– Здорово Ременюк саданул, козёл! Но гематома пониже почки. Вот так не больно? – Филипп, положив ладонь левой руки на поясницу Андрея, ударил по ней правой рукой, сжатой в кулак. – Нет? Это хорошо. Это очень здорово… – Филипп неожиданно для самого себя зевнул.
Андрей с интересом смотрел в лицо своему лекарю и видел верные признаки кайфа – туманные, счастливые глаза, капли пота на лбу, умиротворённую, счастливую улыбку.
– Обер, вам приятно на такое смотреть?
– Откуда вы взяли? – Готтхильфа опять захватили врасплох.
– Чёрт, все вы выродки, мафиози! – Озирский хохотнул, наворачиваясь в плед. – Кто вас только на свет производит?
Обер моментально пришёл в себя и дёрнул щекой.
– Те же, кто и мусоров, – мужчина и женщина. Ей сорок два года только исполнилось… Умерла от рака желудка – в трудармии на помоях болезнь заработала. А он месяца не дожил до тридцати трёх лет. Инвалидом остался в двадцать пять. На лесоповале отморозил ногу. Её можно было спасти, но врачи отказались. Ведь звали его, как Гитлера, Адольфом, а шёл сорок второй год. Надо было как-то показать свой патриотизм, не доезжая до фронта. Дольфи умер от туберкулёза в районной больнице. И там же через четверть часа родился его сын. Этапировали их семью из Ленинграда, из бывшей колонии "Гражданка" в сорок первом. Тогда как раз когда война началась. Штольцев вывезли из Саратовской области в те же дни. Встретились Адольф и Ирма на шахте, в Рудном. И оказалось, что на севере лес валили вместе…
Филипп опять полез за сигаретами, понимая, что сорвался зря. Андрей согнал с лица усмешку.
– Я не собирался оскорблять память ваших родителей. Извините великодушно. Вот этого я не знал, каюсь. Но вы – извращенец, тяжёлый психопат, и в том не их вина… Да, кстати, неужели ваш отец с одной ногой работал в шахте?
– Выбирать не приходилось. Стал разнорабочим, иначе пришлось бы умирать с голоду. Потом они с матерью уехали в Лисаковск. Отец стал работать по специальности – ветеринаром. Мать пошла в химическую, лаборанткой – в институт её не пускали. Вот так мы и жили, капитан, проклятые швабы…
Андрей вздрогнул, услышав последнее слово, и понял намёк. Швабами немцев называли именно в Польше, и Филипп дал понять, что ничего не забыл. Оба закурили и молчали довольно долго, минут десять. Андрей только морщился от телефонных звонков, и, в конце концов, выдернул вилку из розетки.
– Вы знали мой адрес, Обер? – До Озирского будто только что это дошло.
– Не полностью… Да, я как раз хотел вас предупредить. Скажите вашей супруге, чтобы она поменьше откровенничала с соседками.
– Простите, не понял! – Андрей сел, опираясь спиной на подушки.
– Под вами на пятом этаже живёт милейшая старушка с болонкой, которая всё про вас знает. Она меня и направила в вашу квартиру. И я подумал: Бог мой, а если бы я шёл вас убивать?..
– А-а, Алевтина Никитична! Она, наверное, того и хотела, – ничуть не удивился Андрей.
– Так вот, в нашей работе психология много значит. Я не хочу, чтобы вы погорели из-за местного менталитета. И ваша жена всё-таки должна считаться со спецификой работы мужа. Представьте – они кому угодно выкладывают вашу подноготную! Вплоть до того, чем питается ваша мать… А ведь любой штрих, привычка, имя, деталь биографии – всё интересует ваших противников. В России почему-то не любят ярких людей – чем бы они ни выделялись. Но всегда простят подонка, если он такой же, как все. Кроме того, здесь жалуют дурачков, уродцев, старых дев – тех, кому нельзя позавидовать. Надо только иметь в виду, что русские люди простую вежливость часто принимают за влюблённость. Мне достаточно было лишь улыбнуться до миндалин, показать свои простецкие дёснышки – и готово, я всё знаю и всё могу. Так я уже не раз выведывал подробности жизни будущих жертв, а после приводил приговор в исполнение. И мне это ни копейки не стоило…
– Учту. – Андрей опять поморщился. – Так что вы мне ответите, Обер? Есть о чём разговаривать?
