- Товарищ Нестеров, вы редко беспокоите райком партии, и уж если вы сочли необходимым прийти, то, значит, вас привело что-то, что не терпит отлагательств. Прошу вас, входите и рассказывайте. Извините, товарищи.
И я стал рассказывать:
- Я не информировал лично вас, но регулярно информировал райком партии о том, чем занимается прокуратура. За год мы раскрыли убийство, я поддерживал государственное обвинение в суде по четырем случаям злостного хулиганства и одному тяжкому преступлению - изнасилованию. Были вскрыты несколько мелких и два крупных хищения социалистической собственности, в порядке общего надзора проверено исполнение законов почти на всех предприятиях и в ряде учреждений района, в том числе в нашем райотделе внутренних дел. Внес несколько протестов на незаконные решения исполкома, и они были удовлетворены. Занимались также по жалобам граждан разрешением трудовых споров, предъявили в суд несколько исков о взыскании ущерба, причиненного государственным организациям, и так далее. А сегодня я пришел к вам потому, что в нашем районе совершено преступление, которого наша районная практика еще не знала.
Я положил перед ним письмо, пересланное мне "Литературной газетой", документы прокурорских проверок, материалы народного контроля.
Анатолий Николаевич просмотрел бумаги.
- А что вас, товарищ Нестеров, останавливает? Действуйте, как подсказывает закон, совесть. Я вас поддержу.
- В таком случае первый вопрос: скажите, пожалуйста, сколько тонн зерна, по вашим данным, собрал Р-ский совхоз? - И я показал на прибитой к стене карте заштрихованный квадрат.
Первый секретарь хитро прищурился и принялся листать толстую папку.
- Собрали они, судя по рапортам… да вот же, смотрите сюда. Вот они, цифры. Видите? Столько же они отправили в обмолот и столько же за вычетом утруски, усушки и прочего направили на хлебозавод.
- Это для района, а для государства?
- Стране мы отдаем зерно других совхозов. Вас же интересует этот. А этот как раз кормит район и даже область.
- А не было информации, что совхоз собирает хлеба больше, чем рапортует?
- Больше? - удивился первый секретарь. - Меньше - было, еще при вашем предшественнике, а почему больше?
Я объяснил ему. Он задумался.
Вскоре мы распрощались. У порога кабинета он сказал:
- Вы по молодости, конечно, в атаку не ходили, кто вы по званию?
- Старлей запаса.
- Так вот, товарищ старший лейтенант, как старший по возрасту, как гвардии капитан, приказываю: в атаку! Учитывая вашу молодость и задор, прошу: посолидней. О ходе расследования регулярно информируйте меня лично. А насчет анонимок, как говаривали в армии, не берите в голову.
Легко сказать "не берите в голову", а как же работать? Ведь и комиссия ко мне пожаловала тогда, наверное, не без ведома райкома…
Шел дождь, я забрался в "уазик" и включил стеклоочистители. Они не работали. Пришлось вылезать из кабины. Провозился долго с реле и, наладив его, наконец уселся в кабину, вымокнув, как дворовый пес. Включил печку, и от моей одежды скоро пошел пар. Я давно уже доехал до здания прокуратуры, но из теплой машины выходить не спешил - обсыхал. Сидел и мысленно набрасывал план своей дальнейшей работы, план, в котором первым пунктом поставил себе: "Объединить дело о недостаче в магазине Камоликова с делом хлебозавода".
О тополиные листья разбивались в мелкие брызги капельки дождя.
По моей просьбе работники милиции доставили в прокуратуру Степанюка. Он сел и с лицом, выражавшим одновременно сарказм и обреченность, спросил, как ему меня называть - "гражданин прокурор" или "товарищ прокурор". Я ему ответил, что пусть называет, как хочет.
- Чего же вы тогда меня "соловьям" препоручили, - спросил Степанюк, - если я еще для вас не "гражданин"? Что, я сам по повестке не пришел бы?
