Справить нужду в дебрях постмодернистского романа представляется мне делом малопочтенным, слишком много соглядатаев, слишком велико искушение превратить очко в исповедальню. История, рассказанная Пи в прошлом году, – о скромняге-тренере по прыжкам на батуте, ему не удавалось отлить на протяжении четырех часов, после чего он набрел на кафе: кафе закрывалось, и в сортир его не пустили. Бедный тренер так отметелил хозяина, что тому вызвали неотложку, но еще до этого парень успел помочиться на потерявшего сознание владельца. Такое могло произойти только поздней неприкаянной осенью и только с тренером по прыжкам на батуте, представить в этой ситуации тренера по синхронному плаванью невозможно. Байка Пи выглядит менее впечатляющей, чем случай с несчастным Брэндоном, но, в сущности, они имеют одинаковые корни и мораль у них одна: никогда нельзя доводить человека до крайности.
В сумочке Бетти Лу лежал пистолет.
И она была подружкой гангстера, а никакой не любовницей Арафата, и все, что ей было нужно, – немного тепла. Всем нам нужно немного тепла, даже Сонни-бою.
Я здесь не один.
Это открытие не пугает меня: в конце концов, кабинок-то две, сюда может зайти кто угодно из посетителей, или бармен, или…
Заглядывает ли сюда Марго?
Никакого упоминания о ней на исписанных стенах я не нашел, что удивительно: Марго, несомненно, главная достопримечательность "Че…лентано", вряд ли я был единственным, кто отирался на кухне и кого она околпачила в течение жалких пятнадцати минут. Или кого она озадачила, осчастливила, обвела вокруг пальца, обделила любовью или, наоборот, – не обделила. Сравнения, подходящие Марго:
"девушка на миллион долларов",
или
"неопознанный летающий объект",
или… или…
"бог".
Учитывая способности Марго, ей легко прикинуться дельфином, черномазой или мертвой, а хорошенькой ей и прикидываться не надо; я здесь не один. Человек, который трется рядом со мной с сигаретой в руке, – кто-то из обслуги заведения. Защитный комбинезон с портупеей и дурацкая черная маска, скрывающая лицо. Не факт, что бармен, бармен заговорил бы со мной, этот – не заговаривает. Когда он появился? В то самое время, когда я изучал надписи на стенах? Я почти уверен, что минуту назад, полминуты никого здесь не было. Он курит не сигарету, самокрутку, – возможно, с травой, хотя явного запаха анаши я не чувствую, есть какой-то другой запах. Классифицировать его не удается.
Охранник, я вспомнил. Это охранник, он сидел на стуле у входа в "Че…лентано", никого другого в униформе, кроме бармена и охранника, я не видел. Я улыбаюсь ему, вполне по-дружески. Парню с лицом, зашторенным черным, лучше улыбаться по-дружески.
– Здесь у вас можно застрять надолго. В том смысле, что надписи… э-э… – Не слишком ли я заискиваю перед каким-то мурлом?
Охранник молчит.
Так же молча он гасит самокрутку о ладонь, зрелище не для слабонервных, я и выдохнуть не успеваю, как он делает это. И кладет окурок в нагрудный карман. После столь радикального эксперимента с собственной кожей должны остаться следы: ожог, волдырь или хотя бы легкое покраснение. Ничего подобного не происходит, насколько я могу судить. Здесь достаточно света, и мне хорошо видна его ладонь, жесткая, бледная, что-то с ней не так. Что именно "не так"?
Вмажь джанк и узнаешь.
Сожри шрумс и узнаешь.
Нюхни кокс и узнаешь.
Глотни меф и узнаешь.
Жесткая, бледная, как будто вырезанная из плотного картона, ни единой линии: силуэт ладони, а не сама ладонь. Вот что не так. Не плоть – пред-плоть или послеплоть, пока я раздумываю об этом, парень открывает кран и подставляет руки под струю воды: заученный, доведенный до меланхоличного автоматизма жест хирурга. Что-то подсказывает мне: вторая ладонь – такая же, как и первая, ни единой линии.
