Медперсонал больницы, сколько здесь лечилась Дарья Петровна, не менялся. Лечебные корпуса располагалась на окраине города, фактически в пригородном поселке, застроенном частными домами с крошечными участочками земли возле каждого. Эти лоскутки, казалось, были меньше дачных, сотки по три-четыре, так густо лепились дома. Найти работу на месте было нелегко, и местные жители ценили ее выше хорошего оклада или других престижных показателей. Кроме этого, Елизавета Климовна умела сохранять в коллективе чудом привившийся здесь сплав трудолюбия, ответственности и чувства долга, и ни под каким предлогом старалась не расставаться со старыми и проверенными сотрудниками.
- В этих стенах больного лечит даже атмосфера, а мне не сразу удалось создать ее именно такой, - говорила она.
Действительно, атмосфера в отделении была приятной, доброжелательной, в ней сочеталось что-то домашнее с официальным. И сочетание это сохранялось в таких выверенных пропорциях, что больного исцеляло даже слово санитарки, тем более что все "девушки с тряпкой в руке" имели высшее образование и при случае могли заменить медсестер, а то и врачей.
В эту ночь "санитарила" Вита, совсем молоденькая девушка, работавшая здесь год или два. Ясенева ее мало знала и немного стеснялась. Поглядывая с благодарностью на ее заботу, она улыбнулась, извиняясь, и девушка заметила эту улыбку.
- Чуть полегчало, Дарья Петровна?
- Лишь чуть, - созналась та.
Присев возле больной, лежащей посреди коридора на ковровой дорожке, Вита не спускала с нее глаз. Она молчала, только смотрела, от чего Ясенева и вовсе зашлась смущением, проявившимся в ней характерным образом:
Вот такие парадоксы,
Гни их в рог:
Не хватает пары досок
Мне на гроб.
Простужусь, почивши в бозе.
Что с вас взять,
Как начнете на морозе отпевать?
- Что за черный юмор? - отреагировала на импровизацию поэтессы подоспевшая с настойкой женьшеня Надежда Борисовна. - Сейчас вольем в вас "эликсир жизни" и на кроватку под капельничку переведем.
- Нет! - всполошилась Ясенева. - В палате чужая женщина, страшная. Я не пойду туда. Пусть сначала она уйдет, - отпустившая ее дрожь возникла вновь, но на этот раз не от перепада давления, а от воспоминаний о старухе.
Надежда Борисовна открыла дверь в палату, обвела ее взглядом и, не найдя никого, шагнула за порог, затем прошла дальше, зажгла свет. Там никого не было, вещи лежали на своих местах. Стол, на котором аккуратными стопками покоились книги, чистая бумага и листки рукописей, здорово ее облагораживал, придавая вид старинной кельи летописца-отшельника.
Медсестра вернулась к Ясеневой, возобновившей безуспешные попытки подняться. Зайдя сбоку, она подхватила больную под мышки и помогла ей встать. Впрочем, оставлять ее без помощи для самостоятельного перемещения было нельзя - Ясенева сильно шаталась, нетвердо держалась на ногах.
- Что случилось, Дарья Петровна? Почему вдруг во сне возник приступ, которых у вас сто лет не было?
- Ко мне зашла женщина. Она сумасшедшая. Набросилась на меня, - сбивчиво начала объяснять больная, растирая лоб в старательных попытках вспомнить все в деталях.
- Когда она к вам зашла?
- Минут пятнадцать-двадцать назад.
- Но я уже два часа лежу на диване напротив вашей двери, и не видела, чтобы туда кто-то входил.
- Возможно, вы задремали? Да она и сейчас там! Она не выходила. Я помню все, я не теряла сознания.
- Никого там нет.
Ясенева смотрела на нее широко открытыми глазами.
- Как нет? Не может быть, - не верила она словам медсестры.
- Давайте вместе посмотрим, - Надежда Борисовна подвела Ясеневу к открытой двери, помогла ей преодолеть порог и зайти в палату.