- Ну, во-первых, не "соловьям", а работникам милиции, - давайте, Степанюк, договоримся говорить о людях, которые стоят на страже порядка, с уважением. А во-вторых, я вас им не препоручал. Где вы живете, Степанюк?
- Далеко, отсюда не видать.
- Вот именно, не видать. Что вам плохо, что ли, было прокатиться на машине, а так бы шли за пятнадцать километров под дождем!
- Заботу проявляете! - Степанюк скривил в усмешке рот.
- Забота о гражданах - первая моя обязанность.
- Мягко стелете…
- Ничего, Степанюк, спать будете тоже не жестко, в своей постели, дома и без страшных сновидений, вот только ответьте на мои вопросы, - добавил я.
- А что мне отвечать-то? Вроде и нечего. Про пистолет? Так он у меня с сорок третьего хранится, отцовский. Он на фронте погиб, а я его пистолет хранил как память. Сломал его, правда, недавно, когда вернулся из колонии: завязать решил, семью завести… А тут пистолет - еще пришьют статью. А ваша экспертиза дура - "за час до обыска". Что она тогда понимает?
Я слушал не перебивая. И Степанюк, открываясь, все более становился мне симпатичен. Действительно, этот усталый, несчастный человек был такой, какой был. Надо будет еще раз попросить экспертов проверить, когда он сломал оружие. Хотя какое это имеет значение? Раз сломал и починить его вне заводских условий невозможно, значит, это уже не оружие, а коли так, состава преступления нет. Пистолет мы, конечно, ему не оставим…
- Единственную память об отце забрали, - продолжал Степанюк, - и не отдадут теперь, потому что доверия мне нет.
- А мы предложим его в краеведческий музей. Вы туда придете и об отце подумаете… - Я не нашелся, что еще сказать.
Реакция Стецанюка была неожиданной. На его глаза навернулись слезы, он что-то пробормотал, кажется, спросил: "Правда?.."
- Но меня, Степанюк, интересуют ваши отношения с человеком, который передал вам бумаги.
- А никаких отношений не было. Узнал он, что я пришел оттуда, ну и говорит… - Степанюк замолчал и задумался.
- И что же он говорит? - не выдержал я.
- Не для протокола можно? А?
- Нет. Но думайте, я из вас признание не вымогаю…
- Говорит: "Подержи у себя - отблагодарю".
- Отблагодарил?
- Не успел.
- А если б успел, взяли бы?
- Бутылку взял бы.
- А деньги?
- Да что я, нищий? Я оттуда привез, пока хватает, надеюсь, вернут их мне, когда разберутся.
- А потом?
- Что потом?
- На работу думаете устраиваться?
- Уж не вы ли поможете? Меня уже вон в трех местах отфутболили. Сторожем не доверяют, слесарем не доверяют, давайте тогда министром.
- Не надо так, Степанюк. Кстати, кто вам отказывал?
Степанюк назвал организации. Среди них была и база ремсельхозтехники. Я записал в блокнот.
Степанюк молчал.
Я помолчал тоже. За окном слышался тревожный шум тополиной листвы на ветру.
- Меня один завмаг пообещал устроить на работу на хлебозавод, там директором Масленников, за это и попросил подержать дома бумаги и деньги. А что делать? С чертом свяжешься, чтобы на работу взяли…
- Зайдите в ремсельхозтехнику, оформитесь на работу. Документы с вами?
- Со мной. К вам же ехал.
- Вот и отлично, я позвоню туда… А завмаг - это не Камоликов?
- Он. Откуда знаете?
Вместо ответа я подошел к сейфу, открыл его, вынул нож, изготовленный Степанюком, с черепом на рукоятке, и положил его на стол.
- Узнаете?
- А как же, узнаю. Штук двадцать таких сделал.
- И все с черепом на рукоятке?
