– Чья бы корова мычала! – Наталья явно была в ударе. – Сам ларьки казачил, а мне погулять нельзя! И ведь, гад такой, растлил девушку, когда та ещё молодушкой была… – Она наигранно-печально вздохнула. – И как тебя только хватало на всех? Ко мне по пять раз за ночь лез, а потом ещё по ассистенткам на съёмках свистел! К хорошему быстро привыкаешь, и теперь мне не в лом на хор вставать. Девки, я вам рекомендую! Он в любви – Бетховен…
– Да что ты несёшь, Наталья? – наконец опомнился тот, кто брал данные. – Товарищ капитан…
– А чего? Я правду говорю. А правда – дело святое. Чего молчишь, муженёк? При тебе женщину оскорбляют, а ты зубы скалишь. Пан Анджей, называется! Послужил в ментовке, и сам стал, как эти серые… Тьфу, портупея! – Наталья в шутку дрыгнула ногой.
Молодой милиционер снял фуражку и вытер лоб ладонью. Остальные только качали головами.
– Как была без чердака, так и осталась! – Андрей спихнул Наталью с колен. – Сиди и молчи, а я с мальчиком вон поговорю. Вроде бы фейс его мне знакомый…
Озирский обратил внимание на мрачного громилу со светлыми волосами ёжиком, одетого с ног до головы в "варёнку". Его только что вывели из зала.
– Как фамилия, герой?
– Горшков Сашечка! – неожиданно заулыбался рэкетир. – Что, Блад, теперь и кабаки шмонаешь?
– Сашечка, здоровому бугаю, "тёлок" потрошить? – Андрей проигнорировал вопрос Горшкова. – На тебе же пахать можно!
Наталья щекотала волосами его щёку и страстно закатывала глаза, но бывший супруг не обращал на неё внимания.
– А катушки из-под ниток надоели! – Парень сплюнул прямо на пол.
– Гражданин Горшков, ведите себя культурно! Тут иностранцы ходят. Какие катушки? Не ботай по фене, у меня от неё сыпь…
– Да это не "феня"… – Сашечка вытер мокрые красные губы ладонью. – Те самые катушки, которым советский ребёнок должен радоваться. Мать меня хотела человеком будущего воспитать. Нарожала двух сестёр и брата – чтобы не рос эгоистом. Специально в дрань одевала, потому что не в тряпках счастье. Важно, чтобы человек душой был красив! На руки никогда не брала, по голове не гладила. Чтобы мороженое купить – удавиться легче! За худое слово про Брежнева она меня носом в угол ставила. Помню, на приёме у логопеда я спросил: "Мам, чего ты меня сюда водишь? Вон Ленин картавил, а к логопеду не ходил!"
Проститутки засмеялись. Милиционеры ухмыльнулись тоже.
– Вот вы ржёте, а меня мать на неделю прогулок лишила. Две недели со мной не разговаривала, пока я на коленях перед портретом прощения не попросил. Или даст, бывало, бутерброд, и смотрит, поделюсь ли с младшими. Если сам с голодухи сожру – она меня по затылку! А я жить хочу по-человечески, без большевистских закидонов, понятно?! Жить! А как надо? Никто не научил. И мама тоже… Теперь самогон варит и в церковь бегает – грехи замаливать. Уже сама круто забурела, и портрет Ленина со стены сняла…
– Филипп Адольфович! – крикнул Кириков, наконец-то заметив пропавшего приятеля. – Ты куда подевался? Не стыдно? Мы сидим, ждём. Банкет начать не можем…
– Сейчас иду! – Готтхильф с сожалением покинул своё место и стал пробираться к выходу.
Андрей скользнул по нему ничего не выражающим взглядом, потом вскочил с диванчика. Он кого-то увидел в дверях и поспешил поздороваться. Протискиваясь мимо Обера, он равнодушно извинился. А сам сунул ему в карман бумажку, свернутую особым образом. Такими обычно мальчишки плевались на переменах, и Андрей тут не был исключением.
Записку Обер прочитал уже в зале, когда все чокались и славили виновника торжества. Супруги Кирикова за столом не было. Толя сказал, что Люба решила не стеснять своим присутствием мужскую на девять десятых компанию. Филипп, зажёвывая коньяк лимоном, развернул под скатертью узкую полоску тетрадной бумаги в клеточку, исписанную загогулистым почерком Андрея.
