- По тысяче, на всякий случай. Вдруг представится возможность после завершения всех дел сдать чек в сберкассу по номиналу. Правительство как-то намекало.
- О, надежды вьюношей еще питают, - воскликнул я, подумав, что это неплохой способ вложения денег на короткий срок с тысячепроцентным их приростом. - В таком случае, почему теряешься ты?
- Ошибаешься, братское сердце. Два чека уже в заначке, по штуке за каждый. Ребята, которые еще не раскрутили своего дела, тоже вкладывают бабки в них.
Прекрасно, значит, банк продолжается, господа ваучеристы. Я шустро засновал между встречными потоками людей к выходу с рынка. Возле Коли какой-то коренастый мужик яростно рвал на клочки несколько ваучеров. Швырнув обрывки бумаги на асфальт, принялся топтать их ногами.
- Всю Россию продали - поделили, сволочи, - брызгая слюной, матерился он. - По тысяче?! Ах вы ельцины-черномырдины, демократы, алкоголики, спекулянты… Да я их лучше в грязь втопчу, подачку вашу нищенскую, чем вы на ней будете наживаться. Аферисты, слуги иудовы… Ничего, вы еще узнаете силу русского народа, отольются вам наши слезоньки…
Мужика никто не удерживал, молча стояли вокруг и смотрели как на очередной спектакль по телевизору. На экране часто мелькали сборища стариков и старух на Красной площади с портретами Ленина - Сталина в руках, с красными, с серпом и молотом, флагами. В Москве тоже что-то жгли, рушили, ломали. Это стало привычным. Ростов от столицы отличался лишь тем, что в экстремальных ситуациях как бы затаивался, напрягался. Он походил на отделившегося от матери взрослого сына, готового поддержать ее, но и сказать слово против. Сунув руки в карманы, Коля дожидался, пока мужик отпляшет камаринскую на кусочках своего счастья. Кажется, сейчас им овладели раздвоенные чувства. Ему хотелось и послать сорвавшегося с цепи гражданина на три буквы, и в то же время он осознавал правоту последнего. До нынешнего мгновения люди связывали с ценной бумагой какие-то надежды, а они лопнули мыльным пузырем. Молодая женщина лет тридцати аккуратно наклеивала ваучер на кирпичную стену магазина. Покончив с этим делом, окинула презрительным взглядом оказавшихся поблизости ваучеристов и, гордо вздернув голову, пошла в сторону собора.
- Не забудь вернуться и содрать, когда Чубайс продлит приватизацию, - крикнул ей вдогонку Сникерс.
Женщина не оглянулась. Ушел и мужик, разбрасывая искры гнева как паровоз. Остальной народ терпеливо принялся уговаривать ребят взять чеки хотя бы по пять тысяч рублей. Затем цену сбили до трех тысяч. Я не торопился, решив, что если брать, то по штуке максимум, чтобы наверняка. А пока, не цепляя табличку, промышлял купонами, серебряными монетами, ложками и прочим. К золотым изделиям относился с осторожностью, даже с подозрением. Особенно к сережкам с бубенчиками - кругленькими шариками на коротких цепочках. Они сплошь были фальшивыми, но отлично сработанными, с четно выдавленной пятьсот восемьдесят третьей пробой, звездочкой, меткой ювелирного предприятия. Такие же попадались и новенькие, горящие жарким огнем, обручальные кольца. Видимо, штампующая изделия в каком-нибудь ростовском подвале подпольная фирма раздобыла штампы с государственного ювелирного завода. Фальшивые сережки с кольцами приносили чуть не ежедневно, в больших количествах. Ваучеристы попадались на эту удочку редко, потому что у них под рукой всегда имелись надфиль с ляписным карандашом. Торговцы же мелочью, простые граждане, хохлы, приезжие, - влетали постоянно.
