Переписывая с паспорта данные, Рябинин спросил:
- Работаете?
- Своё отработала, сынок.
- Раненько вы себя в бабушки записали. Вам же только пятьдесят исполнилось, - слегка брюзгливо сказал он.
- Мы своё отжили, теперь пусть молодые поживут. Моё дело с внуком сидеть да по магазинам ходить, - с достоинством ответила она, видимо привыкшая это повторять и готовая к ответному восхищению.
- Плохо.
- Что плохо? - не поняла она.
- Живёте плохо, гражданка Гапеева.
Её бегающий, как челнок, взгляд недоуменно остановился.
- Уж вы объясните, товарищ следователь, может, не так чего сделала.
- Объясню, - с жаром сказал Рябинин, - обязательно объясню.
Его всегда злила эта мещанская философия, которая выдаёт себя за героическую материнскую любовь: жизнь сильного, ещё не старого человека отдавалась эгоизму великовозрастных деток легко, как старое платье.
- Разве в пятьдесят жизнь любят меньше, чем в двадцать?
- Да, не меньше, - согласилась Гапеева.
- Почему же вы поставили крест на своей жизни? Почему же вы сделались прислугой? Аморально жизнь одного человека приносить в жертву другим. И чему вы научите дочку, зятя, внука? Эгоизму?
"Я спятил", - подумал Рябинин, замолчав под удивлённым взглядом Гапеевой. Вместо допроса он вступает в дискуссию, горячится, высказывает свои взгляды незнакомому человеку.
- А как же, - сплющив губы в струну, начала Гапеева, - а что же мне делать, по-вашему?
- Снять этот тёмный платок и купить модную шляпку. Купить хороший плащ. Ходить в театры, кино, читать книги, работать пойти, замуж выйти…
- Господи! - ужаснулась Гапеева. - Да я замужем! Меня старик у входа ждёт.
- Извините, - устало сказал Рябинин. - Это моё личное мнение.
- Я и вижу, что личное. Вы ещё молодой.
- Да, всего тридцать четыре.
- Сидите в кабинете, жизни не знаете.
Рябинин давно заметил, что незнанием жизни попрекают, когда дело касается хороших порывов. За какую-нибудь пошлость или глупость могут упрекнуть чем угодно, только не незнанием жизни.
- Зачем меня пригласили-то?
Гапеева хитрила, это и по глазам видно. Такая бессмысленная мелкая хитрость неприятно резанула: а он-то перед ней распинался, как на лекции перед алкоголиком!
- Расскажите о ваших соседях Ватунских.
- Всё расскажу как есть, - с готовностью согласилась она. - Кричат каждую неделю. Хозяйка тонко кричит, свирепо. А он всё бубнит, вроде как уговаривает или прощения просит. И вдруг посуду об стенку. Небось всё хрусталь. Люди-то состоятельные, руководящие. А живут хуже работяг. Про других я давно бы заявила. А тут ведь не поверят.
- В квартире у них бывали?
- Зачем же? Мы люди простые, а они начальники.
- Скажите… - Рябинин помолчал. - Через стенку каких-нибудь слов не расслышали?
- Только одно слово - "сообщу".
- Кто из них кричал?
- Она.
- Хорошо расслышали? Не ошиблись?
- Могу хоть на чём поклясться. У вас тут клянутся?
Своими ушами слышала: "Сообщу, сообщу". Стеночки-то в новых домах хиленькие…
Она ещё что-то говорила о современных домах, о вреде больших зарплат и высшего образования. Рябинин смотрел на неё вполглаза и слушал вполуха. Мысль его, как штопор в пробку, ввинтилась в это "сообщу".
Гапеева подписала протокол и ушла, сгибаясь под тяжестью бананов для внука, твёрдо убеждённая, что любит детей. Вряд ли ей пришло в голову, что она уволокла порцию бананов какого-нибудь другого внука, не своего. Вот такие тётки запросто оттирали Рябинина в магазинах, верно рассчитав, что этот невысокий задумчивый человек в очках не возмутится.