"Осмотри зал и иди в туалет, во вторую от входа кабинку. Выбери момент, не вызывая подозрений. В дверь стукни три раза, потом – два".
Филипп шёпотом сказал Анатолию, что Регина просила его срочно позвонить. Легенда с туалетом была уже использована. Сам он направился туда, куда велел Озирский. Простучал пять раз, и быстро попал в кабинку.
Давясь от смеха, Андрей спросил шёпотом:
– Веталь там?
– Там. В серой паре и белом шёлковом жилете. Очки у него в золотой оправе. За столиком один, что тоже нам на руку. Я к нему подсяду, когда нужно будет.
– А охрана? Разглядел?
– Двое с бабами неподалёку, но мне они должны поверить. Вы с группой туда не суйтесь, лучше погуляйте по Садовой. В восемь часов я Веталя в курилку приведу – он, как и я, без этого не может. Но ещё раз прошу вас всех – наденьте "броники", потому что Веталь бьёт без промаха. И невооружённым уже давно не ходит даже по квартире…
– Понял, всё передам ребятам. Выходи, а я – немного погодя. Записку отдай, я её сожгу, чтобы у тебя из кармана не выпала. Вдруг танцевать придётся?
– Не знаю. Вполне может быть… Не подведите, умоляю – ставки слишком высоки. Держи записку! Между прочим, с облавой получилось очень здорово. Я бы на месте Веталя тоже ни о чём не догадался…
* * *
Рашен, рашен, рашен!..
Залихватская песня гремела на весь зал, когда Филипп вернулся к своему столику. Хмельной Марик никак не мог попасть вилкой в куриную котлету "Де валяй". Кириков налегал на водочку и уже здорово набрался. Остальные гости ели так, что трещало за ушами. В голодное время попасть на банкет в "Метрополь" считалось огромной удачей.
Веталь пока не замечал Готтхильфа, но ждал его и всё время поглядывал то на часы, то на дверь. Наблюдая за ним со своего места. Филипп решил обещать ему всё – лишь бы не спугнуть в последний момент, когда обратной дороги не будет…
– Ламбада! – донеслось со сцены. И тут в зал полилась завораживающая, супермодная в этом сезоне мелодия.
Зал в момент наэлектризовался, и единственная дама за их столом, Ниночка Нефёдова, заулыбалась Готтхильфу. Тощая, высокая, с конским хвостом за спиной и хрипловатым страстным голосом, она как нельзя лучше подходила для этого танца. Только они с Филиппом сумели постичь сие сложное искусство. Ему ничего не стоило освоить любой танец, но особенно хорошо удавался степ. А ламбады мужики элементарно боялись, так как сильно возбуждались – буквально до судорог. Обер же выполнял все движения ламбады, оставаясь холодным, как айсберг.
Сейчас он танцевал более эмоционально – не потому, что очень уж запал на Ниночку. Просто ему хотелось выплеснуть где-то своё внутреннее напряжение и заглушить голос совести. Он должен был сейчас сдать легавке если не друга, то доброго знакомого, товарища по несчастью, тоже рождённого в ссылке. И, честно говоря, Обер плохо представлял, как потом будет жить с этим…
На Филиппа и Нину засмотрелись уже не только сидящие за столами, но и танцующие; они стали потихоньку копировать движения. Веталь тоже развернулся, внимательно наблюдая за Обером и его партнёршей. На лице его Филипп прочитал гамму самых разных эмоций – от искренней радости до злобной тоски. Когда по аплодисменты Филипп с Ниночкой возвращались к столу, отбиваясь от желающих взять у них уроки танцев, Веталь поднялся. Раздвинув в салонной улыбке тонкие губы, он подошёл к пирующей компании учёных.
– Добрый вечер! Приятнейшего вам аппетита! – Веталь пожал руки мужчинам, а Ниночке поцеловал. – Мы хорошо знакомы с непревзойдённым танцором Филиппом Адольфовичем уже очень давно. Он не даст соврать.
– Да? Серьёзно?! Подсаживайтесь к нам, милости просим! – Пьяный Кириков сделал разухабистый жест.
