Супругов вывели в палисадник и поставили к стенке. Они стояли обнявшись, прижав лицо к лицу и закрыв глаза. Пощады не просили. Сергей скомандовал группе "пли" и выстрелил сам. Жена Худякова метнулась вперед, защищая мужа, и почти весь залп пришелся на нее. Она сползла на землю, руки ее обнимали ноги мужа, а тело били конвульсии. От второго залпа рухнул муж. Он лежал, уткнув лицо в снег, но руками нащупал ее лицо и гладил его негнущимися пальцами. Снег вокруг Худяковых набух кровью, но оба никак не умирали. Никто из сотрудников группы не хотел их добивать.
Тогда к ним подошла Ольга и, постояв рядом, достала револьвер. Сначала почти не глядя, выстрелила в голову Худякова, а затем навела наган на женщину и не спеша прицелилась в ее высокий, прекрасной лепнины лоб. Хлопнул выстрел. Засовывая наган в кобуру, Ольга взглянула на Сергея и он увидел в ее глазах вместо зрачков две маленькие точки, словно у рыси. Тогда ему показалось, что Хлунова волнуется, ведь это было ее первое участие в расстреле. Теперь он знал, что глаза рыси означают совсем другое.
Доморацкий вернул рапорт начальнику управления и спросил:
– Могу идти?
– Иди, если успеешь. Приказ на твой арест Ушиевич уже выписал.
– Спасибо, Матвей. Прощай. Прости, если что не так сделал.
– Прощай, Сергей, прощай. И ты меня прости.
Разговор с Ароном Сольцем
– По тому, во что ты превратился, можно судить обо всей партии – сказал Сольцу Николай Бухарин незадолго до своего ареста. Он был единственным членом ЦК, который принимал Арона в служебном кабинете. Был. Теперь и его нет. Да, в свое время Сольц был ходячей рекламой партии большевиков. Бессребреник, до предела честный, до предела неподкупный член "ленинской гвардии", он вызывал неподдельное уважение среди товарищей. Все остальные члены "гвардии" давно стали боярами, не опускавшимися до трамваев и очередей в продмаги, а член ЦК Сольц упрямо ездил общественным транспортом, жил в захудалом углу и питался пайком рабочего. Он был идейный коммунист и не хотел поступаться своими принципами. Когда настало время повсеместного попрания этих принципов, Сольц решил поговорить со Сталиным. Ему было о чем напомнить Иосифу Виссарионовичу. Когда-то, весной семнадцатого года оба вернулись из сибирской ссылки и оба жили на одной квартире, спали в одной кровати. Они голодали, терпели нужду, прятались от полиции, и как казалось Арону, были близкими товарищами. Однако попасть на прием к Сталину не получалось. Вождь не хотел тратить время на человека, которого в партии давно стали считать сумасшедшим. Но не таков был Арон Сольц, чтобы сдаться на милость победителя. Он пришел к Сталину во сне.
– Ты не можешь меня убить потому, что твое тело помнит тепло моего тела. Оно не забыло, как мы спали в одной постели, в нетопленой комнатушке и ты грелся об меня как о грелку. Ты тогда еще не делал различия между евреями и гоями.
– Не ври, Арон. Скорее ты об меня грелся. На мне было хоть немного мяса, а ты и тогда был скелетом. Об тебя невозможно согреться. А различий я и сейчас не делаю. Я не виноват, что вокруг Троцкого собралось так много вашего брата.
– Я единственный человек во всем СССР, который не боится сказать тебе прямо: ты зарвавшийся террорист, не способный к настоящей политике. Это потому что ты террорист, ты вывернул всю жизнь наизнанку, ведь ты умеешь управлять только с помощью страха и убийства. Террористы во все века были такими. Но даже хромой Тимур, жестокий как безумный волк, не посылал свой народ на смерть такими огромными массами. Ему хватало инородцев и личных врагов. А ты шлешь в лагеря бесчисленных граждан. Знаешь почему? Потому что страх и ложь – это единственные средства, способные закрыть людям глаза. Иначе они увидят правду и поймут, что великий Сталин – на самом деле всего лишь тупой грузинский душегуб, прорвавшийся к власти.
– Успокойся, Арон. Ты всегда был пламенным оратором, но иногда необходимо говорить спокойно. Ты не хуже меня знаешь, что другого пути у меня нет. Лагеря основывались еще в первые годы советской власти и делали это твои дружки. Я еще воевал под Царицыным, когда они создавали эту мясорубку для классовых врагов. Я что-то не помню, чтобы ты тогда особенно возмущался, хотя уже славился как "совесть партии". "Совесть партии" тогда одобряла массовые репрессии против обычных людей, порой виноватых только в том, что родились не пролетариями. А сегодня что тебя так возмущает? То, что в лагеря пошли их основатели? Будто ты не знаешь, что если товарищ Сталин не успеет отправить их за решетку, то они его уничтожат.
– Не было и нет никакого заговора против товарища Сталина!
– Ты слеп, старик. Все те, кто выступают против моей линии, состоят в широком заговоре. Если я не сломлю этот широкий заговор, то моя линия будет уничтожена.
– Ты хочешь сказать, что Троцкий вел к власти других марксистов, не похожих на тебя?
– Он вел к власти людей, отказавшихся от марксизма так же, как он сам. Им нужна была в первую очередь власть, а все остальное они хотели решать потом. Широкий фронт сторонников Троцкого уже имел место и в нем созрел заговор маршалов. Если бы я не принял срочных мер, то они устроили бы кровавый переворот.