Рябинин вскочил со стула и заходил по кабинету, поглаживая сейф, взбалтывая воду в графине и двигая туда-сюда каретку машинки…
Если говорят "сообщу", значит, есть что сообщать. Но это "сообщу" не ложилось в версию личных отношений. Неужели у Ватунского есть за душой то, о чём можно "сообщить"? Рябинину не раз приходилось встречаться с двойной жизнью: дома мещанин, а пришёл на работу и, как лебедь из гадкого утёнка, превратился в строителя передового общества. Таких людей Рябинин раскусывал легко. Ватунский же казался органичным и естественным. Ему хотелось верить. Но есть два свидетеля, которые говорят о другом - в семье Ватунского далеко не всё просто. Факты были против интуиции.
Он подошёл к столу, достал план расследования, вычеркнул всё лишнее и жирно вписал две версии:
1. Убийство на почве личных отношений.
2. Убийство с целью скрыть другое преступление или какой-либо факт.
И поморщился, потому что надо было писать всё-таки "неосторожное убийство". Две версии… Обе они теперь сводятся к одному: что же Ватунская собиралась сообщить?
Рябинин подошёл к окну и открыл форточку - мокрый холодный воздух облил его и побежал низом, холодя ноги. На улице шёл медленный мелкий дождь. Парки в городе поржавели и покраснели. Только тополя под окнами прокуратуры молодцевато зеленели, и за это их сейчас не любил Рябинин - осень, а они без единого красного листа. Дождь шёл с ночи, поэтому вода по чистому асфальту бежала прозрачная. Город стал мокрым, почернел, потемнел, даже стволы тополей казались обгоревшими. Эти стволы как-то в феврале очень удивили его - вдруг стоят с одного бока чёрно-розовые. Чёрные пусть, но розовые, только с одного бока, и в феврале… Долго он ходил вокруг, пока не понял. Примерно в рост человека, а где и повыше, изрезаны стволы чёрными овражистыми бороздами, которые секут зелёную кожу-кору на мелкие лоскутья. На этих лоскутьях коры лежит розоватинка, но посуху она покрыта матовой мутью и не видна. Исхлестал мокрый снег стволы, намокла и пропала муть - и порозовели тополя, как от заходящего солнца.
В субботу он дежурит, а вот в воскресенье наденет резиновые сапоги, бросит в рюкзак краюху хлеба, топорик, ещё чего-нибудь бросит и в любую погоду сядет на электричку. И побредёт под дрожащими тонкими берёзами, загребая ногами охапки жёлтых листьев. И будет грустить вместе с лесом и дождём, грустить о чём-то неизвестном, грустить впрок, как грустит осенью русский человек.
Он прикрыл форточку и повернулся к столу.
В конце концов, что такое следствие, как не совпадение интуиции и фактов? Когда они совпадут, как две копии при совмещении, тогда можно считать, что следствие идёт правильно.
6
Ватунский дома не жил, только иногда заскакивал за какой-нибудь вещью и, как ребёнок в тёмный угол, косил глаза на пол у бара. Формально главный инженер числился на работе: приходил в свой кабинет, бродил по территории комбината и разговаривал с людьми. И обнаружил в себе интересное свойство - работать, не думая о работе, будто сидел, ходил и говорил не он, а его тело отдельно от него. Тогда что же такое был он? Ватунский озирался среди беседы с каким-нибудь инженером, словно не понимая, почему он здесь - пусть его тело сидит и говорит, а он пойдёт пешком по улицам, по лёгкому предзимнему воздуху, и ветер будет выдувать мысли, как песчинки из трухлявого гранита. Ветер выдувал мысли, а их там становилось ещё больше. Но не будь мыслей - нечем было бы жить, оставалось бы одно ненужное тело. Ватунский впервые поверил идеалистам, что сознание первично. И находил этому подтверждение: вот его спросили о здоровье, спросили его разум о состоянии его тела…
Ватунский всегда гордился своим мировоззрением и характером, которые складывались годами в тяжёлой и творческой работе. Люди их называли железными. Но теперь он понял, что сильный характер и чёткое мировоззрение иметь нелегко. Иногда хотелось, чтобы они были не такими уж железными.