- Все. Не верил я тогда ни во что. Меня по первому моему делу - я булку стянул, есть очень хотелось - даже не допрашивали. Мне тогда шестнадцать было, я больной валялся, на суд привели, а я и не помню ничего, жар был большой и лихорадило. Ну, потом сказали, что суд меня засудил… Так и пошло.
- А сейчас верите?
- А вы что, хотите, чтобы я для вас нож с цветком сделал?
Степанюк ушел.,
А я, недовольный допросом и собой, созвонился с базой ремсельхозтехники и очень любопытно побеседовал с главным инженером. Еле убедил перестраховщика, что именно трудоустройство степанюков наставит их на путь истинный, а не постоянные отказы.
В итоге тот пообещал мне сегодня же оформить Степанюка на работу.
После разговора со Степанюком я забыл выключить магнитофон. И мои слова с перетрусившим главным инженером ремсельхозтехники тоже оказались записанными умной машиной. Я прослушал их и дал себе слово: во-первых, разговаривать с людьми мягче и убедительней, а во-вторых, не быть впредь забывчивым.
- К вам посетительница, - доложила Таня, - говорит, что по депутатскому вопросу.
- Очень рад, - ответил я.
В кабинет вошла симпатичная бабушка в плюшевом черном жакете. В руках у нее была большая дерматиновая сумка с лямками, на голове кашемировый платочек в цветах. На лице поблескивали, как искорки, живые глаза.
Я поздоровался и усадил ее в кресло. За год работы прокурором района я уже понял, что такие люди редко приходят с серьезными делами - иногда посоветоваться, а чаще, что называется, поговорить по душам. Но не будешь же выгонять или перебивать пожилого человека? Тем паче я только что дал себе слово быть с людьми помягче. А тут - старушка.
Прежде чем мы добрались с ней общими усилиями до сути дела, прощло довольно много времени, и я ждал звонка от старшего следователя Скворцова, после которого должен был сразу же уйти. Поэтому я немного нервничал.
Старушка рассказала мне, что живет в рабочем поселке Ольховка, в шести километрах от райцентра, ездит каждый день еще за двадцать километров на электричке к сыну: у него недавно померла жена. Сын целый день на работе, и пока не с кем оставлять дома малолетнее дитя. А еще я узнал, что до электрички она добирается на автобусе и что это очень удобно - электричка уходит через двадцать минут после того, как автобус подвозит ее к станции, - а обратно она ходит пешком. Последний автобус от станции отправляется в сторону Ольховки по расписанию как раз в то самое время, когда подходит электричка, и старушка на нее не успевает.
- Летом еще ничего. А осенью как развезет - Да и зимой, наверное, в полной темноте по вьюге через поля, сугробы, через лес, если по прямой, плохо будет.
- А более ранней электричкой вы не хотите ездить?
- Так ведь, милок, сын же на работе, дите с кем оставить? Его оставишь, а он вона пожару наделает. Ракету на Марс запускает… К себе пацана взять - сына в горе обездолить. Да ты не думай, - поспешно добавила она, - не обо мне одной речь. За себя бы не пришла от дела отрывать. Все, кто там работает, все едут домой этим самым поездом, человек тридцать, и все потом пехом, кто куда: кто на новостройки, кто в Ольховку, а кто и подальше еще. Мы и деньги шоферу собирали, чтоб ждал, потом в исполком написали.
- Как давно вы писали туда?
- Да уж, почитай, месяца четыре как.
- И что же?
- Да вот же у меня он, ответ. - И старушка полезла в свою сумку.
Я взял листок и заметил, что руки ее дрожали. Боялась, видно, что и я откажу.
- Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, Мария Ниловна, сейчас разберемся.
И я позвонил в исполком. Но человека, подписавшего отказ, на месте не было. Я же был абсолютно уверен, что он не имел вообще права подписывать такой документ. Транспорт подведомствен области, а не району. А раз это так - он не прав вдвойне.
Я сделал пометку в блокноте и решил завтра же разобраться, почему автобус уходит без пассажиров и кто этот умный, придумавший такое расписание.
