- Какой в этом смысл? - мягко спросил Рябинин, у которого сейчас всё расслаблялось, словно тело оттаивало и уходила из него боль, как после приступа. Кончилась первая стадия допроса, когда подключались все нервы - даже где-то в пятке ныло, будто там оказался больной зуб. Начиналась вторая стадия, трезвая, рассудочная и логичная, которую Рябинин особенно любил, если перед ним был умный человек.
- Он мой друг, - наконец просто сказал Шестаков.
- Понимаю, но речь идёт о смерти.
- А вы бы рассказали о своём друге? - вдруг спросил Шестаков.
Рябинин ждал этого вопроса. Решения его не было ни в кодексе, ни в диссертациях. Закон под страхом наказания обязывает жену говорить правду о муже, сына об отце и сестру о брате, хотя их показания могут лечь в доказательство вины близкого человека. Закон не признаёт родственных отношений - он знает только свидетеля. Мораль восстаёт против этого, и Рябинин считал, что закон нужно менять.
Сложнее было с дружескими отношениями. Закон, опираясь на мораль, обязывал свидетеля рассказывать правду о своём друге. А другая мораль, тоже наша, обязывает помочь в беде и уж никак не способствовать ей. Сам погибай, а товарища выручай. И Рябинин не был уверен, что эта вторая мораль так уж не права, коли мы воспитываем в человеке чувство товарищества.
Сейчас от ответа Рябинина зависел весь тон дальнейшего разговора. Возьми он неверную ноту - и ответы Шестакова сразу нальются фальшью, как ботинки водой при неверном шаге по трясине. Но в этой верной ноте и был весь секрет второй стадии допроса, если не всего допроса.
- Я мог бы наговорить сейчас кучу чепухи. Что вопросов мне не задают, что у меня не может быть друга преступника, что я сам бы приволок его к прокурору… Но вам я скажу другое. То, что вы знаете о нём, - является преступлением?
- Помилуйте, Ватунский и преступление… Вот только случай с женой и был.
- Могли быть у него низменные мотивы?
- Даже мысли такой не допускаю.
- Тогда я даю честное слово, что все иные сведения, которые вы мне сообщите, не будут обращены против него. Поймите, какой бы Ватунский ни был хороший, дело не закончится, пока не будут выявлены мотивы.
- А он сам не говорит? - спросил Шестаков и остро глянул прищуренными глазами.
Рябинина так и подмывало сказать что-нибудь небрежное вроде: "Ну что вы, всё рассказал…"
За много лет работы Рябинин убедился в одном простом и мудром правиле, которое, как всё простое и мудрое, приходит не сразу: честность свидетеля находится в прямой зависимости от честности следователя. Когда следователь хитрит, говорит неправду, мелко егозит и старается не по убеждению, а за оклад, свидетель тоже замыкается или отделывается формальными ответами.
Поэтому Рябинин никогда не обманывал, а мог только умолчать, о чём надо было умолчать.
- Не говорит, - твёрдо признался Рябинин. - Это и понятно, а вы должны сказать. Уверен, что Ватунский вас поймёт и когда-нибудь поблагодарит.
- Как он её ударил, я не знаю, - начал Шестаков. - Сам он не говорит, а спрашивать как-то не ко времени. Жили они плохо. Скандалы были почти ежедневно…
- Из-за чего скандалы?
- Нина Ватунская была довольно-таки тяжёлый человек. Как теперь говорят - элементарная несовместимость.
- Причиной скандалов был только её характер?
Шестаков взял скрепку, согнул её, разогнул, поправил галстук, внимательно осмотрел ногти, поводил взглядом по стенам и уставился на портрет.
- Дзержинский, - сказал Рябинин.
Свидетель метнул взгляд с портрета в угол.
- А это сейф. Металлический.
Шестаков вздохнул.
- Я думал, мы поняли друг друга, - вздохнул и Рябинин.
В кабинете стало тихо, как на чердаке. Теперь Шестаков смотрел в стол. Тишина росла, расползалась и уже ощущалась физически. Рябинин давно заметил, что слабые люди долгой паузы не выносят.