Его руки не выглядели грязными, бледными – да, но не грязными.
Тогда почему вода, которая стекает сейчас в воронку, – темно-серого цвета? И это только начало. На смену темно-серому приходит черный, затем появляются мелкие комья земли; травинки, соломинки, крошечные, смахивающие на червей, корешки, затем…
Это уже не корешки.
Это и есть черви.
Зрелище настолько отвратительно, что я едва справляюсь с подступившей к горлу тошнотой. Чего еще ожидать после червей, после десятков, может быть, сотен червей? Даже сильно бьющая струя не в состоянии уничтожить, утянуть в сток их всех.
Происходящее, похоже, не слишком волнует парня, он не смотрит вниз, он смотрит прямо перед собой, в зеркале над раковиной (и какой только идиот решил, что место зеркал – над раковиной?) отражается черная маска с прорезями для глаз и рта. Пасамантанья, кажется, так назвал ее бармен, я запомнил, надо же!.. По сравнению с маской и черви не кажутся мне такими уж страшными, это просто черви, безусловно черви, черви – без всяких сомнений, ничего инфернального, ничего сверхъестественного, если не брать во внимание их появление. А маска…
За маской может скрываться кто угодно, вот только кто?
Вмажь джанк и узнаешь.
Сожри шрумс и узнаешь.
Нюхни кокс и узнаешь.
Глотни меф и узнаешь.
Мне не хватает воздуха, единственное, чего я хочу, – выбраться отсюда. Дверь на месте, я вижу ее отражение в зеркале, до нее десять шагов, не больше, но я и шагу не могу ступить, ноги кажутся приросшими к полу. Закрыть глаза тоже не получается, и потому я смотрю и смотрю на черную маску, на черную воду, на сток, забитый червями. "Это не может продолжаться вечно, – мысль, которая поддерживает меня, – это когда-нибудь да кончится", – но пока приходится созерцать кошмар в первом ряду, почти на авансцене. "Созерцать" – самое подходящее слово, хотя я вечно путаю созерцательность с детальным изучением собственного члена после бурно проведенной ночи. Сейчас не тот случай, явно не тот. Все заканчивается, когда вода из черной превращается в бледно-розовую, а потом – в красную.
Я бы сказал, что это кровь, за последние сутки я изучил ее во всех оттенках, во всех проявлениях.
Ее так много, как если бы зарезали быка или нескольких быков, но откуда мне знать, что бывает с бычьей кровью, когда быкам перерезают горло, и способна ли она вытекать с такой готовностью, с таким напором?
Ничего, кровь тоже когда-нибудь да кончится.
Я бы ушел, но ноги приросли к полу, я бы закрыл глаза, но что-то удерживает веки от спасительного падения, я бы вытащил из-за пазухи пистолет, но… Имеет ли смысл стрелять, когда сталкиваешься с подобными вещами? Нет никаких гарантий, что пули достигнут цели, а не утонут в крови, не утонут в проруби глазниц, не утонут в ткани защитного цвета – чтобы потом всплыть: разбухшими, посиневшими, изъеденными моллюсками, изменившимися до неузнаваемости.
Не дай мне бог все это увидеть.
Но пока я вижу совсем другое. Внезапно потеряв интеpec к струе воды, парень полностью сосредотачивается на своем отражении в зеркале. Правая ладонь (та самая, о которую он тушил окурок) поднята как для присяги, вот только кому, чему?
Нюхни кокс и…
Где здесь торгуют кокаином?