– Есть. Вы хотите узнать, каким образом уходит золото?
– Да, надо же помочь начальнику. Он буквально ночами не спит – служба собачья. А тут ещё предвыборная борьба, семейные проблемы – сын в армию уходит. Надо бы Захару жизнь облегчить. Право же, он того достоин…
– Предлагаете мне пожалеть майора Горбовского? Ваша наглость очаровательна настолько, что трудно возражать.
Озирский усмехнулся, изо всех сил стараясь хотя бы сейчас забыть о боли.
– Наглость у меня с раннего детства. Мать рассказывает, что я в песочнице отбирал у других детей игрушки. И делал это с такой милой улыбкой, что они начинали сами дарить мне совочки и формочки. Причём даже те, которые мне не нравились…
– Ну, хорошо, долг платежом красен. Я пожалею Горбовского при том условии, что он пожалеет меня и оставит в покое. Как вы ему всё объясните, не моё дело. Я хочу только одного – нормально жить и работать. И если вы гарантируете, что это будет так, крупная партия золота девяносто восьмой пробы завтра утром за границу не уйдёт. В эту партию как раз и входят слитки, оставшиеся после кремации. Кровью подписываться не будем – ваше слово само по себе ценно. С этой минуты вы должны забыть о сегодняшнем приключении и о моём прошлом. В обмен получите такую информацию, о которой не могли и мечтать. Я, конечно, не альтруист. Горбовский едет у меня на хвосте. И сейчас, когда вы накрыли крематорий, мне стало припекать задницу. Смею уверить и вас, и майора, что на свободе буду более полезен, чем в зоне. Впрочем, до зоны я вряд ли доберусь – меня или прикончат, или оправдают. Итак, золота в партии двадцать килограммов. Сумма, как видите, будь здоров, и способ транспортировки оригинальный. По крайней мере, вы ни за что не догадались бы…
– Конечно, где уж нам! – Андрей взбил кулаком подушку. – Я вас понимаю, так как и сам грешу бравадой. Прекращение преследования – это всё, что вы хотите за сотрудничество?
Озирский не верил своим ушам и даже забыл о том, что сильно избит. Вербовка Обера не входила в его планы как нечто совершенно невозможное.
– Может быть, вам нужно что-то ещё? Вряд ли деньги…
– Я сам могу выплатить вам компенсацию за Каневского, которого теперь от души жалею. Главным образом потому, что тогда все ваши усилия пустил по ветру.
– Ну и чего тогда вы хотите? – Озирский спустил ноги на пол. Нижнюю губу он сложил желобком – как в детстве, когда смотрел фильм "Великолепная семёрка" или читал под партой Дюма.
– Снимите куртку, пожалуйста. Дайте на вас посмотреть, – сказал Филипп хриплым, чужим голосом – будто ему сдавили горло.
– Своеобразный стриптиз для садиста? Любите вид крови? Не надоело ещё?
– Вот уж чего-чего, то уж на кровь я нагляделся достаточно. Но чтобы человек въезжал в топку с пульсом шестьдесят три, это уже чересчур. Что же касается садиста… Да, я действительно садист. Но ваша боль не доставляет мне удовольствия. Я хочу ещё раз убедиться, что вашей жизни ничто не угрожает. У нас с вами впереди много работы, и я должен быть спокоен.
– Вам совершенно не жаль своих? – Озирский, похоже, и сам мучился сомнениями.