Там оставались включенными верхние светильники, которые заливали сиротские углы выморочным искусственным светом.
- Действительно, - прошептала Ясенева и… провалилась в беспамятство.
10
Пришла она в себя, когда за окном серело, вставал несмелый, квелый февральский рассвет. Из коридора доносился топот ног, из чего следовало, что уже начался рабочий день и весь персонал в сборе.
Левая рука Ясеневой оказалась привязанной к краю кровати, и к ней тянулись трубочки от стоящего рядом штатива. В коже с внутренней стороны локтя торчала игла, дважды зафиксированная на руке кусочками лейкопластыря. Вверху штатива располагалась пузатая бутылка, установленная, как и полагается, горлышком вниз, из которой мерно капала светло-прозрачная жидкость, стекавшая по пластиковым бокам трубочек в иглу, а затем в вену больной.
- Снова сибазон, глюкоза… - произнесла вслух Ясенева, предвосхищая собственные вопросы и пришпиливая себя этими словами к всамделишности и обыденности происходящего, к рядовым заботам и обязанностям больного, чтобы не выпендриваться, что она так любила делать.
- Ага, - согласилась я, улучив удобный момент. - Только сибазон и глюкозу вы уже скушали и благополучно отоспали. Теперь вам капают что-то противоприпадочное, то есть противоспазматическое.
Ясенева повернулась ко мне:
- Дерзишь?
За ту неделю, что Дарья Петровна провела здесь, она резко похудела и осунулась. Белая гладкая кожа стала просвечиваться изнутри страдальческой бледностью, черты лица сделались резче, морщинки потемнели еще больше.
И хотя я часто видела ее, все же эти изменения бросались в глаза. Представляю, какой изможденной покажется она всем остальным. Особенно, если вздумает приехать Он. Ну, чтобы умереть у любимых ног, потому что ничего более полезного он сделать не сможет, увидев ее такой. Не волнуйтесь, я знаю, что говорю: умереть ему при виде этой картины - что раз плюнуть. Когда-то, когда Дарью в очередной раз забирала "скорая", он, не доверяя мне, поехал вместе с нами в больницу. В приемном отделении почему-то вздумали взять на анализ кровь из пальца больной. Дело-то пустяковое. Это сейчас возникает ор: "Платите деньги!". А тогда чинно и благородно к нам спустилась культурная медсестра и, продырявив безымянный пальчик поэтессы, взяла толику ейной крови, оставив на нем неаккуратные потеки. Что было! Тогда еще не звездный мальчик, а просто стареющий задрипанец, наш герой посунулся вдоль стенки и грохнулся в обморок, как леди в токсикозе. Вот так то! А вы говорите. Конечно, видеть ее такой ему нельзя, если мы не хотим иметь два трупа, потому что он для нее - заразен, от него к ней переходит не только вдохновение, упорство в работе, гениальность, конечно, но и остальные пороки, в том числе и упорное нежелание жить без него на свете. Это я так предполагаю, потому что эксперимент еще не проводился, выживет она, когда он помрет, или нет. Не убивать же мне его, в самом деле, ради того, чтобы узнать это! Нет уж, лучше, чтобы он не видел ее такой больной.
Так вот, там выше я употребила не самое удачное словцо - изможденная. То, что Ясенева сбросила вес, безусловно, лишь молодило ее. Дополнительная светлость кожи в зимние месяцы могла быть воспринята как избавление от загара, всегда старящего блондинок. Ей, во всяком случае, загар не шел! Лихорадочный блеск глаз, обусловленный перевозбуждением каких-то там участков коры головного мозга, больше походил на свидетельство молодого задора и энергии. Если бы… Если бы не болезнь, наложившая на облик Ясеневой паутину, как будто на нее упала тень мартовских деревьев - сухих и серых. Если бы удалось ее снять, Ясенева стала бы краше, благороднее, утонченнее. Но как ее снимешь, когда не знаешь, что она собой представляет? Может, это усталость, душевная опустошенность, безрадостность от потери иллюзий, понимание неосуществимости надежд? Может быть...
