Чудесный миг совершенства был короток. Он истекал и на смену ему приходил другой, насыщенный молочными разливами дня, когда звезды начинали гаснуть. Впрочем, если на небе была луна, то она бледнела первой. Хотя извести ее лик совсем дню никогда не удавалось, и она оставалась белым прозрачным пятном на фоне открывшейся синевы столько, сколько сама хотела. Только когда приближалось солнце, когда оно догоняло луну качением своего раскаленного, бешено вращающегося диска, она безмятежно утопала в нем, безропотно исчезая до новой ночи.
***
Но в ту ночь Дарья Петровна спала. Она не наблюдала, как луна перекатилась на противоположный склон неба и, мигнув последний раз ярко-оранжевым глазом, начала наливаться белостью. До настоящего серого рассвета было, однако, еще далеко.
Разбудили ее не эти превращения, а чуть слышный скрип двери, отворившейся из коридора. Дарья Петровна открыла глаза и увидела входящую в палату пожилую женщину. Наверное, кто-то из больных, возвращаясь из туалета, ошибся палатой, - подумала она. Но женщина была основательно одета-обута, так в туалет не выходят, встав посреди ночи с постели. Кроме того, она не казалась сонной или расслабленной отдыхом. Наоборот, в нерешительных ее движениях чувствовалась сосредоточенность и устремленность.
Оставалось предположить самое неприятное, что сюда заглянули, чтобы поживиться добычей, хоть мелкой, если обитателей палаты нет или они крепко спят. В больнице часто пропадали вещи, деньги, продукты из тумбочек и холодильников. Почему бы и к ней не заглянуть ненароком, ведь она в палате одна, долго засиделась за работой, значит, устала и теперь крепко спит.
Ясеневой стало неприятно, но она решила не повергать посетительницу в неловкость. Ценного у нее ничего не было и ни об одной из пропаж она жалеть не будет за исключением рукописей. Но разве они могут понадобиться старой воришке? Она наблюдала это вторжение, затаив дыхание и лишь чуть-чуть приоткрыв веки, стараясь не шевелиться.
Затворив за собой дверь, женщина остановилась. Придержала за уголки накинутый на плечи платок, огляделась. Увидев, на какой из кроватей лежит обитательница палаты, устремила на нее взор, под которым у Ясеневой так заколотилось сердце, что, казалось, стук его слышит вся больница. Мгновение этого созерцания показалось Дарье Петровне безразмерным. Она уже подумывала, чтобы подняться и спросить, что эта незваная гостья тут забыла. Но в это время женщина тронулась с места, подошла к столу и опустилась на стул, на котором недавно сидела Ясенева. Над столом замелькали ее руки, послышался шелест листов бумаги. Женщина что-то рассматривала на исписанных страницах. Что она видит без света? - подумала Ясенева и тут же посмеялась над собой: более глупого вопроса в этой ситуации она задать не могла.
- Хорошо у тебя тут, просторно, - услышала она посреди своих размышлений.
Женщина отложила рукопись в сторону и села, сложив руки на коленях. Она снова смотрела на Ясеневу, смотрела выжидающе.
- Что вам надо? - Дарья Петровна приподнялась и села, опираясь спиной о стенку.
- Ничего, пришла посмотреть, как ты устроилась.
- И как?
- Просторно, говорю.
- Холодно у меня, - сказала Ясенева, поддерживая миролюбивый тон. Теперь ей показалось, что к ней зашла сумасшедшая, и ее лучше спровадить отсюда ладком-ладиком да поскорее.
- У меня тоже холодно. Холоднее, чем здесь. И тесно. С холодом я смирилась, сама теплом не богата. А вот теснота - беда: ни повернуться, ни выйти.
- Если у вас одноместная палата, то там, конечно, теснее.
- Да, одноместная. Хоть в этом мне повезло.
- Почему же "повезло"? Одной скучно, - возразила Ясенева. - С людьми веселее.
- Веселее, если ненадолго. А так лучше одной быть.