Отпечаток руки на зеркале (вот для чего он поднимал ее – чтобы оставить отпечаток!): сплошной, с четким контуром, красного цвета, после этого я жду совсем уж невероятного – надписи-проклятья или надписи-предостережения, можно – латиницей, можно – на сленге французских морячков, можно – на сленге испанских архитекторов, можно – набором цифр, можно – цепочкой символов, чтобы, проведя нехитрые сакрально-арифметические операции, получить что-то вроде:
Everything You Always Wanted to Know About Sex But Were Afraid to Ask -
нет:
ALL ABOUT MY MOTHER -
нет:
Take the Money and Run -
нет:
TIRER SUR LE PIANISTE -
нет:
FATTO DI SANGUE FRA DUE UOMINI PER CAUSA DI UNA VEDOVA. SI SOSPETTANO MOVENTIPOLITICI
о, нет! -
TOUCHE PAS A LA FEMME BLANCHE!
Не тронь! Не тронь!.. Поздно, уже ничто меня не остановит – ни предостережение, ни проклятье, если о чем и следует беспокоиться, так это о запахе: белая женщина так не пахнет, так не пахнет никакая женщина, у Тинатин вообще не было запаха, пластиковый стаканчик не в счет. Запах исходит от урода в маске, он такой густой, что при желании им можно было бы покрыть стены, замазать старые надписи и соорудить новые. Я знаю 666 вариантов исполнения песни "Девушка из Ипанемы", но вряд ли это убьет чертов запах.
Сейчас он снимет маску.
Осознание того, что урод снимет маску – сейчас, сию минуту! – приходит ко мне за несколько мгновений до того, как охранник касается руками головы. Его движения отчаянны, порывисты, как будто он хочет сорвать не только ткань, но и все, что под тканью: кожу, волосы, чтобы остался только череп, голый череп, а может, – не осталось бы и его. Из историй, рассказанных Великим Гатри об историях, рассказанных обдолбанным наркодилером-сенегальцем:
в черепе ослика (из тех, что впрягают в повозку с лентами, с кукурузными початками) живут термиты;
в черепе змеи живут осы;
в черепе мула живут ласточки;
в черепе вдов, чьи мужья погибли в море, живет мотивчик "Вернись в Сорренто";
в черепе девушек, изучавших юриспруденцию, живут личинки шелкопряда;
в черепе танцора, исполнявшего фламенко, живут бабочку их хоботки время от времени .высовываются наружу, проскальзывают между зубами, в том месте, где выбит клык;
в черепе акулы-молота живут омары, вернее – один омар, омары, как и люди, предпочитают одиночество;
в черепе шлюхи живут открытки с Мерилин на вентиляционной решетке, пожелтевшие от времени;
в черепе умершего от СПИДа строительного подрядчика живет пара крыс, крысы, как и люди, ненавидят одиночество;
в черепе капрала Иностранного легиона живут клопы-солдатики;
в черепе быка, убившего когда-то норвежского туриста в Кордове, живут черепа сусликов, маленькие черепа, они перекатываются, как шары, внутри большого черепа, с легким звоном, дзынь-дзы-ынь, в жаркий полдень во время сиесты сквозь звон можно даже расслышать слово – felicidad .
Черномазые сказочки для идиотов.
И я подозреваю, что никакого отношения к Сенегалу они не имеют. Слово "felicidad" – испанское. В чем можно будет заподозрить мой собственный череп, когда я умру, если я умру? "Вернись в Сорренто" отпадает сразу, личинки шелкопряда, как и любые личинки, способны вызвать только тошноту, осы для меня, ужаленного поцелуем Тинатин, выглядят куда предпочтительнее, но захотят ли они поселиться в моем черепе? Мой череп (когда я умру, если я умру) станет кладбищем пластиковых стаканчиков.
Я слишком отвлекся.
Слишком – потому и не заметил, что парень у зеркала снял маску. Так обычно и случается: то, чего ты боишься больше всего, как правило, проходит незамеченным.
От того, что он снял маску, ничего ровным счетом не изменилось: если я и хотел увидеть ад, или что-то отдаленно напоминающее ад, – меня постиг полный облом.
Лицо у парня самое обычное.
Может быть, слишком бледное – но обычное.