Даже будучи больной, Ясенева выглядела не по годам хорошо, но что-то в ней настораживало, что-то говорило о том, что она живет во второй раз, что она пережила и изведала, возможно лишь в гениальном воображении, такие человеческие муки, что остальной люд представляется ей гурьбой беззаботных, неразумных детей. И это ее старило.
Вот это сочетание внешней молодости с опытностью души, сообщающее ей внутреннюю древность, я и назвала изможденностью. Не соответствовало в ней одно другому. Но теперь вы поняли, что я имела в виду?
Да, это исключительное противоречие, поселившееся в ней, так изменило ее, что она казалась другой и чужой, вернувшейся из немыслимого заземелья. Впечатление, которое она производила, отдаленно напоминало то, которое обнаруживаешь в себе, глядя на ребенка, выздоравливающего после смертельного недуга. Только в случае с ребенком в тебе преобладает печаль, сострадание, острая жалость. Здесь же, перед теперешней Ясеневой, сковывал страх, как перед необъяснимым, непредсказуемым явлением. Это был первобытный страх человека перед непознанным: огнем, водой - любой стихией. Трудно было утверждать, будто по-прежнему догадываешься, что она думает по тому или иному поводу. Через глаза, ставшие глубже, темнее, притягательнее, казалось, на людей смотрит не та Ясенева, которую знали раньше как умного, легкого и волевого человека, а сама первичная субстанция, сотворившая пространство и время и ведающая обо всем в своих расширяющихся владениях. От нее исходила сила абсолютного знания и власти, какими представляются они людям.
Я лежала на соседней койке и читала очередной роман Марининой. Маринина мне нравилась некровожадностью, обстоятельностью, добротным сюжетом и хорошим стилем. А также высокой нравственностью, чего - увы! - теперь у многих писателей нет. Детектив, легкий жанр… Но сознаюсь, для меня это чтение не из самых легких. Мне бы лучше вообще про любовь, чтобы без проблем, со счастливым концом. Я иногда дохожу до сущего идиотизма - начинаю читать книгу с конца, и, если он мне понравится, тогда только открываю первую страницу. Понимаю, что это чушь, но слаб человек. Я обожаю потакать своим слабостям. Только не на глазах у Дарьи Петровны. О!
Видя, что я читаю последние страницы, в частности, когда мы знакомимся с новыми поступлениями, Ясенева бьет меня по рукам.
- Ты от такого чтения не развиваешься, а тупеешь, - кричит тогда она на меня.
- А Валентине можно, да? - с обидой киваю я на подружку, которая по возрасту годится мне в матери.
- Валентине можно, - подтверждает дискриминацию Ясенева.
- А мне?
- Тебе нельзя.
- Почему? Я что - рыжая?
- Нет, ты - юная. Валентина знает жизнь, даже несколько устала от нее, это раз. Она достигла своего потолка и не желает большего, это два. Поэтому ей можно развлекаться. А ты еще не заслужила этого. Тебе, голубушка, надо нагружаться, расти. Ты должна воспитывать в себе внутреннюю привлекательность, приобретать духовный и интеллектуальный багаж для воспитания будущих детей. А ты теряешь время, занимаясь чепухой.
- Что же мне читать, про передовиков производства? - язвила я.
- Теперь, к сожалению, такие книги не пишут, - серьезно сказала Ясенева и протянула мне "Мечта" Эмиль Золя. - Каждую страницу будешь мне пересказывать.
Я была в шоке! Прочитав первые двадцать страниц, я ничего не поняла и ничего не запомнила, о чем чистосердечно призналась своей мучительнице.
- Что делать? - спросила я в конце исповеди.
- Начинай читать сначала.
- И сколько это должно продолжаться? Я, между прочим, работаю продавцом книг, а не…
- Это точно, - перебила она меня. - Ты вообще еще в жизни - сущее "между прочим".