Его вдруг потянуло к людям. Появилось желание разговаривать с дворниками, рыболовами, продавщицами, какими-то людьми в потёртой одежде и с лёгким спиртным запахом. Раза два он пил у ларька пиво, чего раньше никогда не делал; пил, чтобы поговорить с людьми. Вдруг начал ходить в баню, где человек после пара особенно словоохотлив. Говорил с ними о вещах простых, понятных, нужных. И как-то легче становилось голове, словно он её на время опустошал.
Как и все мальчишки, он в своё время прочёл много потрёпанных книг, где бородатые злодеи резали людей, а благородные рыцари накалывали инакомыслящих на шпаги. Потом стал читать про убийц с ножами и кольтами, про трупы в чемоданах и лифтах. Во время войны соседи рассказывали про какое-нибудь убийство на пустыре: было страшно, потому что на стене вихляются чёрные тени и чадит фитильная коптилка, а окно для светомаскировки наглухо завешивали одеялом, которым он укрывался на ночь. Уже став главным инженером, при случае с удовольствием прочитывал детектив и с тем же мальчишеским интересом следил за поисками преступника, который был всегда где-то рядом и нигде.
Теперь преступником был он.
Однажды и к ним на комбинат пришла бумага из прокуратуры - слесарь второго цеха спьяну убил приятеля. Ватунский помнил этого слесаря - скуластый нетрезвый мужчина с жёлтыми громадными кулаками.
Видно, ещё с детства пришёл образ убийцы - с угрюмым взглядом, с головой неправильной формы, страшный, как воспрявший покойник.
Теперь убийцей был он.
Ватунский прерывал беседу на полуслове и уходил из комбината мерить улицы широким неточным шагом. Мимо шли люди. Наверняка среди них были и плохие: с тяжёлыми характерами, с грязными душонками, с глуповатыми мыслишками… Может, были и расхитители собственности, как теперь стали называть обыкновенных воров. Но среди них не было убийц.
Он не боялся. Теперь бояться нечего. Не заключения же, когда для него весь город стал камерой, и эта громадная камера хуже маленькой тюремной: из той хоть можно в конце концов освободиться, а из этой не скроешься, как от совести.
Ватунский стал избегать знакомых. Он ушёл в себя - стыд и гордость заморозили его. Товарищей было много, и каждый бы помог - главного инженера знало полгорода. Был друг Шестаков, молчаливый единомышленник, к которому можно идти с любым горем. Директор завода Поликарпов тоже бы всё понял, осудил бы, но помог бы делом и снял бы с души тяжесть порядочную. Да и к первому секретарю райкома партии Кленовскому можно пойти…
Но если бы он и пошёл, то, скорее всего, к тому человеку с лохматой головой, подвижными выразительными губами и подслеповатыми глазами, которые всему верили и во всём сомневались. Хотелось сесть перед ним, спокойно и устало, как не сидел он со дня убийства…
Но Ватунский резко сворачивал на проспект Космонавтов.
7
Утром позвонил Шестаков и, сославшись на нездоровье, попросил перенести вызов. Первый раз он сослался на совещание. Шестаков явно избегал встречи со следователем. Это ещё ни о чём не говорило, потому что в следственные органы люди ходят с неохотой.
У Рябинина получилось "окно", и он решил заняться одним личным делом, которое задумал давно.
Любой культурный человек знает, что теперь вся сила в знаниях. Но, видимо, нет мужчины, который бы в молодости не мечтал о физической силе. Ещё мальчишкой Рябинин хотел обладать экскаваторной мощью - тогда бы он пошёл в постовые милиционеры. Тогда взял бы одной рукой какую-нибудь пьяную, тупую дрянь с взбухшими плечами и короткой красной шеей, поднял в воздух и показывал людям, а хулиган, болтая ногами, дрожал бы перед силой, как раньше дрожали перед ним. И даже теперь, когда закон стал для него воздухом и хлебом, в глубине души Рябинин считал, что, если бы кто-то сильный и справедливый расправлялся с хулиганами на месте, они исчезли бы, как клопы от хлорофоса. Есть порода людей, которая кулак уважает больше, чем правосудие.
