секс.
– Его зовут Артем, если уж на то пошло.
Как я и предполагал, словосочетание "безличный секс" нисколько не задевает Лору. "Группи-девушка" без комплексов, как сказал бы Пи, жаждущий "группи-секси-пати" со знойным испанским трио "Лас Кетчуп", всем троим найдется работенка, старичок, ни секунды простоя.
– Если уж на то пошло – его зовут Сонни-бой. – Я глажу кролика между ушами. Сонни-бой – Лора. Лора – Сонни-бой.
– Ты сам придумал ему имя?
– Я слишком суеверен, чтобы называть кролика Сонни-бой.
– Вот и я подумала…
Одни и те же ссылки в Интернете, когда же мы наконец от них избавимся?
– Имя мне досталось по наследству. Как и кролик.
– И что ты собираешься с ним делать?
Кормить морковкой. А что ты собираешься делать с ним? – еще один кивок в сторону Кожаного Тома, ему бы давно пора нами поинтересоваться.
– Ты ревнуешь?
– Ну что ты, Лора! Ты ведь не моя девушка.
Наконец-то Кожаный Том зашевелился. Лениво почесывая Сонни-бою шею, я наблюдаю, как он приближается, как нависает над тарелкой со стейком, я даже не прикоснулся к нему. Не хватало, чтобы мой завтрак присыпало Томовой перхотью и мелким ворсом с ковбойки.
– Есть проблемы, зайка?
"Зайка", безусловно, адресовано Лоре, никак не Сонни-бою. Сонни-бой не зайка – кролик, это и ребенку понятно, меня же Кожаный Том не замечает принципиально. Лора морщится – сакраментальное "зайка" автоматически переводит ресторанного критика престижного журнала в разряд пэтэушной соски, "прынцески из рогатника", как сказал бы Пи. Свидетелей такого грехопадения не должно быть по определению, я случайно затесался, не вовремя спланировал на фиговом листке.
– Никаких проблем. Просто встретила старого приятеля.
– Лора, Лора… Разве ты не сказала своему новому приятелю, что от выражения "зайка" у тебя однажды случился выкидыш?
– Да ну? – Кожаный Том озадаченно чешет переносицу. – Не знал. Ты уж прости меня, зайка…
– Справедливости ради, это был единичный случай. Обычно дело ограничивается угревой сыпью и красной волчанкой.
– Да ну?
– Заткнись, Макс, – не выдерживает Лора.
– Я просто предупредил.
Вблизи Кожаный Том раздражает меня еще сильнее, лучше бы он пасся у бильярда или изучал этикетку на безалкогольном пиве подальше отсюда, желательно – в районе города Химки. Коррективы относительно Кожаного Тома, которые я вношу по ходу: охотничьим ножом он не бреется, в художественные галереи заходит, только чтобы отлить (если поблизости нет подворотни), Том Вейте – не его кумир, в лучшем случае он зажигает под группу "Воровайки", а сырому мясу предпочитает жареную картошку с луком. Козел. Грязная скотина. Желание избавиться от козла так неожиданно и так велико, что у меня сводит пальцы. В этом нет ничего сложного – вытащить из-за пазухи "Глок" и добить обойму, если уж я попал в хачей с расстояния в десять метров, то с Кожаным Томом, стоящим почти вплотную, как-нибудь справлюсь.
– Ты бы отвалил отсюда, друг, – говорю я Кожаному Тому, не самое искрометное вступление, оно недостаточно оскорбительно, да и агрессии маловато. Остается надеяться, что сам Том мне поможет, судя по отсутствию левого резца и шраму над бровью, он лучше знает, что делать в подобных ситуациях.
– А что такое?
– Мне нужно поговорить с девушкой. А твоя кривая рожа разговору не способствует.
– Ну-ну.
– Успокойся, Макс. – Лора нисколько не переживает за меня, просто говорит приличествующие случаю слова, смысла в них не больше, чем в морковке, которую догрызает Сонни-бой.
– Это что, твой парень?
– Просто старый приятель.
– Может быть, пересядем, Лора? А то здесь воняет падалью.
– Ну-ну, – мрачно подзадоривает меня Кожаный Том.
Совсем не та реакция, которую я ожидал, вот черт.
– Тухлятиной, – воображения мне явно не хватает, видимо, нужно было смотреть совсем другие фильмы.