– Благодарю, я уже сыт и пьян. А пока, тысяча извинений, но мне нужно утащить на минутку вашего друга. Позволите?
– Ради Бога! Филипп у нас такой занятой, что и выпить некогда. Но я давно знаю, что он себе не принадлежит. – Кириков вертел в пальцах белую гвоздику из букета. Нина испуганно отняла цветок и вернула в вазу – чтобы было девять штук.
Готтхильф, с одной стороны, был рад тому, что Веталь объявился сам. С другой стороны, он понимал, что криминальный налёт на физиономии Холодаева слишком уж бросается в глаза, и нужно поскорее удалиться.
Они сели за стол Веталя, и тот сразу спросил:
– Семён передал тебе, что мне хата нужна? Всего на три дня, а потом я к Аде уеду. Надолго, может, навсегда.
Готтхильф про себя отметил, что лучшего момента для ареста Веталя точно уже не будет.
– Да, передал, так что можешь не рассказывать. В Песочном отсидишься, хотя там пока беспорядок. Ну, да три дня вытерпишь…
– Обер, ты заметил, что вокруг полно мусоров? Интересно, по какому поводу? "Тачки" их, гляжу, на приколе…
Веталь налил себе "Камю", пригубил и отставил рюмку подальше от Обера.
Тот усмехнулся:
– Странно как-то… Не доверяешь мне, а просишь помощи. Ясно – за неимением гербовой бумаги пишут на простой. А что касается мусоров… Рэкетов ловят в валютном – шлюх совсем зажрали. Веталь, да что с тобой? Ты в испарине весь – оботрись!
– Ты уверен, что рэкетов? – Веталь наклонился к лицу Обера, и тот почуял запах водочного перегара. – Руки мёрзнут, как ледышки. Сердце трепыхается уже неделю, и ничем не снять перебои. Мать от этого же скончалась, ей семьдесят два года было. А мне – и шестидесяти двух нет. До июля не доживу, наверное, не справлю. Всё может случиться, Обер. Возможно, мы видимся в последний раз. Мона мне не советовала сегодня сюда ходить. Но я тебя к ней на хазу не могу позвать. Дом мусора пасут плотно, а здесь всё же легче встретиться. – Веталь своими холодными пальцами стиснул запястье Филиппа пониже манжеты. – У меня ствол с собой. И живым всё равно не дамся. Не увидеть гадам меня на скамье подсудимых, и в зону меня не упечь! Ночами не сплю, хоть и глотаю "колёса". А сегодня задремал ненадолго, и сон увидел. Будто идём мы втроём – мама, я и брат Викентий, который во время войны умер от скарлатины. А я не такой, как сейчас. Тоже ребёнок, ну, может, подросток. Мать ведёт нас обоих за руки. И вот идём мы по скошенному полю, а вокруг осень. Жёлтые листья кругом, дождь сыплет. И вдруг перед нами – дом. Новый, тесовый, с высоким крыльцом, с резными наличниками. Я даже оробел, остановился. А мать ласково так говорит: "Виталик, иди скорее под крышу, промокнешь! Мы с Викешей тут давно живём. И ты теперь будешь с нами жить…"
Готтхильф даже вздрогнул – слишком уж нехороший сон увидел Веталь. А тот через плечо взглянул на учёных.
– Обер, посиди ты со мной! Брось своих фраеров с… матери! Ты их увидишь ещё, а меня – вряд ли. Митька сейчас в Прибалтике, встречает транспорт с товаром. Потом вывезет меня в Соуми, а сам останется на хозяйстве. Надеюсь, его звезда будет счастливой. Толкового парня сестра мне родила, спасибо ей. И ты, Обер, делал мне одно добро. Выручи в последний раз – и расстанемся друзьями…
– Веталь, я тебя тоже кое о чём хочу попросить – любезность за любезность. Отпусти свою охрану. Видишь, я один тут, без "шкафов". Не надо нагнетать психоз. Во-первых, они мне на нервы действуют. Во-вторых, сами в розыске. Лично на тебя в ментовке вряд ли есть компромат, а вот на твоего Аленицына – свежая ориентировка. Он же позавчера намочил на Загородном. За своего менты люто мстить будут, Семён сказал. И тебя подставить может запросто. Отошли его сейчас же, а то я в твою проблему вписываться не стану. Ещё обоих нас загребут из-за твоего секьюрити! Решай, Веталь, твоё слово. Или он, или я.