- Разрешите мне подумать и прийти завтра, - поднял глаза Шестаков.
- Нет! - отрезал Рябинин.
Контакт пропадал на глазах, но завтра пришлось бы всё начинать сначала. Свидетелю надо было помочь, чуть-чуть, для первого шага. И Рябинин пошёл на риск.
- А ведь я знаю, о чём вы не хотите говорить!
- О чём? - насторожился свидетель.
- О доме номер семьдесят три на проспекте Космонавтов, например…
Шестаков глуповато уставился на следователя. Рябинин спокойно рассматривал его и улыбался - немного понимающе, немного поощрительно и чуть устало.
- Зачем же тогда спрашивать? - наконец выдавил Шестаков.
- Тут много причин, - уклончиво ответил Рябинин.
- Ну, если знаете… У Ватунского есть женщина. Как это no-вашему… сожительница, что ли?
- А по-вашему?
- Он любит её. В общем, жена узнала, скандал, ну а дальше вам известно.
- Как её зовут?
- Ничего не знаю: ни имени, ни места работы, ни места жительства. Где-то на Космонавтов. Её он скрывал даже от меня.
- Откуда вам известно, что он её любит?
- Ну, как бы это сказать… Заметно.
- Почему же он не развёлся с женой?
- О-о! Ватунский слишком дорожит мнением руководства и сослуживцев.
Шестаков начал рассказывать о самом Ватунском и говорил долго и убеждённо. Его бледное лицо порозовело полосами. Галстук вздыбился бугром, пиджак ездил по сухим плечам, чёрные прямые волосы рассыпались на две половинки и лежали, как вороньи крылья.
Шестаков всё говорил о своём друге, попутно объясняя проблемы комбината, и словно старался в чём-то оправдаться. Рябинин знал, в чём и перед кем он оправдывается - перед своей совестью за показания о Ватунском.
- Напрасно волнуетесь, - перебил его Рябинин. - Вы ничего плохого не сделали и другу не повредили.
- Да? - с надеждой спросил Шестаков.
Расстались они тепло. Рябинин пожал ему руку и подумал, что хорошо бы поговорить с Шестаковым, не здесь, а где-нибудь в компании или дома, и не так, как удав с кроликом, а на равных, и не о мотивах и убийствах, а обо всём в мире, о чём говорят умные мужчины за бутылкой вина.
Итак - банальная любовница.
12
Директор комбината на минуту остался один в своём кабинете-зале. Весь день шли люди, собирались совещания, трещали телефоны. Сегодня был, как он называл, "день открытых дверей" - до семнадцати часов. И сейчас, приказав никого не пускать, Поликарпов вытянулся в кресле, включил вентилятор и с удовольствием закурил последнюю из двух сигарет, положенных ему на день. Работать предстояло до десяти вечера, и поэтому он не спешил, стараясь ни о чём не думать. Но не думать можно только во сне, да и то не всегда.
Как-то на комбинате сложилась такая обстановка с обрубщиками и слесарями, что хоть выходи на улицу и христа ради проси прохожих идти на комбинат. На улицу он не пошёл, а, расстроенный, лёг спать. И вот во сне начал думать легко и чётко - так и в кабинете не думалось. Он проснулся от удивления, сел в кровати, додумал всё до конца и тут же, часа в два ночи, позвонил Ватунскому. Выход был найден.
Из-за высокой обитой двери неслышно скользнула новая секретарша. Она что-то сказала, но Поликарпов не понял и махнул рукой. Она подошла к столу, покраснев окончательно. Хорошая девочка, ещё не испорченная всякими подношениями в виде конфеток, цветочков, сувениров, которые дают секретарю, имея в виду директора.
- Виктор Борисович, там хочет женщина к вам пройти.
- Я уже не принимаю.
- Она не уходит.
- Кто?
- Не называется.
- Не называется? Почему?
- Не знаю. Она странная, - добавила секретарша.
- А по какому вопросу?
- Говорит, по личному.
