В каждой колонии "отрицаловку" возглавляет "пахан" зоны. Сам он, разумеется, никого не избивает и не режет, для этого при нем состоят подручные - "торпеды". Случился конфликт между осужденными, заподозрили кого-то в стукачестве или краже у своих, кто-то кому-то не заплатил карточный долг - за "разбором" идут к "пахану" и его приближенным.
Один такой деятель как-то убежденно доказывал мне: "Мы устанавливаем справедливость. Где нас нет - там бардак. Человека побили ни за что - кто поможет? Если я "вор", кого накажу несправедливо, - мне Бог не простит".
Параллельно с "отрицаловкой" существует другая элита, другая власть - "актив", поддерживаемый администрацией. Называют их "буграми" или "рогами" (с ударением на первом слоге). Это председатели советов коллективов колоний и отрядов, бригадиры, завхозы, члены секций профилактики правонарушений, производственной, культурно-массовой и других. Без крепких кулаков и луженой глотки в "активе", как и в "отрицаловке", делать нечего.
Сложные отношения царят в треугольнике "администрация" - "отрицаловка" - "актив". Начальство десятилетиями стремилось искоренить "воров", их влияние и традиции, но никогда не преуспевало в этом до конца. Нередко между ними устанавливается негласная договоренность: администрация оставляет "воров" в покое взамен на поддержание внешнего порядка в зоне и выполнение плана. Отношения "отрицаловки" и "актива" весьма напоминают "холодную войну", порой перерастающую в "горячую". Почти все беспорядки в колониях происходят на почве дележа власти между этими влиятельными группировками. Полное взаимопонимание должно, казалось бы, быть между администрацией и "активом", но и тут все не просто: многие "активисты" - себе на уме и работают на две стороны.
В зависимости от того, чье влияние в колонии преобладает, зоны делятся на "красные" или "сучьи" и "воровские". "Красными" чаще всего бывают колонии усиленного режима. Там преобладает "спокойная публика" - растратчики, взяточники, люди, совершившие преступление случайно (по пьянке, в состоянии аффекта). Самое сильное их желание - скорее попасть домой и забыть прошлое как страшный сон. Сложнее всего обстановка в колониях строгого режима, и не случайно сотрудники там получают 15-процентную надбавку к зарплате. Много всякой "бузы" и на общем режиме, главный контингент которого - хулиганы и уличные грабители, почти все - молодежь.
А в основании колонийской пирамиды - основная масса осужденных: "мужики", "работяги". Это те, кто искренне встал на путь исправления, кому совесть не позволяет участвовать в бесконечной жестокой борьбе за власть и лишний кусок, кто-то из-за слабости физической либо слабости характера не нашел себе места ни в "отрицаловке", ни в "активе". Жизнь зоны сурова: или других грызи, или лежи в грязи. И "бугор", и блатной могут походя ударить, оскорбить "мужика", что-нибудь отобрать: заставить выполнить бессмысленный, издевательский приказ. Администрация и "актив" требуют выполнять норму выработки - иначе ШИЗО либо лишение ларька, свидания с близкими. Фактически же ее надо ежедневно перевыполнять, чтобы отдавать часть изготовленной продукции "вору", который не работает. Начальство закрывает на это глаза: начни прижимать блатных - они вовсе запретят "мужикам" трудиться под страхом расправы. Есть, конечно, колонии, где все делается по закону, но описываемая картина достаточно типична.
Характерно, что власть "воров" над "работягами" неизменно укрепляется при ужесточении режима содержания и дефицита материальных благ. Масса осужденных тогда начинает видеть в "паханах" благодетелей, способных за счет связей с волей и подкупа сотрудников наладить снабжение продуктами и куревом. И наоборот, бунты против засилья блатных происходили в те редкие моменты, когда "мужикам" давали возможность хорошо зарабатывать, улучшать свой рацион, чаще получать посылки и передачи.