После двенадцати часов дня на базаре вновь началось вавилонское столпотворение. Ваучеристы то брали чеки, то не брали. Теперь все зависело от их настроения. Чековые аукционы один за другим громко захлопывали двери, коммерческие банки еще раньше дали от ворот поворот, купцы улетели в Москву. Последний оплот - ростовская чековая биржа - с концом приватизации, казалось, вообще прекратила существование. Народ бился бабочками о написанные крупными буквами таблички на груди ваучеристов. Он видел выход в этих картонках, но его вдруг не оказывалось. Разрисованные картонные прямоугольники превратились в стеклянные, отрезая мечты добыть за ними свой кусок хлеба. Цены скакали как зайцы в мультфильмах. Кого-то уговорили взять по пять тысяч рублей, кто-то смилостивился принять по три тысячи, а кому-то отдали и по тысяче деревянных за чек. Как ни отмахивался я от ваучеров, в конце концов, в сумке их оказалось больше десятка, в среднем по три тысячи.
- Кому бы слиться, - мучился Аркаша. - Опять сорок пять чеков.
- Ты разве не думаешь оставлять? - повернулся я к нему. - Говорят, после приватизации сбербанки будут принимать по номиналу.
- Говорят в Москве кур доят, а я пошел и сисек не нашел, - раздраженно схохмил тот. - Знаю, буквально через несколько дней что-нибудь придумают. Но что! Какие гарантии! У нас же всё через жопу. Предложат, например, пожертвовать на детские дома, или отдать в помощь голодающему Кавказу. Как поступили с облигациями, не помнишь? В сундуке у предков их больше сотни, до сих пор не оплачены. А с обменом денег? Набили мошну за счет бывших союзных республик да припрятанных чулков. А с обесцениванием вкладов граждан! Кто-то всю жизнь копил - на бобах остался.
Я задумался. Информация, полученная от Виталика, показалась неубедительной. Действительно, создадут общероссийский благотворительный фонд для поддержки бомжей, и привет скупленным за собственные деньги чекам. Вместо того, чтобы пощипать директоров солидных фирм, снова переложат проблемы на плечи малоимущих слоев населения. Я, ладно, выкручусь, Аркаша со Скрипкой тоже. Семейный подряд и Пиджак тем более, хотя постоянно отдавать государству лично заработанное надоело хуже горькой редьки. Всю сознательную жизнь откупались за право на существование. А работяга, крестьянин, для которого ваучер вроде надежды на светлое будущее? Впрочем, как раз эти люди расстанутся с ним безропотно. Они так и не поняли, для чего их выдали.
К четырем часам дня чек стойко завис на отметке в тысячу рублей, но никто им практически не интересовался. Обложившись батареями шампанского и марочного коньяка, подогретые ребята разбрасывали над беснующейся толпой потенциальных владельцев ценных бумаг гудящих "шмелей", подкидывали под ноги оглушающие оружейными выстрелами чудеса современной пиротехники, в виде толстеньких коротких, похожих на предохранители для пробок, палочек, концы которых поджигались обыкновенной спичкой. Гром, треск, снопы искр, крики, испуганные взвизгивания - все смешалось в дикую какофонию. Вместе с нами похороны ваучера праздновали сотрудники городских и районных отделений уголовных розысков, сексоты областного управления, базарные менты, кидалы, мошенники, валютчики и просто подвалившие на дурняка малознакомые лица. Дернув пару стаканов шампанского, я неожиданно для себя начал скупать чеки у каждого предлагавшего, правда, не дороже трех тысяч рублей. Буквально за полчаса интенсивной деятельности собралось пятьдесят четыре ваучера.
- Все, граждане, - с трудом вырвался я из обступившей меня толпы. - Больше денег нет.
- У тебя их мешок, - сдувая с губ мокрые волосы, попыталась возразить женщина с раскрасневшимся лицом.
- Чужие, - уперся я. - Неприкосновенный запас.
- Бери, дурак, пока дают, найдешь, куда приткнуть. Хоть вы поживите, если мы не умеем.
- Не уговаривайте, - отступил я за спины ребят. - Пройдите в базар, там еще принимают.
Толпа быстро рассосалась. Коля поднес мне стакан с шампанским, Серж - приличный кусок сухой колбасы.
- За конец приватизации, - провозгласили они тост, подняв свои кружки. - За нас, писатель, за то, что устояли в этом аду, дошли до финиша.
Мы чокнулись, опрокинули содержимое тары в рот. Крякнув, я вцепился зубами в колбасу. Жрать хотелось как собаке.