– Значит, я падаль?
Ну, слава яйцам, пошли дела кое-как!
– Никого другого я здесь не вижу.
– Может, прогуляемся?
– Легко. Ты присмотришь за Сонни-боем, Лора?.. …Он выше меня почти на голову и намного шире в плечах, при желании он смог бы стать субкоманданте и даже команданте, но для этого Кожаный Том слишком мелко плавает. Он не боится, что я тресну его по башке камнем или монтировкой, он идет впереди, я отстаю шага на четыре, ненависть к нему то затухает, то вспыхивает с новой силой, чего опасаюсь я – так это чтобы она не оказалась такой же фальшивой сукой, как Лора, такой же продажной девкой – или нет, не девкой, скромницей с круглыми коленками, скромницы и пальцем не дают к себе прикоснуться, сбегают, оставив на память учебник для вузов по судебной психиатрии. Чего опасаюсь я – чтобы моя ненависть не сбежала в самый неподходящий момент, все к тому и идет. Зачем я пристал к этому парню, зачем разозлил его?.. Мне нужно научиться управляться с желаниями, которые мне незнакомы или о которых я хотел бы позабыть навсегда, так и есть, в моей ненависти к Кожаному Тому наметился отлив, от луны это не зависит.
– Эй, урод! Мы так до Москвы доберемся… Куда это ты меня ведешь?
– Ищу подходящее место, чтобы начистить тебе физиономию.
– Мы уже прошли как минимум два подходящих.
– Как знаешь.
Кожаный Том внезапно останавливается и поворачивается лицом ко мне.
– А теперь можешь повторить все то, что сказал мне в кафе.
– Ты разве не запомнил? Может, тебе записать? Пара фраз на сон грядущий очень тебя поддержит.
Он знает, что делает, отличное место для выяснения отношений: небольшой пустырь на задворках "Челентано", глухая стена самого кафе с одной стороны, глухая стена леса с другой, пара мусорных баков в отдалении, вот для чего он меня сюда привел: мусорные баки. Побежденного суют головой в гниющие отходы, чтобы унизить его окончательно.
Ах ты, грязный румын!
Именно так я и думаю о Кожаном Томе, когда вижу мусорные баки: "ах, ты грязный румын!" Гнусный грязный романешти, или как там тебя еще называют. Ясно, что никакой Том не румын, с чего бы это ему быть румыном, но мне просто необходимо, чтобы Том стал румыном – хотя бы на время. Таким, какой я вижу всю эту шоблу, засравшую Дунай и окрестности, всю эту банду оборванцев, рвущихся в Европу в подштанниках, онучах и стоптанных постолах. Вечно сальные головы – вот что такое румыны, вечная грязь под ногтями, полипы в носу, волосы в ушах, оттянутые мочки, рты забиты стальными коронками, вот что такое румыны! Говорят, среди них есть даже интеллектуалы (гы-гы, бу-га-га, нахх!), есть даже те, кто вытирает задницу туалетной бумагой, а не лопухом и дубовыми сучьями, а кое-кто преподает в Гарварде, предварительно сменив фамилии Жопеску и Жопяну на благообразные Смит и Вессон. И все они, вне зависимости от того, какой материал для задниц используют, – все они мечтают о Великой Румынии! Конечно, если присоединить к территории этого вонючего табора кегельбан, шапито, библиотеку, поле для игры в регби и плавательный бассейн – может, тогда и получится Великая Румыния. Единственный приличный человек в Румынии – Дракула, есть еще женская сборная по спортивной гимнастике, чего-то они там берут, какие-то медали, я видел их пару раз по телевизору в спортивном баре "01е!", страшные бабы, глазу не на чем остановиться, оба раза я желал, чтобы хоть кто-нибудь из них свалился с бревна и переломал себе ноги, и руки тоже, а лучше было бы, чтобы свалились все, и не только с бревна, но и с брусьев, это неполиткорректно, милый, это дурной тон, ксенофобия давно вышла из моды, ксенофобам не продадут ни одного диска Большой энциклопедии "Кирилл и Мефодий", даже на скромный Автосалон-2004 рассчитывать не приходится, ксенофобам в приличном заведении, практикующим реггей "in live", не выдадут ключа от сортира, и ни один официант не возьмет у ксенофоба на чай больше пяти рублей, если твоя кошка – ксенофоб, утопи ее котят! В гробу я тебя видел, Лора!.. Грязные румыны нас ненавидят и считают, что самое время поучить нас демократии, суки, хуже только поляки, вот черт… Оказывается, клятых пшеков я ненавижу даже больше, чем романешти, вот кому бы я пустил шляхетскую кровь, вот чьи изъеденные гонором мозги я размазал бы по проезжей части Дворцового моста!..