В этом году Рябинин заметил, что его тело стало каким-то обтекаемым и мягким, вроде синтетической губки. Дома он начал заниматься гантелями, но большую часть дня приходилось сидеть на работе.
Рябинин надел плащ и проехал на трамвае две остановки. В спортивном магазине почти никого не было. Продавщица получила чек и кивнула на стенд:
- Возьмите сами.
Рябинин глубоко вздохнул, поднял двухпудовую гирю, вытащил её из магазина, поставил на асфальт и начал внимательно рассматривать циферблат часов, будто о чём-то раздумывая. Он действительно раздумывал, как эту пузатую металлическую чушку донести до трамвайной остановки. Молодой мужчина, купивший двухпудовку, должен нести её свободно и легко, поэтому он взял гирю и понёс, изящно оттопырив мизинец. И шагов пять оттопыривал. На шестом начал кособочиться, забыв про мизинец. На десятом тело образовало крутую дугу. Он перебросил гирю и левую руку, опять начал с мизинца, а шагов через десять вновь скривился дугой.
Тогда, презрев общественное мнение, Рябинин взял гирю двумя руками и понёс перед собой. Сначала шагалось ничего, а потом случилось непредвиденное - гиря сама повела его вперёд, сообщая некоторое ускорение. Он шёл всё быстрее, пока не побежал мелким, заплетающимся шагом. Люди шарахались в стороны, а Рябинин нёсся зигзагами, держа перед собой гирю, словно она была отлита из золота и он её только что украл.
Красный и мокрый, ворвался он в трамвай и грохнул гирю на пол. Люди, как один, повернули к нему головы. Какая-то старушка прошептала "господи" и попыталась уступить место. У него даже мелькнула мысль выпрыгнуть из трамвая, оставив гирю этой старушке.
Перед прокуратурой Рябинин поставил её на плечо и бегом пустился по коридору. У канцелярии мелькнуло удивлённое лицо Юркова, который сразу пошёл за ним, заворожённо смотря на гирю.
Рябинин открыл кабинет, втащил гирю и опустил её между стенкой и сейфом, чтобы никто не видел.
- Вещественное доказательство? - поинтересовался Юрков.
- Нет, личное имущество, уточнил Рябинин, вытирая платком мокрое лицо.
- Зачем она тебе?
- Сам не знаю. Уж больно тяжела. Может, тебе в хозяйство отдам.
- А мне зачем? - усмехнулся Юрков.
- Навоз будешь трамбовать.
Юрков быстро взглянул на него, проверяя, что в эту фразу вложено.
- Напрасно иронизируешь. Физическая работа ещё никому не вредила.
- У тебя стало всепоглощающей страстью ягодки выращивать.
- Хобби у каждого есть. Ты вон книжечки собираешь…
- А по тебе это одно и то же - навоз ли трамбовать, книжечки ли читать?
- Умника строишь, - разозлился Юрков. - Много таких умников, а хлеб растёт в навозе, к твоему сведению. Критикуете, а хлеб едите и ягоды едите. Что бы вы делали без этого утрамбованного навоза? И так белоручек развелось! Вон в жилконторах водопроводчиков не хватает.
- Толя, ты прав на сто один процент, - добродушно согласился Рябинин.
- Как прав? - Юрков было приготовился к спору.
- Прав вообще и не прав в частности.
- Как не прав?
- Видишь ли, Толя, есть профессии, которые требуют человека целиком. Например, наша. Сам знаешь, сколько надо знать и понимать при расследовании даже среднего дела. Следователь всегда должен быть на познавательной волне, что ли. А какую ты читал последнюю книжку?
- Мои показатели не хуже твоих.
- Даже лучше, - вздохнул Рябинин. - Дел ты кончаешь больше. Но я говорю не о показателях…
Дверь широко распахнулась, и вошёл прокурор - он иногда для порядка хаживал по кабинетам.
- Ну, как дела, товарищи следователи? - спросил он, пожимая им руки.
- Завтра кончаю одно дело, - отозвался Юрков.
- А у вас как? - Гаранин наклонил лобастую голову к Рябинину.
- Потихоньку разбираюсь.
- Всегда у вас потихоньку… А что вы такой красный? Как себя чувствуете?