Желваки на скулах, высокий лоб, намертво сцепленные губы, нос скорее греческий; смутное беспокойство, зародившееся в глубине души, нарастает. Где-то я видел этого парня, мельком, совсем недавно, у меня даже возникли ассоциации по поводу его лица, вот только какие?
Вмажь джанк и… нуда.
Где здесь торгуют опиатами?
Он улыбается – не мне, собственному отражению, слышен вздох облегчения, как будто он вовсе не ожидал, что собственное отражение обрадует его, и вот – поди ж ты! – свершилось. Он улыбается, все шире и шире, губы, до того намертво сцепленные, спаянные, легко раздвигаются… вот черт, левый клык у него выбит, и я вижу, вижу…
хоботок, свернутый в кольцо.
Хоботок распрямляется и снова сжимается, и это только начало. Клопы-солдатики, один, другой, третий – они выползают из уха парня и скрываются в волосах, термиты разгуливают по щекам, во всяком случае, именно так я всегда представлял термитов – твари с хитиновыми панцирями; слизь оставлена личинкой шелкопряда, ничем иным, я вижу ее голову (хвост?), застрявшую в ноздре. Осы кружат над его ресницами, пытаясь сесть, жужжание их крыльев перекрывается шелестом других – птичьих – крыльев, шумом из вентиляционной решетки, над которой задралось платье Мерилин; от тихого звона у меня закладывает уши -
felicidad. felicidad. felicidad.
Теперь я знаю, как выглядит счастье по-испански.
Раковин две, есть где проблеваться, на худой конец сойдет и унитаз, единственное, что меня останавливает: вдруг это заразно? Вдруг само это место пропитано заразой, и я успел заразиться, и из меня выйдут, выпадут, вырвутся личинки, клопы, осы, крысиный хвост – о невинном шпинате Марго, о задиристых красных перцах Марго можно лишь мечтать как о великой милости. И она мне тоже вряд ли обломится. Лицо парня кишит нечистью, на нем не осталось больше живого места; последнее, что я видел, прежде чем твари заполонили его, – цвет. Он изменился. Не бледный – синюшный с кое-где проступающей желтизной, кровоподтек над ухом, ссадина на щеке, содранный подбородок. Самый настоящий мертвец, но мертвый – не значит плохой.
Чтоб ты сдох! Чтоб вы все сдохли!.. Дрянь какая. Если парень попросит о помощи, а ему самое время попросить о помощи, я пошлю его подальше. Иди отсоси, дружок.
Но он не просит о помощи. Он ведет себя так, как будто меня и вовсе нет, как будто он здесь один со своими насекомыми, бедняга. Клопы-солдатики, бабочки, осы – все смешалось, он танцевал фламенко? изучал юриспруденцию? убил шведского туриста в Кордове, а потом все свалил на быка?., черномазые сказки лгут, как и любые сказки – вне зависимости от цвета кожи и разреза глаз. И всегда правдивы, ни один череп после смерти не будет пустовать. Этот парень… он мог изучать юриспруденцию и служить в Иностранном легионе, но – скорее всего – он просто мертв.
Мертвый – не значит плохой, не значит, я твержу это как заклинание: только для того, чтобы мой разум не помутился окончательно. Неизвестно, что твердит себе парень, ведь все эти насекомые неприятности происходят с ним: что-нибудь успокаивающее, "Вернись в Сорренто", к примеру. Наверняка там найдется какой-нибудь здравый рецепт для подобных случаев.
Ни хрена там нет, ни в строках, ни между строк.
Иначе парень не сделал бы то, что делает. Вместо того чтобы попытаться избавиться от всей этой мерзости, стряхнуть ее с лица, он снова натягивает на себя проклятую маску. Как будто это может успокоить тварей. Не может по определению: ткань не так чтоб уж очень плотная, к тому же прорези для глаз и рта никто не отменял, они вполне могут воспользоваться прорезями. И снова вылезут на поверхность, а я на все это буду глазеть, пригвожденный к полу Ну и ситуевина, уссаться можно, когда Великий Гатри вещал о галлюцинациях, иногда случающихся с любителями наркосинтетики, он, должно быть, имел в виду именно это. Вспомнить бы, как называется… Geezer trip.