- То есть?
- То есть ничего собой не представляешь.
- Спасибо!
- Потом поблагодаришь, - невозмутимо предложила она. - Читай, не ленись.
Пересказывать ей книгу я начала после восьмого прочтения, и вовсе не потому, что бездарная или склеротичная. Оказалось, что мне при чтении надо не думать об Алешке, а стараться вникать в характеры героев и мотивы их поступков. Когда я это поняла, сама, заметьте, то дело пошло быстрее. Вскоре были преодолены "Страницы любви", "Завоевание Плассана". А там дело дошло до "Чрева Парижа", затем и вовсе до Шекспира.
Хороший детектив - это тот компромисс, на который Ясенева шла со мной.
Да, так вот - я читала Маринину, когда Ясенева проснулась и заговорила сама с собой. Конечно, она удивилась, обнаружив меня в палате. И тут одно из двух. Если она после приступа стала так мудра и проницательна, как два нормально мудрых и проницательных человека, то мне ей ничего и не придется лепетать, ибо в этом не будет необходимости; или же я тоже не дура, а талантливая ее ученица, и она мне поверит. Хотя для этого я вынуждена буду поднапрячься не только фантазией, но и сценическими способностями, для пущей убедительности.
Не говорить же ей правду, ей-богу!
А правда состояла в следующем. В шесть часов утра мне позвонил Павел Семенович Ясенев и попросил, чтобы я госпитализировалась в больницу, где лечится его жена.
- Вас поместят в ее палату, об этом я уже договорился с Гоголевой, - сказал он.
- А что случилось? - не сразу уразумела я суть просьбы.
- У Дарьи Петровны был приступ. Он случился во сне, видимо, на фоне тяжелых сновидений. Это очень опасный симптом, ей нельзя оставаться одной. В то же время Елизавета Климовна не хочет подселять ее к другим больным, чтобы ей не стало хуже.
Лететь невесть куда по первому зову мне было не впервой. Я собралась за полчаса, а еще через десять минут за мной заехал Ясенев. В семь часов я уже досыпала в палате, обогащенная информацией о событиях истекшей ночи из первых уст Надежды Борисовны и Виты.
Сейчас было восемь часов. Пять минут назад сюда заглянула Гоголева.
- На посту? - поинтересовалась она, как будто не сама устроила мне эту работенку.
- При исполнении! - отрапортовала я бодро, на всякий случай: если Ясенева выгонит с работы за отсутствие усердия, то вдруг возьмут сюда сиделкой.
- Тогда не спи, а следи за капельницей. Минут через пять позовешь процедурную медсестру, чтобы она ее отключила.
- О’кей! - взяла я под козырек.
Просто удивительно, с какой легкостью я меняю своих шефинь. Вот уже и эта прижилась в душе. Но Гоголева не уходила. Она понизила голос и, кивнув на Ясеневу, спросила:
- Ну, как она?
- Без сновидений, - заверила я, намекнув, заодно, что знакома с ситуацией.
- Да ну?
- Судите сами: спит и в ус не дует.
- А-а, - понятливо протянула Гоголева и закрыла дверь.
От ее стука, видимо, Ясенева и проснулась.
- А ты как здесь оказалась? - еле разлепила она губы, после того как успела меня приструнить. - Почему ты в халате и валяешься на кровати?
- Честно? - пошла я ва-банк.
- Как умеешь.
- А вы уже вполне проснулись или это у вас транзитная пересадка?
- Не зарывайся, - предупредила меня изнуренная болезнью шефиня.
- Заболела я.
- Чем?
- Тем же, чем и вы. У вас ведь болячка заразная. Вы что, не знали?
- А ну быстро сознавайся, дерзкая девчонка, кто тебя ко мне приставил?
- Алешка, - смиренно произнесла я, поверив сама себе, тем более что причины к этому были, о чем я со спокойной совестью и собиралась поведать.