Не успела старушка выйти, как раздался телефонный звонок. Это звонил как раз тот, кого я только что разыскивал, - заместитель заведующего отделом райисполкома товарищ Почтенный.
- Разыскивали меня, товарищ Нестеров?
- Да, интересуюсь, почему вы отказали гражданам в их обоснованной жалобе. Люди просят, чтобы автобус уходил хотя бы через пятнадцать минут после прибытия электрички.
- А, это вы про ольховских? Было, было такое заявление, но ведь расписание электричек составляют железнодорожники, а не мы.
- А автобуса?
- Если вы настаиваете, я могу вынести этот вопрос на заседание исполкома, оно будет ровно… ровно… (слышно было, как листается календарь) через три дня.
По его тону я понял, что он старается побыстрее закончить разговор. Часы показывали половину шестого, а он уже куда-то спешил. Куда это, интересно? Вдруг меня осенило. А! Он, очевидно, сам живет в Ольховке или по пути. И передвигать расписание автобуса ему нет резона, ведь тогда автобус будет привозить его домой позже, а кроме того, в нем будет много народа и ему будет не очень удобно.
- Вопрос, который я затронул, действительно очень серьезный и, как вы понимаете, не телефонный, - слукавил я, - поэтому прошу вас прибыть сейчас ко мне. Времени у нас с вами полчаса - от исполкома до меня ходу семь минут. После шести я вас не задержу.
Я услышал тяжкий вздох, трубка замолчала.
Через десять минут товарищ Почтенный входил в мой кабинет.
- А! Старый знакомый! А я не мог никак понять, почему вы не выразили большой радости по поводу моего приглашения побеседовать?
- Не помню, чтобы мне вас представляли.
- Я сейчас напомню. Действительно, не представляли. Я вас встретил у бывшего завбазой ремсельхозтехники во время моего первого визита на базу. Вы возвращали на базу купленный вами у воров распредвал для собственных "Жигулей". Вспомнили?
- Я по доброй воле принес его, - растерялся Почтенный. И поскольку ничем конкретным подкрепить свои доводы против изменения расписания автобуса не мог, то совсем вышел из себя; - И вообще, если хотите знать, транспорт находится в ведении областного транспортного управления.
- Я так и думал. Почему в таком случае вы отказываете гражданам, если этот вопрос не находится в вашей компетенции? Почему не переслали письмо в облисполком?
- Ну будет, будет автобус, скоро пустим еще один, через двадцать минут после первого, уже просили область.
- А бензин вы будете выплачивать ему из своего личного кармана? Или из кармана райисполкома?
- Слушайте, я вас не понимаю. Я же сказал - будет автобус.
- Объясню, раз не понимаете. Автобус уходит в Ольховку без четверти шесть почти пустым, а в шесть прибывает электричка, и люди идут пешком. Зачем же беспокоить область еще одним автобусом, когда проще передвинуть расписание этого? Надеюсь, это действие в вашей компетенции?
- Кто вам сказал, что автобус уходит пустым? В нем есть пассажиры - зачем им толкаться в следующем?
- Я сказал - почти пустым.
- А меня могут спросить об основаниях перестановки расписания.
- А разве жалобы трудящихся - это не основание?
Замзавотделом покрылся крупным потом. Но вовсе не от моих слов. Мимо окон пронесся автобус. Тот самый, о котором говорила старушка и говорили мы. Он был в самом деле пустым. Почтенный съежился в кресле и застыл. Я проводил автобус глазами и повернулся к Почтенному.
- Чего это вы так разволновались? - спросил я, хотя и сам уже знал почему: минутная стрелка часов стояла на девяти, часовая - на шести.
Почтенный молчал.
- Где вы живете?
- Тут, недалеко.
- А все же?
- Ну, в Ольховке, в Ольховке.
- Ах в Ольховке! Так вот почему вас невозможно застать на работе в полшестого: на персональный автобус спешите, один в нем катаетесь, а бабка пусть пешком тащится. Так?