Директор поморщился - личным вопросом чаще всего называли квартирный. Он не принял бы её: должен быть порядок, но его слегка удивило, что она не называет себя.
Поликарпов кивнул. Секретарша пошла к двери простым шагом, не подчёркивая своих прелестей, хотя они у неё были. Директор смотрел вслед немного осовелым после трудного дня взглядом и думал, что таких скромных секретарей у него ещё не было.
Женщина вошла тут же и не встала, как обычно делают просительницы, у двери, а пошла прямо к столу через громадный кабинет. Директор выключил вентилятор, ткнул сигарету в пепельницу, поставил локти на стол и на сцепленные руки уложил своё широкое мясистое лицо.
- Здравствуйте, Виктор Борисович. Я пришла…
- Здравствуйте, - буркнул он. - Садитесь. Кто вы такая?
Секретарша оказалась права - женщина была странной, но вроде бы приличной. Уж чего-чего, а за двадцать шесть лет руководящей работы приличного человека он узнавал. Как и непорядочного.
- Я… я… никто.
Директор улыбнулся, и лицо его заходило буграми - такая посетительница оказалась ко времени, после трудной работы можно поговорить даже с "никто".
- Разные люди у меня бывали, а вот "никто" - первый раз.
- Я не могу вам назваться.
- О! Тогда нужно было прийти в полумаске или назначить мне свидание.
Женщина не улыбнулась, даже губы не дрогнули. Директор смотрел на неё, не испытывая никакой охоты говорить серьёзно, тем более что посетительница была средних лет, очень моложава, синеглаза и бела. Директор подумал, что она похожа на Василису Прекрасную. Впрочем, у Василисы могли быть и не синие глаза. Он считал, что вот таких глаз, как у этой таинственной незнакомки, синих до густоты, до мрака, в природе очень мало. Больше разведенно-голубоватых, чуть подкрашенных синевой.
- Виктор Борисович, неважно, кто я.
- Что же важно?
- Важно, зачем я пришла.
- А зачем?
Она поднесла сложенные руки к груди, потом ко рту, и опять он подумал, что вот, наверное, такими были древние славянки и вот так же подносили белые тёплые руки к груди в страхе перед татарином.
- Да вы никак плачете? - строго спросил он.
- Не плачу…
- Нет, плачете! - разозлился директор, не терпевший слёз.
- Виктор Борисович, говорят, вы хороший человек…
- Хороший, хороший, только перестаньте плакать.
- Перестала, - всхлипнула она. - Ради бога, помогите Ватунскому…
- Ватунскому? А вы кто ему?
- Никто.
- Так, - сказал он.
Директор много повидал на своём веку - и войны хватил прилично, да и неприятностей всяких был рюкзак. Горе и беды идут к тому, кто живёт побыстрее, думает пошире и чувствует поглубже. А развесёлое счастье валит дуракам, как деньги калымщику. Что-что, а горе от неурядиц он отличал. Если женщина-"никто" пришла в горе к незнакомому человеку, к директору комбината, плакать и просить - так кто она?
- Только не говорите Ватунскому, - старалась не плакать женщина, - что я была у вас.
- Не скажу, - пробурчал он. - А что я могу для него сделать?
- Позвоните куда-нибудь… Прокурору… Не знаю что, но только помогите!
Она вскочила с кресла, и Поликарпов испугался, что незнакомка бухнется на колени или начнёт целовать руку.
- Да сядьте вы! - сердито бросил он, прижимая её взглядом к стулу.
Она села, сложила руки на коленях, пытаясь изобразить спокойствие. Директор смотрел на вентилятор, чтобы не видеть её дрожащего лица.
- Прокурору я уже звонил.