Но и румын будет достаточно.
Вернее, одного грязного румына, который стоит сейчас в трех метрах от меня.
Мне хочется проделать ему дырку в черепе немедленно, положить пулю не промеж глаз (глаза Тома мне совсем не нравятся, близко посаженные, тусклые румынские глаза), лучше всего целиться в лоб, в лобную кость, нужно только подпустить его ближе и…
Меня трясет, как в ознобе, ноги подкашиваются, не вовремя я затеял эту склоку с Томом, не вовремя. Не потому, что мне не хватит запала, с этим-то как раз все в порядке, просто я хреново себя чувствую.
Что-то среднее между вирусным гриппом и лихорадкой, еще несколько секунд назад ими и не пахло, не пахло ничем, кроме торжества здоровой, очистительной ненависти. Теперь же сердце колотится где-то в горле, во рту пузырится липкая слюна, по спине градом стекает пот.
– Я смотрю, ты уже в штаны наложил? – почти отеческим голосом спрашивает Кожаный Том.
Ах ты, грязный румын!
– С чего это ты взял, ублюдок?
– Видок у тебя неважнецкий.
– Это ничего. Зато падалью от меня не несет.
– А от меня, значит, несет?
– Еще как!
Том на полусогнутых медленно приближается ко мне, икры пружинят в бойцовской стойке, пальцы сжимаются в кулаки, пара мгновений – и до меня долетит запах чеснока, известно, что все румыны натирают волосы чесноком, чтобы они лучше росли. Они натирают волосы и натираются сами, и засовывают чеснок в карманы – в качестве профилактики, и от простуды, и от Дракулы. Чеснок – это все, что можно найти в их карманах, денег там отродясь не было.
Никакой Кожаный Том не румын, но это уже не имеет значения.
Тем более теперь, когда он приблизился вплотную.
– И чего ты взъелся, парень? – спрашивает он у меня довольно миролюбивым тоном. – Это ведь не твоя девушка.
– И что?
Если бы она была твоей девушкой – дело другое. Но она вела себя так, как будто она свободна. Что дурного в том, что я угостил пивом симпатичную девушку и решил… гм… узнать ее поближе. Тем более если она не против.
– А она не против?
– Она не против.
– Она тебе об этом сказала?
– О таких вещах не говорят. – Кожаный Том смотрит на меня с сожалением, только этого не хватало! – О таких вещах дают понять.
– Значит, она дала тебе понять?
– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не хочется драться со мной, проклятье.
– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.
– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.
– Ты считаешь, у меня истерика?
– Да пошел ты!..
Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, – уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую себя живым.
Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные, первобытные звуки.
– Ах ты, гад! – хрипит Том.
Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет значения.
Нужно только выбрать подходящий момент.
И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще мгновение, еще… теперь пора.
Он не сразу понимает, что произошло.
Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится. Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.
Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно – темнота и есть день.
– Ты что это? – Том едва шевелит губами.
– А что?
– Что это у тебя?
– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.
– Тварь такая…
– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.
Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался, дружок.
Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе не этого добиваюсь.
– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее – польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу, себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам, патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя, говорят, после смерти пшека замироточила.
– Ненормальный сукин сын… ненормальный.
– Заткнись!
Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против "Глока" у него нет.
– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться с девушками в кафе…
– Ты…
– Я же сказал – заткнись!
– Я молчу, молчу…
– А теперь слушай меня внимательно.
– Я слушаю… слушаю…
Он слушает. Он действительно слушает. Он готов внимать каждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было более благодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, им понимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это не идет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена и искренне убеждены в том, что Ангелопулос это:
национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;
Апокалипсис в переводе на литовский;
настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;
фасон шляпы;
разновидность пасьянса.
Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома, представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило бы Лору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.
– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалиться изо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.
– Сейчас ты…
– Я сделаю все, что ты захочешь…
Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. И совсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.
– Не перебивай, мразь!
– Я молчу… молчу…