Есть, однако, люди, которым приходится гораздо хуже, чем "работягам". Это "петухи", "обиженные", "опущенные" - те, из кого товарищи по заключению сделали пассивных гомосексуалистов. С точки зрения нормального человека, ненависть и гонения, которым подвергаются эти парни, совершенно не объяснимы: ведь мучители сами сделали их "петухами" и благодаря им получают какое-никакое удовольствие… Но для зоны, где уважают только силу, все естественно: не сумел отстоять себя - значит, ничего, кроме презрения, не заслуживаешь! Впрочем, умение постоять за себя чаще всего тут вовсе ни при чем. Людей "опускают" по приговору "воров" за разные грехи: стукачество, неуплату карточного долга, неподчинение "авторитету", за то, что на следствии "сдал" подельников, что имеет родственников в правоохранительных органах… Чаще других подвергаются насилию те, кто сам совершил изнасилование, - в этом выражается своеобразное представление о справедливости. Намеченную жертву обычно жестоко избивают, затем накидывают на шею полотенце, скрученное жгутом, и в полузадушенном состоянии "опускают". Есть и другие способы "опетушения" - облить мочой, заставить поцеловать парашу. В большинстве случаев это происходит в следственном изоляторе. Народный суд еще не определил степень вины, а суд преступного мира уже привел свой приговор в исполнение… Клеймо "петуха", - на всю жизнь. Если он освободился, а через много лет вновь попал в места лишения свободы и скрыл свое прошлое, то разоблачение грозит ему смертью! Одного "обиженного" за такое "преступление" зверски пытали и били ночь напролет, а под утро заставили удавиться… Даже последнему из "мужиков" "западло" разговаривать с "петухом", разве что в случае особой нужды и непременно в грубом, приказном тоне, с оскорблениями и руганью. В столовой эти несчастные сидят отдельно и едят из специальных мисок, в краях которых пробиты дырки, - если, не дай Бог, "опущенный" воспользуется вещами другого осужденного, тот считается "законтаченным" и должен либо смыть "позор" кровью "петуха", либо признать таковым и себя.
Численность этих отверженцев в ИТУ составляет около 35 тысяч человек. От такой жизни они, если не кончают в конце концов с собой, превращаются в совершенно забитых существ, полностью лишенных чувства собственного достоинства. В одной колонии мне довелось видеть "петуха", который за несколько сигарет на потеху толпе осужденных кукарекал и хлопал себя руками по бокам, словно крыльями!.. И в то же время - такова человеческая природа - в любом сообществе, даже состоящем из униженных и слабых, непременно выделяется самый сильный. У "опущенных" тоже есть свой "пахан", слово которого - закон для остальных.
Кроме основных "мастей", есть еще "шестерки" - холуи при "ворах" либо "буграх"; "придурки" - осужденные, устроившиеся на "непыльные" работы дневальными, хлеборезами, библиотекарями; "черти" - те, кто пользуется устойчивой репутацией шута горохового. "Масти" устойчивы, как индусские касты: перейти из одной в другую практически невозможно.
* * *
Среди варварских традиций мира за решеткой важное место занимает "прописка". Это своего рода экзамен для новичка на самообладание и находчивость, во многом предопределяющий его будущую "масть". В сущности, ему предлагается пройти по лезвию бритвы: продемонстрировать покорность авторитетам и обычаям зоны, не уронив одновременно своего достоинства. Красочно изображена эта процедура в повести Леонида Габышева "Одлян, или Воздух свободы". А вот как описал свой первый день в следственном изоляторе осужденный Г., ныне отбывающий наказание в ИТК:
"Приняли в камере нормально. Только немного освоился, приободрился, как наступило время отбоя и меня начали "прописывать". "Экзамен" состоял из каверзных и глупых вопросов, ответить на которые правильно было невозможно. Например; "Можешь замочить пахана?". Я отвечаю: "Конечно, нет!", испуганно косясь на камерного авторитета. Оказывается, надо было ответить: "Могу!" и брызнуть на него водой из-под крана. И тому подобное… За неправильный ответ или отказ отвечать следовало наказание. Меня положили на стол и, оголив живот, стали с оттяжкой бить по нему ложкой. Количество ударов определял "пахан". Поначалу вроде бы не больно, но после 10-15 ударов терпеть становится невмоготу.
Тут кто-то сказал мне на ухо, что если я соглашусь в течение недели отдавать в обед второе блюдо "пахану", то от меня отстанут. Я взмолился о пощаде, и меня действительно оставили в покое, но больше никто из обитателей камеры меня всерьез не воспринимал…"
* * *
Еще один колоритный обычай, без которого невозможно представить себе жизнь зоны, - наколки. Одним из первых обратил внимание на любовь уголовников к татуировкам Чезаре Ломброзо. В одном из своих трактатов он привел такую фразу итальянского заключенного: "Татуировка для нас - это фрак с орденами. Чем больше мы исколоты, тем большим уважением пользуемся у своих". Из Западной Европы обычай делать наколки в прошлом веке пришел в Россию.
Мастера нательной живописи почитаются среди уголовников и пользуются особым покровительством боссов преступного мира. К одному была запись аж на пять лет вперед.