Не странно ли устроена жизнь? Он, директор комбината, Виктор Борисович Поликарпов, звонил прокурору, а теперь сидит и думает, как спасти главного инженера. А ведь ему намекнули в главке, что директором хотят сделать Ватунского. И согласовано уже везде. А ему, Поликарпову, другое местечко подыщут, тоже неплохое, но поменьше - не комбинат, а какой-нибудь заводик. Поэтому и собирался он на пенсию - не мог пойти на понижение из-за гордости, а может, и обидно было немного. Будь на месте главного инженера не Ватунский, а другой, позауряднее, работать бы Поликарпову и работать. Выходит, из-за Ватунского шёл на пенсию. А вот сейчас сидит и думает, как спасти его, чёрта талантливого, от суда.
Директор комбината снял трубку и попросил:
- Соедините меня с Кленовским.
Женщина-"никто" взглянула на него робко и благодарно, как собака, которую погладили.
13
Вчера Рябинин полдня просидел над петельниковским списком жильцов. Среди них была любовница Ватунского. Конечно, не иголка в сене, но и не кирпич в перине. Он просеивал жильцов, как муку через решето, сквозь маленькое социологическое сито. Долго думал, каким сделать ячейки этого сита, чтобы просеивалось наверняка. Сразу выбросил образование, как не говорящее ни о чём, разве только о дипломе в кармане. Вряд ли Ватунскому нужен диплом, если перед ним сам человек. Поколебавшись, оставил возраст, хотя для любви это не более важно, чем сотня лет для истории земли. Пожалуй, самый верный признак - это замужество или одиночество. Одиноких в возрасте от двадцати пяти до сорока лет в списке было трое: Козлова, Новикова и Шумская. Рябинин сразу выписал повестки и послал с курьером.
И вот сегодня ждал, листая ещё не подшитое дело.
Эта женщина, если он её найдёт, ничего нового ему не скажет, вероятно, только подтвердит уже известное. Но Рябинин ждал её - ту, ради которой Ватунский убил красавицу.
Дверь открыли толчком. Воздух в кабинете метнулся, выветрив бумаги из папки, которые зашелестели по столу. Перед Рябининым стояла тяжело дышавшая женщина с зеленовато-серым, как запылённая бутылка, лицом.
- Вышла, а в ящике повестка. Шумская я. Что-нибудь случилось с братом?
- Сядьте и успокойтесь. Ничего с вашим братом не случилось.
Она облегчённо села.
- Брату девятнадцать. Поехал в командировку. Вся душа изболелась…
- С братом всё в порядке, - ещё раз успокоил он. - Вы знаете Ватунского? - спросил Рябинин и пристально взглянул на светлеющее лицо: он уже знал, что это не она.
- Где-то слышала эту фамилию. Нет, не вспомнить. Говорите, с братом всё в порядке?
- Конечно. Давайте отмечу повестку.
Рябинин отпустил её, даже не составив протокола допроса, что вообще-то не полагалось. Он знал тип этих нервных и честных людей, которые, получив повестку, звонят по телефону, плохо спят по ночам и прибегают утром ни свет ни заря. Следователи, рассылая повестки пачками, считают это дело для людей обычным, как получение утренней газеты. Но вызов человека в следственные органы даже свидетелем - явление всё-таки необыденное. Как-то Рябинину позвонила секретарша и сообщила, что на утро его вызывает прокурор города. Рябинин ничего не совершал, ничего не преступал, сам был работником прокуратуры и всё-таки вечер провёл неспокойно, словно засела где-то заноза. Поэтому он никогда не посылал повестки на праздники и выходные дни.
- Вызывали? - заглянула в дверную щель пышнощёкая женщина.
- Вызывал, - согласился Рябинин.
- Козлова, - представилась она. - Работаю продавцом в винном отделе. Думаю, опять насчёт пьяниц, которые всё на двоих да на троих…
- Нет, не насчёт пьяниц.
- А больше зачем? Не на свиданку же, - засмеялась она и села так, что её могучая грудь в красной кофте легла на стол, слегка белея на вершинках сквозь растянутую ткань.
Он тоже улыбнулся, потому что никогда не отказывался от беседы-разрядки на вольные темы, когда не было деловой. А деловой наверняка не было.
- Может, у вас тут мужья излишние есть? - весело поинтересовалась Козлова.
- А-что - дефицит?