– Даже так? Ладно.
Веталь поднял руку, словно хотел позвать официанта. Тотчас же сидящий неподалёку парень шепнул что-то своей девушке и на полусогнутых подбежал к Холодаеву. Тот молча дёрнул головой в сторону выхода. Телохранитель кивнул. Подал руку спутнице в платье до пола, и оба красиво удалились.
– Фу-у! – Филипп прикрыл глаза. – И второго тоже!..
– Обер, ты меня голого оставить хочешь? – Веталь скрипнул зубами.
– Роскошь большая – с охраной ходить. Да ещё с такой, по которой и тебя узнать могут. У них же срока на лбах нарисованы. Поменяй потом ребят – мой тебе совет.
– Этот у меня за рулём, – задумчиво сказал Веталь. – Ладно, пусть в машине подождёт…
– Ты что, сквасился совсем? После пол-литра водки когда-то гоночную водил, а сейчас очкуешь. Тебя что, первый раз обложили? Вспомни, что после грозы солнышко ярче светит. Ты ещё поживёшь, Веталь, верь мне, я знаю. А если решат взять тебя, ни один, ни двое не спасут. В ментовке знают, кто ты такой и подготовятся, как надо…
Холодаев, поморщившись, всё же отправил вон и второго телохранителя с дамой.
– Я сделал всё, как ты хотел, Обер. Теперь выслушай и мои резоны. На Бронницкой хаза засвечена – там мне нельзя оставаться. Мона к своим родным уезжает, в Ташкент, а мне нужно три дня перебиться. Поскольку Песочный – на Выборгской трассе, мне он подходит…
Из-а стола, где гуляли учёные, Филиппу уже давно делали знаки. И он понял, что нужно возвращаться во избежание кривотолков.
– Ты вот что… – Обер наклонился к уху Веталя. – В восемь часов выходи в курилку, и там всё обсудим. А пока я пойду, а то вон чувак, – Обер глазами показал на нерасторопного официанта, – уши повесил на сук. Слишком долго шампанское открывает…
– Если не хочешь или не можешь принять меня, так и скажи. – Холодаев воспалёнными глазами сквозь очки смотрел на Обера.
– Ворон ворону глаз не выклюет, – примирительно сказал Филипп, хотя внутри у него всё клокотало. – Знаешь такую пословицу?
– Извини – нервы. – Веталь отвернулся и будто бы начисто позабыл о Филиппе.
Тот пожал плечами и вернулся за свой стол.
– Знал бы, что ты всё время бегать будешь, не звал бы сюда! – раздражённо сказал Анатолий. – Что это за торгаш?
– Да так, гаражи у нас рядом. Не хочется человека обижать – неприятности у него. – Готтхильф взял бутерброд с севрюгой – Нет, нет! – он отстранил наклонённую бутылку, – мне за руль. Марика вон надо доставить к Валентине вместе с лифчиком и пеньюаром. Распродажа от "Пассажа" сегодня у нас в институте была, так он с боем вырвал… Алё, Марк Лукич, вы спите?
Филипп встряхнул своего сотрудника, но тот что-то промычал и отмахнулся.