Татуировка - визитная карточка преступника, рассказывающая о его специальности, прошлом и жизненных установках. Собор означает верность воровской профессии, а количество куполов - число "ходок" в зону, перстень на пальце с заштрихованным квадратом говорит о том, что его обладатель отсидел "от звонка до звонка", крест в перстне - карманный вор, череп - отличительный знак разбойника. Если у человека имеется на теле татуировка, изображающая джинна, вылетающего из бутылки, паука в паутине или цветки мака, - перед вами наркоман. Сердце, пронзенное кинжалом, означает: "судим за хулиганство". Кот в сапогах - воровство. Звезды на коленях - "клянусь не встану на колени перед ментами". Череп с костями - "смертная казнь заменена лишением свободы". Орел - символ власти и воровского авторитета. Черный парусник - знак грабителя-гастролера. А сложная композиция - обнаженная женщина перед плахой и рядом палач с топором - означает, что ее обладатель убил жену за неверность и дал клятву в вечном женоненавистничестве. Кинжал, воткнутый в горло, - клятва отомстить на воле знакомой женщине за измену. Если выясняется, что та или иная наколка сделана не по праву, "ради понта", то нарушителя ждет жестокое наказание - от "опетушения" до отрубания пальца с самовольно присвоенным перстнем.
До сих пор речь шла о нравах мужских колоний. В женских, разумеется, с определенными поправками на пол, творится то же самое: наколки, "прописки", вражда "мастей" и группировок. Место гомосексуализма занимает лесбиянство. Разница лишь в том, что у мужчин половые извращения - результат грубого насилия, стремления унизить или за что-то наказать жертву, а у женщин-осужденных все происходит, как правило, по обоюдному согласию. В женских зонах складываются прочные, существующие по нескольку лет "семьи" - с нежностью, драматическими страстями, "разводами", ревностью, на почве которой доходит, случается, до убийства. Известно множество случаев, когда женщина, пробыв год-два в колонии, отказывалась выходить на свидание к мужу, чтобы не оскорбить чувства нового "супруга". Партнерши, играющие в лесбийских парах мужскую роль, - "коблухи" - начинают называть себя мужскими именами, говорить нарочито грубым и низким голосом, подражать мужской походке. Человеку со стороны все это напоминает сумасшедший дом. Женщины-осужденные, однако, с "любовью" не шутят.
(Кречетников А. Жизнь за решеткой. - М.: Панорама, 1992)
От тюрьмы, от сумы и от страха
Нет правосудия совершенного. Один попал под карающую десницу, другой успел прикрыться амнистией, одному суд зачел честное прошлое, другой не сумел доказать алиби - сколько лет судебной системе, столько же и несправедливости, потому что идеален суд лишь там, где Грозный Судия, а Земля несовершенна от сотворения.
Но не есть ли несовершенство закона, заложенное, повторяю, в него изначально, некая подсказка, намек на то, что есть иная истина и высшая правда? Что, попав под действие юридической машины, может быть, важнее добиться иного результата, чем просто выигрыша судебного процесса? Понимаю, что это суждение вызовет невольное раздражение у людей, долго и безрезультатно ищущих правды по судам, прокуратурам и адвокатским конторам. Упрекать их не за что. Но и о высшей истине нельзя умолчать, прежде чем представить суду вашему Игоря Михайловича Терешина, в прошлом - директора крупного научно-исследовательского института, члена-корреспондента Академии медицинских наук, автора некоторых лекарств, в том числе знаменитых среди сердечников рибоксина и стрептодеказы, в 1982 году потерявшего все, попавшего в тюрьму, на зону и прошедшего их с достоинством, которого дай Бог другому, хотя до сих пор и не реабилитированного .
Когда бы мне пришлось составлять список людей, жизнь которых никак не пересекается с Уголовным кодексом, Терешин вошел бы, безусловно, в первую десятку как человек, по духу своему не способный преступать закон. Типичный отличник, неизменный везунчик, самый молодой в институте профессор, самый молодой в академии член-корреспондент, щепетильный, честный - характерный интеллигент. Как сказала мне за обедом одна акула петербургского бизнеса, выброшенная когда-то на мель, из одной с Терешиным камеры: "Игорю под дулом парабеллума сказать: "Своруй!.. Своруй, иначе застрелю!" - не сворует. Он просто не сумеет своровать. В отличие, - тут акула вонзила нож в пылающий стейк, - от меня". Кровь брызнула фонтаном.
Если сжать все страницы уголовного дела Терешина до нескольких строк, выйдет, что Игоря Михайловича посадили за то, за что сажают всех директоров, если есть потребность посадить: за хищение госимущества "путем присвоения или растраты либо путем злоупотребления служебным положением" плюс "злоупотребление властью". На нормальном языке, с учетом обстоятельств дела, это означает, что Терешина обвинили в воровстве стремянок, кафеля, утеплителя и сидений унитаза для тещиной дачи.