- Около моего отдела сколько хочешь. Только стоять не могут: как скинутся, так тут же и падают.
- А женщины их подбирают?
- Прямо-то! Кому они нужны? Думаете - от мужика много толку? Как в балете.
- Что в балете? - не понял Рябинин.
- Смотрели вчера по телевизору балет? Она танцует, выкрутасы крутит, а он? Поднять да поддержать. Так мужик и в семье, как в балете: пожрать да когда гвоздь вбить, - бойко рассказывала продавщица, шустро играя глазами.
- Есть мужья и хорошие… - начал было Рябинин.
- Нету, сама была два раза замужем. У первого мужа работа была шибко хорошая - на полчаса раньше прийти, на полчаса раньше уйти. Ну и запил, как дырявое ведро, сколько в него ни лей - всё мало. Придёт домой и лежит, как полотенце. Я, конечно, озлюсь, ну и пошла у нас свара. Разве это жизнь!
- Ну и чем она кончилась?
- Умер, пришёл пьяный и умер. Вскрыли его в больнице, копались-копались, отчего умер-то, оказалось - паршивый был мужик.
- Понятно, - весело согласился Рябинин.
Козлова рассказывала охотно, доверительно, как хорошему приятелю, с которым давно не виделась. Она шевелила мягкими крутыми плечами, отчего грудь на столе подрагивала. Маленький кабинет наполнился запахом здорового женского тела, терпким без духов.
- Со вторым мужем познакомились мы восьмого марта. В процессе этого знакомства родилась дочь. Потом родился сын. А потом ему захотелось чего-то среднего…
- Как? - не понял Рябинин.
- Что с него, с лесовика, возьмёшь? Он работал-то знаете кем? Есть такие мужики - в лесу живут да за зверями бегают. Ягель, что ли?
- Егерь, - поправил Рябинин.
- Вот. Он в лес убег от меня за лосями шастать. Постояли у меня с недельку макароны поперёк горла, да ничего, отошла.
- Так и живёте с двумя детьми?
- С тремя. Третий между прочим появился, - совсем развеселилась Козлова, заливаясь смехом, от которого задрожали и грудь, и стол, и пол под ногами.
- А вы весёлая женщина.
- А чего? Квартира есть, харчи продаются, тряпки носим, телевизор светится. Живи себе, пока рак внутри нас не свистнул. Я задумчивых не люблю.
Тут Рябинин как раз и задумался: а может, весь смысл жизни, все истины мира, вся философия тех толстых книг, которые занимали у него дома стены, в словах этой весёлой женщины с быстрыми осмысленными глазками - живи, пока живётся…
- Я брюнетов не люблю, - вдруг засмущалась Козлова, поводя глазками по тёмно-пепельным волосам следователя, - я к ним равнодушна.
- Да, - отреагировал Рябинин на это сообщение.
- Они мне антисимпатичны.
- Да, - дакнул он ещё раз.
- Приходите к нам в магазин за винно-водочными изделиями, - окончательно потупилась Козлова.
- Спасибо, но я задумчивый. - Рябинин встал. - Ну, благодарю за посещение.
Козлова поднялась, как ни в чём не бывало хихикнула, попрощалась, но у двери спросила:
- А зачем вызывали-то?
- Поговорить… о мужьях.
Она ещё раз отрывисто хихикнула и ушла, мягко покачиваясь.
Обычно в таких случаях у Рябинина затлевала тихая злость, которую эти женщины сразу замечали. Но Козлову он воспринял спокойно, может быть, за её радостно-телячью философию и какое-то амёбистое ощущение жизни.
Рябинин усмехнулся и начал опять рассматривать список, хотя знал его уже наизусть. Сидел недвижно, уставившись в разлинованную бумагу…
Что-то прошуршало по полу. Рябинин бросил взгляд на сейф, где стояла гиря, но она стояла, как стояла, потому что была железная. Он вернулся к списку, но опять зашелестело - только мышей не хватало. Рябинин глянул под стол и резко вскинул голову.
Тихо, как опавшее дерево, у двери стояла женщина.