- Ничего… Так себе, - замямлил Рябинин.
- По-моему, у вас температура. Жар чувствуете?
- Вообще-то тепло, - признался Рябинин, которому действительно было жарко.
- Немедленно идите домой. Слышите, я приказываю - немедленно домой!
- Хорошо, Семён Семёнович, - покорно согласился Рябинин.
Не объяснять же было про гирю. Гаранин стремительно ушёл. Вслед за ним ушёл и Юрков, подмигнув Рябинину: иди, мол, коли гонят.
Рябинин набрал номер уголовного розыска. В ответном "слушаю" была лёгкая небрежность, словно говорившему не хотелось открывать рот.
- Мне б Мегрэ, - попросил Рябинин.
- Мегрэ слушает, - ещё небрежнее ответил Мегрэ.
- Товарищ Мегрэ, вы не можете вынуть изо рта трубку, которую курите из чисто позерских соображений, и послушать меня?
- Товарищ Рябинин, я её вытащу, когда начну говорить.
И Петельников сделал "пуф", что означало пущенное колечко дыма.
- Серьёзно, Вадим, нужна помощь уголовного розыска.
- Я весь внимание, - отчётливо сказал Петельников уже без трубки.
8
Пришёл Ватунский, сам, без вызова. Он слегка, как говорила секретарша Маша Гвоздикина, "отдубел", но был ещё мрачен и вял.
Рябинин осторожно, словно незнакомый брод, стал прощупывать его настроение.
- Напрасно вы, - устало сказал Ватунский. - Ничего я не скрываю.
У Рябинина иронично дёрнулись губы - сами, но он их сейчас не особенно и сжимал.
- Ничего важного для юридической квалификации, - добавил главный инженер, заметив иронию следователя, и не то улыбнулся, не то раскусил что-то горькое.
- Мотивы тоже входят в квалификацию преступления, - возразил Рябинин. - В конце концов, квалификация - дело наше, юристов. А вот сказать о мотивах в ваших же интересах. Если жена вас оскорбила, то важно знать, действительно ли это оскорбление или вы его так восприняли. Мотив преступления может быть смягчающим обстоятельством…
- А может и отягчающим, - усмехнулся Ватунский.
Он ещё не был готов для допроса, для настоящего серьёзного разговора, и Рябинин не знал, когда он будет готов и будет ли.
- Я не думаю, Максим Васильевич, что у вас был низменный мотив.
Ватунский молчал. Конечно, это заигрывание было слишком дешёвым, но не клясться же ему, что следователь действительно так думает.
- А вы уверены, - продолжал Рябинин, - что я ничего не знаю?
Ватунский вскинул голову. Рябинин бесстрастно смотрел ему в глаза, ничего не выражая, - может быть, чуть-чуть насмешливо.
- Товарищ следователь, я понимаю вас - работа… Но поймите и меня. Личные, семейные, интимные отношения, или как там они называются, я не хочу трогать. Если вы узнали что-нибудь и без меня…
Он запнулся и опять стал всматриваться в следователя, силясь проникнуть под очки, обегая взглядом щёки и губы. Теперь перед следователем сидел волевой, сильный человек, равный противник, а может быть, и сильней, и сейчас даже наверняка сильней, потому что он знал всё, а Рябинин только часть. Ватунский уже начал бороться.
- Напрасно вы пытаетесь что-то узнать по моему лицу, - улыбнулся Рябинин.
- Почему вы говорите о мотиве преступления? Я ударил, только чтобы ударить. Разве так убивают? Вы верите мне?
В его больших серых глазах Рябинин впервые увидел страх, но страх не животный, а страх остаться непонятым, страх умного перед дураком.
- Верю, - неуверенно сказал Рябинин и дал ему подписать полстранички протокола.
Ватунский подписал лист, кивнул и пошёл к двери.
- И всё-таки вы всё мне расскажете. Сами! - почти весело сказал вдогонку Рябинин.
- Почему же?
- А потому, что вам это нужнее, чем мне.
Главный инженер пожал плечами и вышел. И опять Рябинин ощутил двойственное чувство - доводы разума противоречили симпатии к Ватунскому. Допрос получился бесплодным.