- Почему?
- Так положено, так устроено.
- Возможно. Я вот тоже одна.
- Да. Только ты - тут, а я - там, - пояснила женщина.
- Где там?
- В другом месте. Я сюда очень хотела попасть, но не успела.
- Еще не поздно. Можно перевестись, если позволяет ваш диагноз.
- Одинаковый у нас диагноз. Только у тебя он от глупости, а у меня от тяжелой жизни.
- Какой глупости, что вы говорите?
- То и говорю, мне теперь виднее. И не спорь.
- Значит, по-вашему, если избавиться от глупости, как вы изволили выразиться, то я и болеть перестану?
- Истинно так. Тебе делом заниматься надо, а ты дурью маешься, страдания себе придумываешь, стишки сочиняешь. Смех!
- Занятно. Попробуйте, действительно, перевестись сюда, у вас появится шанс рассказать мне подробнее, как следует жить, чем заниматься.
- Не получится перевестись.
- Почему? Вы же говорили, что хотели бы сюда попасть. Я могу посодействовать, если хотите.
- Опоздала я. Тебя ко мне перевести могут, а мне обратного хода нет. А чем тебе заниматься, я и сейчас могу сказать, затем и пришла.
Ясенева продолжала с неприязнью смотреть на посетительницу, решив больше не задавать вопросов. Та тоже молчала, чувствовалось, что она подбирает слова для продолжения разговора. Только глаза ее стали светиться то ли любопытством, то ли нетерпением, то ли злостью, в темноте было не разобрать. Молчание затягивалось, и от него Ясеневой почему-то тяжело дышалось. Преодолевая нехватку воздуха, она спросила:
- Как вас зовут?
- Не помню. И сколько ни смотрю, ничего о себе прочитать не могу, одни цифры заумные написаны.
- Не только у вас. В этом отделении вообще принято диагнозы обозначать числами, чтобы больные себе в голову много не брали.
- Так то диагнозы, а у меня имя цифрами записано.
Незваная гостья зябко передернула плечами, и Ясенева услышала каскад глухих звуков, как будто что-то посыпалось со стола. Она наклонилась, стараясь разглядеть, что могла задеть женщина и свалить на пол.
- Да ты не бойся, я тебя не трону, - истолковала старуха по-своему движение Ясеневой, испытавшей после этих слов суеверный страх.
- Что-то упало, - преодолевая оцепенение, сказала Ясенева.
- А ты не отвлекайся. Я, говорю, по делу пришла.
- По какому?
- Вот ты не знаешь, чем тебе заняться…
- Знаю.
- Погоди! Выкинь из головы лишнее, и чужого тебе человека выкинь из души, погубит он тебя. Выкинь! - притопнула она ногой под столом, настаивая на беспрекословности исполнения высказанной воли. - Он свое дело сделал, и его время ушло.
- Какое дело? - Ясенева ничего не понимала, если это сумасшедшая, то откуда она знает о ней так много.
- Растревожил тебя, достал до донышка, разбудил самую суть в тебе. И хватит с него!
- Предположим, и что теперь?
- А то, - странно прозвучал этот ответ.
- Спасибо ему за это, мне приятно жить растревоженной, - в голосе Ясеневой был не вызов, а усталость.
- Спасибо не ему, а тебе. Потому что растревожителей хватает, да люди растревоживаются по-разному, чтобы так растревожиться, как ты, - особый дар иметь надобно.
- Ха! Так это я, выходит, уникальна, а не он - талантливый и сильный?
- Сила в тебе открылась необыкновенная, полезная людям. Не то, что эти писания, - старуха стукнула кулаком по рукописи, и на пол снова что-то просыпалось.
- Что это сыплется все время? - не выдержала Ясенева.
- Не обращай внимания, это земля.
- Что-о?! - по коже у Ясеневой пошли мурашки.
- Земля. Навалили ее на меня, не дай Бог сколько, еле выбралась.