- Зачем ты набрал столько ваучеров? - спросил Коля.
- Понятия не имею, - промямлил я. - Когда выпью, свои действия уже не контролирую.
- Сдай срочно, иначе заторчишь.
- Кому?
- На базаре Фофа по четыре тысячи скупает. У своих.
- Пусть лежат, деньги небольшие.
Подошли Аркаша со Скрипкой, пригубили по полстакана тоже. Где-то с час мы балдели, отдыхая душой и телом.
- Снова за книжки возьмешься? - поинтересовался Скрипка.
- Каждый день думаю, - кивнул я. - Роман давно уже начал, листов десять написал. Надо бы закончить.
- Десять листов всего? Мало.
- Книжных, - пояснил Аркаша. - Двести двадцать страниц на печатной машинке. А если взять книгу, то дели почти на два. Примерно сто десять, значит.
- А-а, тогда нормально. - согласился Скрипка. - А я снова на базар, буду скрипки покупать, монеты, доллары.
- А говорили, что разгонят, - пожал я плечами.
- Кто разгонит? Не выдумывай. У меня справка на скупку монет и музыкальных инструментов.
- Старый волк, - ласково потрепал его по плечу Аркаша. - Так, ладно, с вами хорошо, а без вас лучше. Пора по домам, а то заведемся - все можем потерять. Вон, опять гонцов посылают.
Бригада Сержа сбрасывалась на очередную порцию спиртного. Нестерпимо захотелось выпить, но я взял себя в руки. Нужно было заехать к Людмиле, сообщить ей о конце приватизации. Может, разрешит в честь праздника выпить с дедом бутылочку коньяка. Дочери позвонить тоже надо, а потом дело будет видно.
- Ты идешь? - повернулся ко мне Аркаша.
- Естественно, иначе здесь до утра проторчишь.
- Наконец-то слышу разумную речь, - усмехнулся тот. - Чеки не слил?
- Нет. А ты?
- Избавился, по пять тысяч. Меченый забрал.
- Постой, тогда я тоже сгоняю.
- Пять минут даю. Если он уже не ушел.
- Хорошо, не жди меня. Все равно к Людмиле еще нужно заехать.
- Тогда пока. Встретимся, надеюсь.
Пожав друг другу руки, мы разошлись. К ребятам я подходить не стал, чтобы не возбуждать желания, сразу направился в центр базара. Меченого на месте не оказалось, но двадцать четыре чека согласился взять его напарник. Получив деньги, я заспешил на троллейбус. По груди разлилось теплое чувство умиротворенности, которого на протяжении последних лет не испытывал ни разу. Заскочив в магазин на углу Буденновского проспекта и улицы Текучева, купил гостинцев, банку зернистой икры, бутылку болгарского коньяка "Слънчев бряг". Пока добирался до дому Людмилы, несколько раз представил себе ее радость. Она не хотела, чтобы я работал на базаре, считая, что именно это обстоятельство является причиной многодневных неконтролируемых загулов и всех связанных с ними неприятностей. Теперь все позади. Людмила действительно встретила меня приветливо. Отступив в сторону, пропустила в вечно темный, заваленный старым барахлом, коридор. Жильцы постоянно экономили на электролампочках, даже в туалете свет горел не всегда. Пройдя в крохотную комнатку с убогой обстановкой, я наклонился над детской кроваткой. Данилка выплюнул соску, уставился долгим взглядом. Затем, поагукав в ответ на глупое мое мычание, снова занялся свисавшими с протянутого поперек кровати шнурка игрушками.
- Закончили? - убирая с постели детские вещи, спросила Людмила.
- Да.
Я устало опустился на край матраца, больше сесть пока было не на что. Старенький, едва дышащий стул, притащенный Антоном со свалки, пластмассовый стол, дореволюционный холодильник с дверцей, державшейся на одной петле, сервант чуть не на подпорках. Стекла в него, как и в окно, вставлял я, мебель чинил, полки прибивал тоже. Слава Богу, телевизор пока работает, кровать новая, не развалится. Сам на Военведе выбирал. А входную дверь в комнату, обитую прессованными картонными, закрашенными белой краской, листами, ремонтировать бесполезно. Ее нужно просто менять. Убогость обалденная. Как люди прожили всю жизнь, на что тратили деньги. У матери с отцом по сорок лет трудового стажа, у самой Людмилы больше десятка лет. Один ребенок - сын, он же внук - Антон. Теперь, вот, Данилка. Но его в беспросветную нищету, в обиду давать нельзя.