Паша Зайцев, школьный приятель Кирикова, сочувственно покачал головой:
– Глядите, как мало человеку надо! А я две недели назад гулял на свадьбе – племянник женился. Ему двадцать два, жене – девятнадцать. В первый же день нарезала муженьку селёдку с кишками – такая вот хозяюшка. Это моего родного брата сын, Рудиком зовут. Сейчас всё пишет по инстанциям – ссуду хочет получить на молодую семью. А то, видите ли, помогать им некому! Брат не знает, что делать. Супруга умоляет не бросать сыночка, а сама тоже не работает. И брату, получается, кроме них с Рудольфом придётся ещё и эту кикимору содержать…
– Сами виноваты предки – надо было давно об этом подумать, – заметил Филипп. – Если знаешь, что помочь тебе некому, будешь думать, как жить. Я, например, женился только после того, как защитил диссертацию. "Нищие потому и просят, что им подают" – слышал такую поговорку? Так нужно просто не подавать! Отделить его, раз женился, и пусть в своём соку варятся. А как они там жить будут, не родительская забота. Восемнадцать лет стукнуло – и никто тебе ничего не должен. Не можешь содержать семью – не женись, вот и всё. Бабу сейчас найти – не проблема. Так нет, мамочки развели племя непонятного пола. Вроде, в штанах, и причиндалы на месте, а не мужик! Никакой ответственности – ни за себя, ни за других. Предки утесняют, я их ненавижу, но доить их буду – они мне по гроб обязаны…
Филипп старался не думать о том, что предстояло вскоре. За всю жизнь он никого никогда не предал. Это казалось ему ещё более страшным, чем убить или быть убитым. Десять минут остаётся до восьми, а там… Если бы не Андрей, Обер никогда не пошёл бы на такое. Но слово было дано, и забрать его назад он не мог. Теперь уж Обер точно – сука. А ведь, бывало, искренне не понимал, как умудряются ссучиваться другие…
– Мужики, анекдот расскажите, что ли! – попросил Филипп. – А то тоска какая-то за столом…
– Ну, такой вот! – Зайцев, жуя бифштекс, заранее рассмеялся. – Звонят из комендатуры Кремля в Елисеевский магазин и делают разные заказы. То достать, сё… А директор им в ответ: "Я всё выполню, а уж вы устройте мне местечко у Кремлёвской стены…"
– Ну-ну! – подбодрил Кириков.
– Наутро звонят из Кремля в Елисеевский и сообщают: "Есть одно место у Кремлёвской и два – на Новодевичьем. Только ложиться нужно сегодня!"
– Зловещий анекдотец! – под общий хохот сказал Готтхильф. – Но сомневаюсь, что директора Елисеевского после расстрела схоронили там…
Он встал, взъерошил шевелюру Кирикову, похлопал по плечу Зайцева, заботливо взглянул на Марика и вышел из-за стола, зацепив скатерть. Веталь уже чеканил шаг впереди. Филипп догнал его у двери курилки и взял под руку.
– Извини, что так вышло! Не могу же я им всё объяснить…
– Обер, я сумею расплатиться. И помню всё, что было зимой. Не люблю оставаться в долгу, ты знаешь. А Сене ни черта не верю. Он сдаст меня при первой же возможности. – Веталь снял очки и тщательно протёр стёкла.
В зале за крайним столиком сидели молодые люди – все в одинаковых кожаных пиджаках. Обнявшись, они раскачивались и орали, заглушая гортанное пение полуголой мулатки на эстраде.
Пьяная вожатая, мятая вожатая,
С кем гуляешь ты теперь, шлюха конопатая?..
– Короче, Веталь, я решил так. Сейчас, прямо отсюда, везу тебя в Песочный. Ты мою "дуру" не посмотришь на досуге? Что-то спуск барахлит… Ты куда пошёл – вон там курилка! Хорошо, народу, вроде, мало…
Как в кино, при замедленной съёмке, они шли навстречу самим себе в громадном зеркале. Филипп достал любимые Веталем сигареты с ментолом, надорвал пачку и достал две штучки. В одной из них содержалась особая начинка из нескольких трав, предназначенная для Холодаева. Теперь оставалось молить Бога, чтобы Веталь не потребовал поменять сигареты, а потом на него ещё и подействовало. Мужик он волевой, даже сейчас может не поддаться…
"Где мусора-то? – думал Обер, закуривая. – Мне решили предоставить честь его брать, что ли?.."
– Трудно стало работать. – Веталь взял сигарету и поблагодарил кивком головы. – На "тамге" не такие теперь лохи, как раньше. Лютуют страшно. Один наш транспорт неделю назад зашухерили. Теперь вот за другой груз душа болит. Про рыжьё до сих пор без дрожи вспомнить не могу. Как проклятье какое-то обрушилось с тех пор…
Наручные часы Филиппа пропищали восемь раз. Холодаев как раз поднёс огонь зажигалки к кончику своей сигареты. В курилке почти никого не было, и Готтхильф занервничал ещё больше. Ведь Веталь вырубится ненадолго, а потом придёт в себя. Впрочем, там ещё одна травка есть, от которой любой сердечник быстро протянет ноги…