- Откуда выбралась? - произнесла Ясенева шепотом, хотя, казалось, вопрос ее был из разряда риторических.
- Из могилы.
Дарья Петровна тоскливо посмотрела в окно. Там по-прежнему стояла ночь, стеклянно-слякотная, от лунного света кажущаяся еще более холодной, чем в уютной упрятанности мрака. Перед нею сидела сумасшедшая, и она не знала, что делать.
- Нет, я не сумасшедшая, я мертвая, - уточнила та, прочитав мысли Ясеневой.
- Кто вы? - снова прошептала Дарья Петровна.
- А ты что, не узнала меня?
- Нет.
- То-то я гляжу, говоришь со мной неприветливо.
- Разве мы знакомы?
- Так не успели познакомиться.
- Но разве мы встречались? - уточнила Дарья Петровна свой вопрос.
- Встречаются живые. Нет, и не встречались мы. Но ты меня видела.
- Когда?
- Когда я умерла.
Неясные догадки заметались в спутанных воспоминаниях Ясеневой: ночь, падающая под машину Ирина, крик Нины Николаевны, "скорая"…
- Вас же увезли в больницу, - вспомнила она.
- Не меня, а мое тело.
- Не одно и то же? Вы еще были живой.
- Тело, может, и подавало признаки жизни, а разум нет, он тогда уже умер, - внезапно старуха поднялась и направилась к Ясеневой. - Он умер в тот момент, когда я тебе отдала записку. Я же тебе все ска-а-за-а-ла-а, - зашипела она.
- Отойдите от меня. Вы ненормальная, - Ясенева выставила вперед руки, защищаясь от подступающей зловонной старухи.
- Я же тебя просила передать, что он та-а-м. Что же ты ничего не сделала? Одной тебе это по силам, больше некому совладать. А ты-ы? Чего приперлась сюда, чего разлеглася тута?
Старуха надвигалась на Ясеневу, изрыгая упреки и обвинения, от которых трудно было оправдаться, отвести их от себя. От непереносимой вони разложения у Дарьи Петровны закружилась голова, ее замутило, дышать стало совсем нечем. Она подтянула колени ближе к груди и вжалась в стенку. Охвативший ее страх перерос в ужас, а затем сорвался с высоты накала и полетел в пропасть всепоглощающей паники. Ее естество расширилось до огромных размеров, страхом наполнилось сердце и легкие, вытеснив оттуда кровь и воздух. Паника давила изнутри, стремясь прорвать оболочку кожи и вырваться наружу, вылететь вон, унося с собой ее маленькую, скомканную душу. Трещали мышцы, разрывались внутренности, стонали сосуды, выворачивались суставы, ломили кости. Давление страха достигло такой силы, что ничего уже сделать было нельзя. Расширившееся тело, потерявшее имя и облик, превратилось в две пульсирующие половинки легких, трепыхающихся в надежде вобрать в себя хоть глоточек, хоть гран погорячевшего вдруг воздуха. Неподвижность стала смертельной угрозой для полоненного паникой тела, и оно безотчетно, рефлекторно ударилось в динамику. Ясенева с силой сдернула с себя одеяло, оттолкнула женщину и метнулась к двери.
Дежурной медсестры на положенном месте не было. Она прилегла отдохнуть на диване, что стоял в холле как раз напротив палаты, где лежала Ясенева. И это было счастьем. Потому что Ясенева, едва переступив порог палаты и почувствовав, что больше не в состоянии сделать хотя бы один вдох, разорвала на себе одежду, прикрывающую грудь. При этом она до крови оцарапала кожу, не чувствуя этого, протянула к медсестре руки и беззвучно свалилась на пол.