- Ты уже выпил?
- Да, с ребятами, - я разложил на столе гостинцы. - Может, к деду зайти? Я прихватил бутылочку в честь ударного завершения офигенной государственной аферы.
- Отец сдал совсем, - вздохнула Людмила. - Который день не выходит из своей комнаты.
- Почему не обратился в госпиталь для фронтовиков? Он воевал, ветеран войны и труда.
- Его госпитализировали по скорой. Сбежал. Не хочет, не верит.
- Дела… Тогда давай отметим с тобой.
- Я уже говорила, что пьянок здесь не будет. Сам отмечай, у себя дома.
В данный момент это предложение меня устраивало. Больше торопиться было некуда. Чтобы снять напряжение от последних неласковых слов Людмилы, я переменил тему разговора:
- Представляешь, еле проскочил. Только позавчера удалось слить все чеки на сотню тысяч рублей выше покупной. Едва не влип на сто шестьдесят восемь ваучеров. Многие ребята влетели на десятки миллионов.
- Тебе это не грозило, свои миллионы ты давно пропил, - равнодушно пожала плечами Людмила.
- Почему ты так считаешь? Я тоже мог вляпаться лимона на полтора, если бы не подсуетился, - возмутился я. - А на всем пакете на пять с половиной.
Хмыкнув, Людмила полезла в холодильник за детским питанием. Пришла пора кормить ребенка. Этот процесс у нее был расписан буквально по минутам. Привычно поддев ногой дверцу, закрыла ее, выставила на стол многочисленные баночки и коробочки. Ни радости от моего удачного выхода из двухгодичной авантюры, ни интереса к дальнейшим планам. Как всегда в таких случаях, я ощутил некоторое неудобство, странную неуверенность перед зависящей именно от меня женщиной. Это обстоятельство раздражало, словно сидящая на куске хлеба Людмила не нуждалась во мне вообще. Покашляв в кулак, я вытащил из сумки деньги. Отсчитав несколько сотен тысяч, положил их на стол:
- Хорошо, я вижу, ты сейчас не в настроении. Пойду. Сегодня интересная программа по телевидению.
- Я просто готовлюсь кормить ребенка, - выливая содержимое одной из баночек в кружку, не оборачиваясь, сказала Людмила. - Когда придешь?
- Не знаю. Надо просмотреть кучу рукописей, восстановить старые связи в редакциях газет и книжных издательств.
- Литературой хочешь заняться? Это было бы то, что надо. Зачем оставляешь столько денег? Самому понадобятся.
- Купишь что-нибудь Данилке, себе, Антону. Пока.
Поцеловав сына в пухленькую щеку, я шагнул к двери.
- Не пей.
Возле магазина кучковались друзья - приятели. Не ответив на приветственные возгласы, я поспешил домой. В квартире, пересчитав бабки, сунул их в одно место, ваучеры в шифоньер и откупорил бутылку с коньяком. Не успел проглотить вторую рюмку, как зазвенел звонок. Но теперь мне было все равно. Привычное ощущение освобождения от рабских оков распирало грудь. Уже после пропуска первой рюмки я был готов посетить "пьяный пятачок" на площади перед магазином. Но коли пришли сами - добро пожаловать, двери собутыльникам открыты всегда…
Опомнился я аж через две недели. Сердце работало с перебоями, руки и ноги противно дрожали, волны беспричинного страха перекатывались одна за другой, заставляя обливаться липким противным потом. Не в силах больше находиться в засыпанной осколками от пустых бутылок и хрустальных рюмок комнате, я вышел на улицу. Возле доминошного столика разговаривали друг с другом Сэм, казак со второго этажа, и дядька Лешка, тоже каменнобродский казак с третьего этажа нашего подъезда. Больше погутарить было практически не с кем. Во многих квартирах давно кишели армяне, грузины, азербайджанцы и прочие беженцы с охваченного раздорами маленького, но, временами казалось, необъятного Кавказа. Странно, русских людей оттуда выживали, убивали, а беженцами считались коренные жители горных аулов.