Не буду ничего опровергать, но отмечу, что судебное разбирательство изобиловало несоответствиями и противоречиями, режущими даже дилетантский взгляд. Адвокат Вениамин Владимирович Бриль, знаток в такого рода делах, сказал: "Это был мучительнейший, тяжелейший процесс, какая-то дрейфусиада. Очевидно было, что суду дали команду сажать, и никакие показания свидетелей, разрушающие обвинения, во внимание не принимались. Я тогда своему подзащитному сказал: "Приготовьтесь к операции по утоплению". Убежден, сегодня этот процесс был бы непременно выигран".
Посвященные, хорошо запомнившие тот нашумевший суд, рассказывали, что за несколько месяцев до возбуждения уголовного дела Терешин крупно поругался вначале с обкомом, а потом и с райкомом КПСС, секретари которых в ультимативной форме потребовали снизить число "лиц еврейской национальности" в терешинском институте до среднероссийского процента, а тот в ответ вспылил, и что Терешина, таким образом, подвели под монастырь за непонимание национальной политики партии. Впрочем, не берусь утверждать. Прошло много лет. Меня в судьбе Терешина интересовало другое.
- Игорь Михайлович, - спросил я, первый раз придя к нему домой, - а вы встречали за решеткой людей, равных вам, - членов-корреспондентов, профессоров?
Над Терешиным ввысь рядами уходили книжные стеллажи. Надо мной висел портрет хозяина работы безымянного для меня зэка.
- В "Крестах", - сказал хозяин, - я угодил с ходу в тюремную больницу. И не поверил глазам. Знакомый профессор, довольно-таки молодой мужчина, мы с ним раньше в одной профсоюзной комиссии подводили итоги соцсоревнования… Я не сразу понял, что он тоже зэк. А потом, услышав его историю, хоть это и нехорошо, подумал: черт, не все уж так ужасно со мной! В отличие от меня, его, профессора, почтенного человека и отца семейства, подвели под изнасилование. В своём институте он был первым кандидатом на освобождающуюся директорскую должность. Но оппозиция нашла способ его устранить. К нему зашла на прием медсестра, разорвала блузку, а потом выбежала в коридор и стала кричать, что он ее пытался изнасиловать…
- Он-то как оказался в тюремной больнице - сердце?
- Сломанные ребра и сотрясение мозга. Он скрыл в камере, что осужден по 117-й статье, потому что знал: прибывших по этой статье бьют, и бьют жестоко. И пошел на прогулку, по наивности оставив копию приговора под матрасом.
- Вы боялись, что вас может ждать что-то подобное?
- Я до последних дней верил в успех своего дела, хотя приговор не был для меня неожиданностью. Я начал к нему готовиться с преодоления страха. Паники не было, но профилактику я счел необходимой. Поговорил с одним знакомым, он сидел. Тот сказал: "Ничего! Будешь там лепилой". "Лепила" - это фельдшер по фене. "Но будь осторожен - подойдет ворик, из-под ватничка топор покажет, скажет: давай бюллетень! Ну что поделаешь, давай…". Основное, на что себя настраивал: если будут пытаться унизить - давать сдачи, не уступать.
Страх - вот о чем я думал, расспрашивая Игоря Михайловича. Почти в каждом из нас сидит этот страх мира, осужденного законом, и страх стать осужденным самому. Во мне - с тех пор, когда некий милицейский старшина сгреб меня, студента, у станции метро "Колхозная" и, заведя в закуток сбоку от турникета, начал заполнять бланк допроса: "Давай рассказывай!" - "Что рассказывать?" - "Ночку у нас проведешь, вспомнишь что". Потом отпустили - накладочка, так сказать, вышла, но память осталась.
Страх вообще хорошо запоминается, не только мозгом, но и мышечной памятью, навсегда фиксирующей внезапную ледяную мертвость тела и дрожание ног. ("Страх - та же химическая реакция, синтез метаболитов с соответствующими внешними проявлениями, поверьте мне как биологу", - сказал Терешин.)
- У меня удачное стечение обстоятельств. Я вхожу - все на прогулке, кроме одного человека: сидит кряжистый такой мужичок на нижней полочке. Привет, говорю, он тоже: "Привет".
- Так и сказали: "Привет"?
- Да, так и сказал. Оказалось, он, как и я, "хозяйственник", то есть "хищник", как нас называли. И он мне разъяснил с вопросительно-нежной улыбочкой: вот здесь грабитель лежит, здесь убийца, здесь бандит… А твое место, раз ты последним пришел, вот здесь, у унитаза. Вот в эту щелочку у стенки и клади матрас.