Способность понимать окружающее не покинула ее, она была в сознании. Однако, падая, не беспокоилась об ушибах и ссадинах. А лишь извивалась всем телом, стремясь ухватить враз высохшим ртом хоть капельку воздуха. Сознание не противилось инстинктивному падению, находя в этом единственную возможность что-то изменить: упасть - и провалиться в небытие всеми измученными восприятиями, или упасть - и обрести утраченную способность дышать. Ей было все равно. Она искала спасения и валилась на пол, словно выпадая из огромной раскаленной печи, в которой все было так накалено и расширено, что наполнить желанным вдохом меха легких не представлялось возможным. Любые попытки добиться этого привели бы к взрыву раздутого, наполненного напряжением их пузыря, как взрывается воздушный шар от чрезмерного расширения. Падение было наполнено всеми озарениями предсмертья, когда открываются шлюзы генной памяти и в сознание хлещет не только поток собственной, индивидуальной информации, но и ощущение более древней истории, истории того мира, который существовал до тебя. Оттуда же, из тех глубин, экстраполируясь в будущее, он позволял видеть, что будет впереди, после твоей смерти.
Ничто не проходит бесследно и ничто не бывает бесполезным. Банальные истины банальны только для тех, кто постигает их схоластически, из чужих уст, а не из собственного опыта. Особенность таких истин состоит в том, что даже самые затертые, прописные, занудные из них перестают быть банальными, как только открываешь их для себя сам, ценой своих усилий и потерь.
Миг предсмертья соткан из таких открытий. Они теснятся в нем простыми и однозначными итогами твоей жизни, выпячивая одинаково нескромно достоинства и заслуги и одинаково безжалостно - ошибки, просчеты и грехи. То миг наивысшей мудрости человека. И только по ошибке богов она остается невысказанной и уходит вместе с ее обладателем в родовую память потомков, превращаясь в одну из ипостасей безотчетного знания. В тот час, когда и потомков настигает та же участь, и к ним придет последнее озарение, эта мудрость вновь откроет двери запредельной памяти и изольется безудержным, неконтролируемым потоком. И так будет продолжаться от поколения к поколению.
Странная то река, генная память, с ее всплесками отчетливых быстроподводящихся итогов. Она несет свои воды сквозь время так плавно и вольно, как реки земли, а выбрасывает их туда судорожными толчками, прокачивая информацию от отцов к детям, от детей к внукам, как сердце прокачивает по пульсирующим сосудам живую кровь. Только здесь расстояние между двумя ударами пульса - человеческий век, пронесшаяся жизнь.
Какой короткой показалась Ясеневой ее жизнь, какой ясной! Она поняла все, над решением чего билась в изнуряющих сомнениях, безошибочно, явственно увидела истинных друзей и врагов, узнала самое главное - цену человекам и их поступкам, миру и его явлениям. Последней мыслью было сожаление, что такое богатство истин она не успевает сообщить дорогим людям. Ах, как бы славно они зажили тогда!
Отравная правда полоснула сердце, заметалась громким криком горя - без слов и без звуков, неисторгнутым, заклокотавшим в горле и задавленным внутри себя погибельной силой, что сейчас валила ее наземь.
***
Медсестра подхватилась с дивана, как будто и не было у нее усталости, как будто не разморило ее тепло одеял и не расслабила мышцы простительная в предутреннее затишье полудрема.
Но еще прежде чем она добежала до больной, Ясенева жестоко ударилась о пол, и этот удар потряс ее тело, все органы, нутро, как потрясает кору земли удар магмы, устремляющейся на свободу по жерлу вулкана. Этот удар вышиб из нее страх и панику, невидимых хищников, освободив из лап уже державшей ее смерти, остановив падение дальше вниз, в темное царство Аида. Он волнами прошелся по сведенным судорогой альвеолам, расцементировал затвердевшую ткань легких, отпустил оцепеневшие нервы, запустил круг кровообращения и оживил ощущения и мысли, остановившиеся было на отметке последнего констатирования, последнего мига, что оказался емче и значимее всей прожитой жизни. Выросший из ее медленных дней и ночей, оседлавший затем ее быстроногие годы, примчавшийся к последнему пределу на лихих ветрах усталости, разочарований и утрат, этот кратчайший из всех мигов истек, завершившись жизнью - роскошным подарком, преподнесенным ей еще раз благорасположенной судьбой. Не зафиксированный ни часами, ни людьми, не замеченный ни посторонними, ни теми, кому она вверила здесь свою жизнь, не отмеченный позже даже в ее личном архиве - истории болезни, незначителен для мира, пренебрежимо мал для любых расчетов, этот миг пропахал в Дарье Петровне след, сравнимый разве что со следом Тунгусского метеорита на лике Земли.