- Трясет? - сочувственно поцокал языком Сэм.
Дядька Лешка с интересом присмотрелся ко мне. Он пил в течении всей жизни каждодневно, не ведая ни о похмельных синдромах, ни, тем более, белых горячках.
- Ну, как собаку, - отстучал я зубами" танец с шашками". - Надо побегать по поселку, чтобы с потом выгнать эту дурь.
- Не поможет, - авторитетно заявил дядька Лешка. - Вмажь стакан вина или сто пятьдесят граммов водки. И в постель.
- Это новая пьянка.
- Тогда трясись до посинения.
- Вертолетчик уж натрясся, - насупился Сэм. - На том свете опохмеляется.
- Как! - ахнул я.
- А так. С утра опохмелиться было не на что, пошел подзаработать. В обед ребята налили ему стакан водки, он глушанул ее сразу. Плохо, плохо. Повезли домой. Пока скорая приехала, он уже дуба дал. Кровоизлияние в голову.
- Когда?
- Да ты в умате был. Мы к тебе приходили звать на похороны. Несколько дней уже прошло.
- Так что сбегай, купи бутылку и потихоньку отходи, - сумрачно посоветовал дядька Лешка. - Иначе труба. Полмесяца, считай, бухал. Соседи уж бояться начали, что и тебя кондрат хватит. Писатель, жалко. Юрка Возовик на день по два раза заглядывал.
- Царь?
- Он самый, - подтвердил Сэм.
Я поднял голову к небу и только сейчас заметил, что уже поздний вечер. В безоблачном густо-синем бесконечном пространстве проявились первые бледные звезды. Вот почему во дворе пусто. Собутыльники тоже испарились. Новая волна страха оттого, что в таком состоянии придется провести ночь одному в пустой комнате, хлестнула по ногам, животу, груди. Сердце заныло, зашлось неровным кашлем. С семнадцати лет меня мучила гипертрофия левого желудочка, мешая не только спокойно засыпать от частых срывов нормальных сердечных сокращений, но ни на минуту не забывать о смерти. Развернувшись, я помчался на остановку транспорта. Скорее к Людмиле, там Данилка, там тихо и спокойно как в монастыре.
- Отходняк? - открыв дверь, сразу определила Людмила. - Снова все простыни будут мокрыми, хоть выжимай.
- У тебя валерьянки не найдется? - проходя в комнату, попросил я. - Не могу, колотит всего.
Она пошарила по полкам в серванте. Сын уже спал, раскидавшись на пеленках маленьким лягушонком. Влив в поданный стакан пол-пузырька, я запил горькую настойку водой и откинулся на подушку. Людмила присела на край кровати, погладила по волосам, по груди. Сколько раз под этими неназойливыми движениями отступали тревоги, сомнения, по телу разливалось приятное ощущение спокойствия. Сидящая рядом женщина просто делала чудеса, редко доступные другой из ее племени. Вот и сейчас дрожь в руках и ногах потихоньку исчезла. Но сердце продолжало колотиться громко, напряженно, не давая бесконечным мыслям покинуть голову. От этого кошмара было единственное, не раз испробованное средство. Обхватив Людмилу за талию, я завалил ее рядом с собой, сорвал узенькие трусики, которые она надевала всегда, прежде чем лечь со мной в кровать. Я старался долго, обливая липкими ручьями и Людмилу, и простыни, и подушки. Временами казалось, что пришел конец бытия на грешной земле. Грудь разрывалась пополам, сознание уплывало в сторону. Только мышцы автоматически сокращались и расслаблялись. Наконец Людмила развела обхватившие меня за плечи руки, разбросала их в разные стороны:
- Больше не могу, - горячо прошептала она.
Сделав над собой усилие, я завершил половой акт и уткнулся лицом в ее пахнущие лавандой густые черные волосы. София Ротару, когда выплеснула с экрана песню об этом цветке, кажется, попала точно в цель. От немногих женщин исходил иной запах. Но от волос Людмилы он был тоньше, специфичнее - ненавязчивый степной с примесью диких трав. Ростовский.