– Они мне не свои. Если я решил сдать золото, я это сделаю. Мне никого не жаль. По-настоящему я люблю только дочь. Жену и тёщу скорее уважаю, но это не имеет отношения к делу. Все остальные вызывают во мне лишь отрицательные эмоции – от презрения до бешенства. И вдруг я вижу вас. Понимаю, что на свете существуют не только ничтожества и подонки. Только не надо думать, что я боюсь дурной молвы, человеческого суда. Ну, разве только потому, что это может повредить дочери. Я давно уже – враг рода людского. Я считаю человечество огромной свалкой, которая только смердит. И, как на любой свалке, там очень быстро размножаются разные отвратительные паразиты. А насчёт денег вы правы – оставьте гонорар для неимущих…
Андрей медленно расстегнул "молнию", снова снял куртку. Филипп заметил, что синяки стали ещё темнее, а живот его словно сплошь залили чернилами.
– Я уйду и вернусь. Привезу травы, собранные в Уссурийской тайге. Вам надо обязательно выпить настойку для повышения свёртываемости крови и иммунитета. Я всё-таки – не рентгеновский аппарат, всего не могу увидеть. Как вы свяжетесь с майором, не мне решать. Но по телефону такие вопросы обсуждать ни в коем случае нельзя…
– Я поеду к нему прямо сейчас. Сразу после того, как вы мне всё расскажете. – Андрей встал с тахты, ушёл в коридор. Потом вернулся и кинул Филиппу запасные ключи от своей квартиры. Тот поймал связку на лету, как муху. – Вернёшься раньше, заходи в дом, не стесняйся. Только, желательно, без "хвоста".
– "Хвоста" не будет. – Готтхильф опять зевнул, прикрыв ладонью рот. – Сейчас дам тебе пузырь со льдом. Положи на живот и держи, сколько сможешь. А сам слушай меня внимательно – повторять не стану.
… Они перешли на "ты", и это дорогого стоило. Филипп позволял так обращаться к себе лишь самым близким людям. И Андрей Озирский просто, практически без усилий вошёл в их число…
* * *
Захар Горбовский едва успел снять костюм, принять душ и натянуть халат. Сейчас он стоял у зеркала в ванной, расчёсывая мокрые волосы и собираясь покрыть их сеткой. Этому майор научился от Андрея Озирского, который уверял, что главное для причёски – хороший, профессиональный уход, а вовсе не гены.
Леокадия Леонидовна Горбовская примеряла в спальне розовый, украшенный блестящими бабочками, пеньюар. Поворачиваясь то одним, то другим боком, она восхищённо ойкала, прижимала кончики пальцев к губам, вертелась на одной ноге и постоянно расстёгивала косметичку. Там лежала коробочка с французской тушью "Луи-Филипп", на туалетном столике стоял баллончик с лаком для волос "Сияние" – а что ещё нужно для счастья пусть и сорокалетней, но ещё очень симпатичной, большеглазой блондинке?..
Оба сына уже спали, и Лика не позволила мужу их разбудить. Потом будет не загнать в постель, а мальчикам нужен покой – хоть ночью. Особенно Лика тревожилась за старшего, Лёньку, который готовился стать солдатом. Она ревела ночами, сочиняла всяческие ужасы и постоянно упрекала Захара в том, что он не смог "отмазать" сына. Майор Горбовский отвечал, что просто не захотел делать это – иначе его воспрезирали бы все ребята в отделе.
Двадцать девятого января Лёньке исполнялось восемнадцать, и он попадал под весенний призыв. Так получилось, что сын, несмотря на слёзные мольбы Лики, ушёл из ЛИТМО. ВУЗ так и не смог насильно стать милым – Лёнька предпочёл лучше отслужить. А пока устроился формовщиком четвёртого разряда на экспериментальный участок в НИИ.
Захар против армии ничего не имел. Наоборот, считал, что это обстоятельство повысит его авторитет среди подчинённых. Ребята в отделе почти все прошли через это. Майор Горбовский боялся другого – компанейский и бесшабашный Лёнька вполне мог спиться в своём цехе. Но потом успокоился, узнав, что работницы на участке – в основном женщины предпенсионного возраста. И следили они за мальчишкой куда внимательнее, чем даже родная мать. У Лики на это не было времени. Она посменно обслуживала состоятельных клиенток в парикмахерском салоне на Невском. Домой она приползала усталая, сразу же впрягалась в хозяйственные хлопоты, и потому не могла должным образом контролировать досуг своих сыновей.