Обнаружив продолжение жизни, она вновь испугалась. Но теперь это был страх ментальный, не соматический, страх духа, а не тела. Она подумала, что явившиеся ей откровения и предвидения ушли вместе с тем мигом, который породил их. Это оказалось не так. Да, та черта, что разделила ее жизнь пополам, осталась, но она, оказавшись по новую сторону этой черты, не утратила способности смотреть на прошлое, по-прежнему видя его до мельчайших подробностей. Она не вернулась назад, а осталась тут, по новую сторону полосы, отделяющей ее от шумного братства живых землян, осталась отдельно от них, но - живая и наблюдающая текущий миг как бы с высоты и прозревающая будущее, словно со стороны. Оставаясь участником событий, она теперь была их бесстрастным исследователем и судьей, выставляющим приоритетные баллы.
Этот драгоценный дар существовал физически, она ощущала его в себе, словно в ней вырос еще один орган восприятия. Но это была ее тайна, потому что шестое чувство, свойство еще неназванного нового органа, сделало Ясеневу на одну жизнь старше своих современников. Она перенесла один удар пульса мудрости в виде всплеска внезапных итогов и осталась продолжаться. Ей позволено будет пережить еще один такой миг, ей запрограммировано, оказывается, в два раза больше того, что человеку дается лишь раз: оглянуться и увидеть весь свой путь от забытого начала до неизведанного конца, когда исчезает на земле даже память о тебе.
Отяжелевшая от приобретенных знаний, Ясенева так же легко избавилась от того, второго, страха, возникшего из приговоренности к жизни, как и приобрела его. Но страх первый, животный, убийственный, отраженный ударом падения, вдруг вновь напомнил о себе. Он оставался в сузившихся зрачках, в клинкоподобной остроте взгляда, в посиневших губах и внезапной отечности лица. Его отвратительная губительная сила наложила на Ясеневу свою печать, исказив до неузнаваемости, испоганив ее тонкие аристократичные черты, цвет кожи, выражение глаз.
- Холодно, - было первое, что она сказала подбежавшей медсестре.
Ясеневу начала бить дрожь, ее руки и ноги ритмично подпрыгивали, голова моталась из стороны в сторону, заметно дрожали щеки и вдруг обнаружившийся подбородок. Она зябко передергивала плечами, суетилась, стараясь запахнуть полы халата на обнаженной, исцарапанной груди.
- Холодно, - снова натужно выдавила она, цедя звуки сквозь клацающие зубы.
Надежда Борисовна сдернула одеяла, которыми только что укрывалась сама, схватила подушку и попыталась укрыть больную, устроив ее голову повыше туловища. Она поняла, что у той случился криз, и после резко подскочившего, а теперь также резко упавшего давления ее мучительно знобит.
- Потерпите, - приговаривала она. - Это продлится не дольше четверти часа. Сейчас мы организуем для вас грелочку к ногам.
Ясенева порывалась встать, но ей это не удавалось.
- Нет, нет! Полежите здесь, пока не нормализуется давление, - медсестра взяла руку больной, нащупала пульс, прислушалась, поглядывая на часы. - О, да у вас брадикардия. Ну, пошла, матушка, в разнос. Придется настоечкой женьшеня угощаться. А потом мы вам поставим системку, прокапаем сибазончик, глюкозу, - так, журча теплым приятным голосом, она измерила Ясеневой давление. - Уже все хорошо, - комментировала свои наблюдения.
Тем временем санитарка принесла две грелки и, обмотав их махровыми полотенцами, засунула под одеяла к ногам Ясеневой.