- Я на вас буду жаловаться! Вы не тем тоном со мной разговариваете! - взвизгнул Почтенный.
- У вас есть на это еще двенадцать минут времени. Сейчас, как видите, без двенадцати шесть. Убежден, что председатель исполкома не нарушает трудового распорядка.
- Он живет рядом.
Меня это рассмешило: только тот человек не опаздывает на службу, кто живет недалеко. Значит, только тот человек не берет взятки, у кого денег хватает, и так далее. Удобная логика. Только была б моя воля - я бы таких к исполкому не подпускал. Чтобы не думали те тридцать ольховских пешеходов и все остальные люди, что Советская власть - это почтенные. Они - явление временное, трудности наши, как говорится, и ошибки тоже…
Я соединился с председателем исполкома:
- Извините, Леонид Герасимович, что беспокою вас под занавес, но вопрос очень короткий, хотя и серьезный, передаю трубку Почтенному.
Тот глотнул воздух.
- Товарищ прокурор говорит правильно, - процедил он сквозь зубы, - вопрос серьезный и срочный, я с ним согласен, автобус существует для трудящихся, завтра же я все оформлю и доложу вам. Почему я? Но ведь завотделом на областной конференции.
Часы, если бы они были с боем, пробили бы шесть…
- Желаю комфортабельной прогулочки до самого дома, - улыбнулся я Почтенному.
Он что-то буркнул вместо прощания и вышел.
Я выглянул в окно. Мой тополь как-то укоризненно покачал ветвями, что заставило меня задуматься: а правильно ли я поступил на этот раз? Живет во мне ребячество, о котором говорил первый секретарь райкома. И немягкость живет, и невыдержанность живет, которые замечаю я сам и все никак не могу вытравить из себя. Но ведь кроме того, что я прокурор, я еще и человек. Не выдерживает моя натура свинства.
Не знаю, как там утрясли вопрос с транспортным управлением области, но следующим вечером, когда уже закончился рабочий день и когда еще у меня было по горло всяких дел, примерно в четверть седьмого прямо против моих окон остановился автобус. И посигналил. Он был заполнен людьми, живущими в Ольховке. В автобусе сидел и Почтенный. Заметив, что я подошел к окну, он отвернулся. Я не был огорчен, потому что увидел сразу столько людских улыбок, что мою дневную усталость сняло как рукой.
На моем столике лежало наполненное фактами "хлебное дело".
Хлеб - это самое святое, что есть в нашей жизни. Вы когда-нибудь видели живой хлеб в поле? Как он растет, как пахнет, как шумит. Вы когда-нибудь держали в руках только что испеченный русский каравай, украинскую паляницу, рижский тминный? А азиатские лепешки, а грузинский лаваш, а чурек? Вы когда-нибудь жевали поджаристую хрустящую корочку только что вынутого из розового брюха печи хлеба? Закрываешь глаза и жуешь… Он сладкий. А когда глотаешь, кажется, что его пьешь. Он утоляет жажду, не только голод. Хлебом лечат недуги. Если есть на свете Бог, материализованный Бог, то это хлеб. Обыкновенный, наш повседневный хлеб.
Так думал я, сидя за рулем "уазика", когда ехал на хлебозавод.
Подъезжая к проходной, я почувствовал хлебный запах - у меня закружилась голова. Я подумал: как, должно быть, счастливы люди, которые дышат таким вот хлебным духом каждый день. Это, наверное, очень хорошие люди. Они, наверное, всегда добры, потому что своими руками создают и несут людям хлеб.
У проходной хлебозавода стоял сторож в фуражке с зеленым околышем. Я поставил машину у самых ворот, но так, чтобы не мешать проезду транспорта, и не спешил заходить. Но что я увидел?!
Дорога у въезда в ворота была вымощена зерном - оно, видимо, просыпалось из машин по дороге на мельницу. Я поднял с земли несколько зернышек, сдунул пыль, раскусил.