Шестиклассник Сысой сейчас спал, как убитый, после тренировки в секции тенниса. С младшим родителям приходилось ещё труднее, чем с Леонидом. Тот был более искренним, часто говорил правду в глаза. Сысойка же для виду слушался отца и мать, а сам делал всё по-своему, но тайком. Благодаря этим своим гадким качествам он сейчас играл в теннис, а не занимался борьбой, как того хотел Захар.
Парень несколько месяцев врал, что ходит именно на борьбу, и даже придумывал всякие увлекательные подробности, якобы случившиеся на занятиях. Лика им доверчиво внимала, и даже сам Горбовский не заподозрил подвоха. Но случилось так, что Сысой разоткровенничался в присутствии гостившего у них Андрея Озирского, который немедленно вывел наглеца на чистую воду. Но тут же попросил родителей простить шалопая и позволить ему заняться тем видом спорта, к которому лежит душа.
Сысой с самого рождения откалывал фортели. Он даже появился на свет не в роддоме, а на пристани в Гопри. Тогда семья Горбовских ехала к матери Захара Александре Никифоровне в Скадовск, под Херсон. Но пришлось задержаться в дороге на несколько дней, и к бабушке они прибыли уже не втроём, а вчетвером.
А этим январским вечером Горбовские сидели на кухне. Лика поспешно разогревала приготовленный утром обед. Захар копался ложечкой в сахарнице, выслушивая жалобы жены и размышляя, как обстоят дела с выполнением приказа начальника Главка.
– Зарик, я долго не выдержу! Понимаешь ты это или нет? Мало мне твоих ночных облав, за Лёнечку всё сердце изболелось… Так теперь, если станешь депутатом, вообще из Москвы не вылезешь! Будешь там на трибуне трендеть целыми днями, а мне всю семью на себе волочь?
– Леокадия, постучи по деревянному! – Захар налил себе крепкого чаю и подцепил вилкой кусок китайской ветчины. – Смотри, накаркаешь, и я не пройду! Меня тогда на Литейном сотрут в порошок и засмеют одновременно. Самое главное, столько времени потрачено, столько сил! Это же каждую неделю в Москву мотаться – службу бросать, дом!..
– Ты-то не пройдёшь?! – Лика показала мужу кукиш, одновременно снимая с плиты сковороду. Там стреляла постным маслом румяная картошка. – У тебя кругом такая реклама, что вопрос решённый. Все люди знают, что надо выбирать тебя – тогда мафии каюк. Народ думает, что это так просто! Стал Горбовский депутатом Верховного Совета и тут же навёл в городе порядок. А я всё это время должна кувыркаться с детьми одна. И прощай, нормальная жизнь, здравствуй, психушка! Нет, Зарик, неужели ты не мог отказаться? Честное слово, это же неподъёмный воз работы. А я и так не знаю, когда тебя домой ждать. Взяли бы какого-нибудь полковника или генерала, который напрямую не руководит оперативниками…
– Привет! – Горбовский глотнул чаю, не дождавшись картошки, и обжёгся. – Потому меня и выдвинули, что я руковожу оперативниками! И потому лучше любого генерала знаю, что им нужно, а что вредно. И сейчас моя главная мечта – покончить с таким положением, когда мы на одной развалюхе семьдесят восьмого года выпуска против иномарок и электроники. Наши "крёстные отцы" контрабандой вывозят золото, покупают всё это снаряжение и хохочут над нами. Для ментов же вечно денег нет. Я достаточно побился, как рыба об лёд. И понял, что надо становиться депутатом. Надо, Ликушка, родная, иначе слушать никто не будет. Я вот сейчас приехал, и не знаю, сколько моих сотрудников ранено за эти три дня. А вдруг, типун мне на язык. Погиб кто-нибудь? Что у нас против оргпреступности есть, кроме "макаровых" в оружейной комнате, половина из которых неисправна? Одни идиотские инструкции, которые не оставляют ни одной лазейки для законного применения оружия! Сам о себе не позаботишься, никто зад не поднимет. Все только требуют – давай, беги, раскрывай. Поезжай, "золотой трафик" вынь и положь! А как его добудешь, генералу безразлично – хоть рожай! Для меня, к примеру, "Спрут" смотреть – форменное мучение. От зависти плачу, честное слово. Они там пистолеты хотя бы имеют право носить постоянно. А у нас сдал табельное, и по дороге домой тебя любой алкаш, которому трояка на пузырь не хватает, убьёт ломом по башке…
– Зарик, перестань! – Лика уже мысленно прокляла себя за то, что разбередила незаживающую рану мужа. – Только не заводись. Прости, что я брякнула по глупости. Но в парикмахерской я привыкла к другому…
– И к чему же?