"Херовый трип", нуда. Лажа, а не путешествие, отъезд хуже не придумаешь.
Все, что происходит со мной, – херовый трип, не больше.
И вот теперь в херовом трипе появляется просвет: вопреки законам жанра насекомые не выпрыгивают из-под маски, не лезут во все щели – они успокаиваются. Полное отсутствие движения под тканью, мы с парнем возвращаемся к начальной мизансцене, или почти к начальной. Разница в том, что парень не курит и на стекле остался отпечаток его ладони. И он больше не смотрит в зеркало. Я готов к тому, что он пройдет сквозь меня или растворится в воздухе, или сольется в сток вслед за червями (входит ли это в составляющие херового трипа?), но все заканчивается без наворотов и без копеечной мистики, все заканчивается в гиперреалистической манере позднего Ромера:
парень просто уходит, уходит не оглядываясь, не бросив прощальный взгляд на сортирный пейзаж, а я… я изначально не рассматривался как его деталь. Так-то, в следующий раз ты крепко задумаешься прежде, чем заглянуть в зеркало.
Прощай, самец!
Я снова один, если не считать струи, бьющей из-под крана, этот мутант забыл закрыть его. Я тоже не собираюсь закрывать, ничто не заставит меня прикоснуться к холодно поблескивающей стали: возможно, я и стал жертвой галлюцинаций, но стать еще и жертвой какой-нибудь заразы мне совсем не улыбается. Легкое позвякивание, вот что меня настораживает. За ним не следует сусликово "felicidad", что-то колотится в стоке, что-то вполне реальное, кой черт – и парень был реальным, а насекомые, обсевшие его физиономию, – и того реальнее. Я почти поверил в их существование, как до этого поверил в существование черного кролика и в то, что Марго меняет кожу гораздо быстрее, чем я меняю носки, херовый трип, этим все объясняется.
Все, да не все.
На решетке в раковине лежит кусочек металла, поначалу я принимаю его за зуб (у парня не было клыка, так почему куску металла не оказаться выпавшим клыком?), именно он, соприкасаясь с водой, и издает стук. Легкое позвякивание, нежное позвякивание без всяких там "felicidad". Было бы преувеличением сказать, что от него исходит сияние, но что-то такое… Что-то такое в нем есть. Желтизна металла наводит меня на мысль о золоте, удержаться невозможно, и я вытаскиваю странную фиговину из стока. Не сразу, соблюдя меры предосторожности. Они сводятся к выемке туалетной бумаги из лотка, висящего прямо под надписью "Самый умный, что ли?" (знаменательно, гы-гы, бу-га-га, нахх!). Для верности я наматываю на кулак сразу с полметра, и уже потом запускаю пальцы в раковину.
Есть!
Теперь обломок можно рассмотреть поближе, он полностью соответствует моим представлениям о золоте, не дутом турецком, не легкомысленном итальянском ("relazione amorosa", блин!), не фальшивом албанском, – золото индейцев майя, на меньшее я не согласен. Тем более что это никакой не зуб. Крошечный брусок неправильной формы, по отбитому краю идут бороздки, бывшие когда-то частью единого целого. И сам обломок был когда-то частью единого целого, взглянуть бы на это целое хоть одним глазком. Вряд ли такой случай представится, но из "Че…лентано", так или иначе, я выйду с трофеем. Учитывая все то, что я пережил за последние полчаса, размер компенсации не так уж велик.
Завернув золото еще в один слой бумаги, я засовываю его в задний карман джинсов, единственное, что меня напрягает: оно принадлежало гниде в униформе, рассаднику инфекций, ходячему пособию по энтомологии. Может – принадлежало. А может и нет. Плевать, из обломка получится симпатичный медальон, почему бы мне не обзавестись медальоном?..