- Зови медсестру, - напомнила мне Ясенева о небрежно выполняемых мною обязанностях на новом поприще, показывая глазами на опустевшую бутылочку с лекарством. - Але-ешка… - безнадежно передразнила она меня.
Я вышла в коридор и обнаружила, что обладатели белых халатов заседали на оперативке, где гвоздем программы служило ночное происшествие с Ясеневой. Подслушав под дверью (не судите меня строго, даю глаз в заклад, вы бы еще не на такое решились ради своего человечка), я убедилась, что доклад ночной смены уже закончился, и теперь там планировались атаки на гипоталамические козни, строящие Ясеневой ее, мягко говоря, безответственной природой. Поэтому свидетели неприятных происшествий уже ушли, а дневной медперсонал внимал инструкциям, их нельзя было отвлекать.
Без малейшей надежды я поплелась в процедурную, где с восьми часов должна была поправлять здоровье народа Ася, постоянно опаздывающая на работу. Это отвратительное свойство Аси было вполне простительным по сравнению с еще более отвратительным: она совершенно не умела колоть в вены. Она их терзала, прокалывала насквозь, вставляла в них иглу торчмя, и та сразу же выскакивала назад. Ася делала все для того, чтобы ввести лекарство не в вену, а под кожу, насинячить руку больного, изуродовать болезненной "надутостью", которая затем долго не рассасывалась, и вывести ее, наконец, из лечебного процесса. Или старалась не вводить лекарство вовсе. Так то! Если больной вовремя не избавлялся от Аси, то та же участь постигала и вторую руку, а потом она принималась покушаться на ноги, и так далее. Но это происходило только с очень упорными и патологически доброжелательными пациентами, которых Ася начинала тихо ненавидеть, подозревая в садизме. Остальные же изгоняли Асю после двух-трех встреч с нею и больше не подпускали к себе, умоляя дежурных сестричек выполнить вместо нее внутривенный укол или подключить капельницу.
Ася была бичом и позором отделения, но ее держали для природного равновесия добра и зла, ибо не будь ее, здесь могло бы угнездиться нечто похуже. Иди, знай!
Но Ясеневой требовалось не подключить систему, а отключить ее. С этим Ася справлялась на раз. И - о, чудо! - она была на месте.
- Иду-иду, меня предупредили, - пропела Ася, направляясь мимо меня так резво, что я еле поспевала за ней.
- Это не Ася ли привиделась вам в ночном кошмаре? - спросила я свою шефиню, подкидывая ей один из вариантов для размышления.
- Первое, что я сделаю, выйдя отсюда, это надаю тебе по шее, - пообещала Ясенева. - Теперь я вижу, что ты больна, но сюда попала по ошибке.
- Почему это? - разочаровалась я. - Вам можно, а мне нет?
- Потому что тебя надо лечить розгами, а здесь этот метод по недосмотру официальной медицины не применяется.
- Внесем рацпредложение, - размечталась я.
Моя задача в том и заключалась, как сказала Гоголева, чтобы облегчить процесс катарсиса ясеневского подсознания.
- Подсознание уже начало свою очистительную работу от каких-то тяжелых впечатлений, - вооружившись терпением, разъяснила она мне. - Но это может продолжаться долго и не облегчит состояние Дарьи Петровны, а усугубит его, поскольку, выплескивая засорившую его информацию в сон, оно повторно травмирует ее. И вообще, общеизвестно, что чем дольше длится выздоровление, тем оно менее успешно. Твоя задача - разговорить ее. Она сама не знает, что ее мучает. Пусть говорит обо всем, что ей на ум взбредет. Поразившее ее событие или явление обязательно всплывет в этих разговорах и выльется наружу, то есть уйдет к чертовой матери. Останется плюнуть и растереть, - заключила моя наставница. - Это же не сложно, правда?
Что мне оставалось, как не согласиться, но я решила выказать ретивость (вы продолжаете помнить, с какой целью, так ведь?).