Горбовский уже не мог забыть о контрабанде, по которой с конца декабря не было никаких сдвигов. А на завтра генерал уже вызывал их, чтобы потребовать отчёт о проделанной работе. Слушать Горбовского должны были ближе к вечеру, но вряд ли за день удастся получить какие-то результаты. Ну а тогда уже и начальник Главка, и его заместители с удовольствием констатируют, что Горбовский ленится, И. возможно, дело пойдёт лучше, если сменить его на Петренко…
– Я привыкла к зависти, сплетням, козням. – Лика присела рядом с мужем, взяла его под руку, уткнулась подбородком в плечо. Её мелко завитые, длинные волосы мазнули Захара по щеке. – Понимаешь, мне иногда кажется, что наша заведующая была бы счастлива, погибни кто-нибудь из нас!
– Не болтай глупости. – Захар допил чай. – Мне звонили с работы?
– Да, я на календарь записала. Только вернулась со смены, как объявился Саша Минц. Передал, что Андрей сегодня собирается в крематорий. Сказал, что ты в курсе…
– Как это?.. Не посоветовавшись со мной?!
– Там же Геннадий остался. С ним Андрей, наверное, и посоветовался. – Лика оглянулась на скороводку. – Так ты будешь картошку-то есть?
– Давай. – Горбовский принялся за еду, не ощущая вкуса. – Долазается он в крематорий, что самого в печку упрячут! Отвечать-то мне, а не Геннадию. А что ещё Санька сказал?
– Ты разве не в курсе? Я же не могу спрашивать, почему Андрей поехал в крематорий! И вообще – я к тебе в секретарши не нанималась. Огурца положить?
– Клади. – Захар встал. Потом вновь опустился на табуретку, понимая, что сделать уже ничего не может. – Собрался позвонить Андрею, – ответил Горбовский на вопросительный взгляд жены. – Но придётся подождать до утра. Дома его, наверное, нет. Или он спит, так будить не хочется.
Трель звонка, причём такая, какую всегда выводил только Озирский, взорвала полуночную тишину. Лика выронила из рук вилку.
– Кто это ещё?..
– Ты же знаешь, что так звонит Андрей. Но откуда?..
– Зарик, не открывай! – Лука вцепилась мужу в рукав. Зрачки её расширились, будто от белладонны.
Горбовский вскочил:
– Как это не открывать?! Ты что, заболела?
Он стремительно вышел из кухни, понимая, что на один процент из ста жена права. Манеру Андрея мог перенять кто-то другой, не так дружественно настроенный. Поэтому Захар подошёл к двери боком, и не наклонился к "глазку". С некоторых пор в него повадились стрелять, дождавшись, пока хозяина одолеет любопытство, и он захочет рассмотреть визитёров.
– Кто? – глухо спросил Горбовский. Ликин испуганный взгляд жёг ему спину между лопатками.
– Ты что, в Москве наш уговор забыл? – раздался из-за двери голос Озирского, который уже никто бы не смог подделать. Чистый, низкий, полусмешливый, полузлой – он был неповторим.
– Извини… Минутку! – Горбовский принялся, чертыхаясь, сбрасывать цепочки и отпирать замки.
Распахнув дверь, майор за рукав втащил Озирского в прихожую. Лика, поняв, что всполошилась зря, радостно улыбнулась.
– Привет! Чего ты ночью-то? До утра подождать не мог? Только тебя вспоминали. Вон, Лика сказала, Санька звонил… Говорил, что ты в крематорий поехал.