– Ты расправился над ленинской гвардией коммунистов. Ты уничтожаешь лучших из лучших.
– Ленинская гвардия, ты сказал. Кого ты имеешь в виду? В ленинском политбюро состояли разные люди и все они были гвардией. Там были Дзержинский и Крыленко, которые все для дела революции отдали. И были Троцкий с Зиновьевым и Каменевым, которые метались в революционном угаре из стороны в сторону. Это – гвардия? Это политические мародеры, которые неизбежно столкнулись с линией на построение пролетарского государства. Потому что такое государство означает пролетарскую законность, а им никакая законность не была нужна. Если бы я дал свободу Троцкому или Зиновьеву, меня бы уже закопали. Ваш брат умеет быть беспощадным. Беспощаднее товарища Сталина. Возьми убийство Сергея Кирова.
– Да! Ты показал, что можешь ответить на одно убийство сотней. Как это по большевистски!
– Что ж, в карательных мерах погибли и безвинные. Но убийства таких вождей не проходят бескровно.
– Ты восточный тиран! Ты даже не понимаешь, что давно забыл о бесценности каждой человеческой жизни. Для тебя народ – пыль под твоими сапогами.
– Да, Арон. Я взвалил на себя тяжелый груз власти. Скажи мне, как действовать по другому, чтобы избежать смерти от ненавистников и в то же время, избежать жертв? Ведь единственным условием мира может быть условие, при котором я отдаю им власть. Но я представляю огромный народ, который хочет построить новую жизнь.
– Так не строят новую жизнь! Вы с Троцким разорвали партию на куски. Вы устроили всесоюзную драку вместо созидания. И ты, победивший в этой драке, устроил себе кровавый пир!
– Успокойся, Арон. Жертвы твоих единомышленников и единоверцев застили твои глаза. Да, их сейчас преследуют в числе других. Но согласись, еще недавно они были неприкасаемыми и точно также преследовали тех, кого считали своими врагами. Разве это было справедливо? Я делаю страшную работу – я вычищаю из советского народа всех врагов нашей идеи. Я хочу сделать так, чтобы после чисток никакой смертельной борьбы у нас больше не было. Чтобы новый руководитель страны мог спать спокойно и знать, что если его и будут убирать, то без помощи оружия.
– Это отговорки. Я вчера шел за гробом Крупской и думал: ну все, если он отравил жену Ильича, значит, он перешагнул последнюю черту. Больше нет никакого малейшего тормоза для тебя, Коба. Я уж не говорю о святынях. Какие святыни! Что для тебя свято, Иосиф, скажи мне, признайся. Может быть, я узнаю твою цель и пойму, что ты в своем уме.
– Ты ничтожный сумасшедший, с которым я не буду разговаривать на такие темы. Скажи спасибо, что я тебя терплю.
– Спасибо Иосиф Виссарионович, что Вы еще терпите своего бывшего соратника. Вы теперь на вершине власти, а соратник копошится в грязи и нищете. Но у него есть ум и есть сердце и оба они спрашивают: а не стоило ли тогда, в апреле семнадцатого придушить тебя, немытого грузина, в постели, которую мы делили на двоих? Ведь ты по количеству народных несчастий за пятнадцать лет переплюнул все, что Романовы натворили за три века.
– Я рывком перекроил историю!
– Ты бросил советский народ в новый феодализм. В невиданный феодализм. Ты горе-революционер!
– Я сохранил в народном хозяйстве все, что только мог сохранить. Да, были большие ошибки, но я не пошел путем милитаризации хозяйства, как предлагал Троцкий. Ты говоришь – феодализм. Это ложь, свойственная троцкистам. А кто тогда феодал? Председатель колхоза, секретарь райкома партии, товарищ Сталин? Если председатель колхоза, то это плохой феодал. Он живет не лучше колхозника. Если секретарь райкома – то тоже плохой феодал. Он получает только один синий конверт с зарплатой, на которую может купить продуктов на неделю. Если товарищ Сталин – то это совсем негодный феодал. Посмотри мою квартиру и мою одежду. Ты все поймешь. Тогда зачем так нагло врать?
– Но Вы обираете колхозы, выкачиваете все соки из промышленности.
– Наступает тридцать восьмой год, Арон. Если мы не сумеем вооружиться и укрепиться, то через два года нас покорят иностранные интервенты. И если это будут немцы, то твоя личная судьба сложится хуже, чем при товарище Сталине, не так ли?
– У Вас в руководстве активные идиоты. Благодаря тебе, Иосиф. Ты их всех набрал. Идиоты! Тебе не нужны честные и сильные единомышленники. Ты их боишься.
– Ты опять начинаешь задыхаться от своих дурацких мыслей. Смотри, не подохни здесь, в моем кабинете. Я не люблю падаль!
– Ответ достойный вождя! Признайся Иосиф, вчера душа твоя ликовала, когда Крупскую закапывали в землю. Наверное, ты волновался при первых убийствах, еще неопытным был. А теперь пьянеешь от запаха крови. Поэтому так много и убиваешь. Ты же маньяк, Сосо!
– Не выводи меня из терпения, Арон! Или надеешься стать народным еврейским мучеником? Мученик Арон Сольц! Да тебя разотрут в порошок на Лубянке и никто даже этого не заметит.
– Ты уже растер меня в порошок, Коба. Я ведь искренне верил в революцию. Искренне отдавал ей последнее. И что я теперь имею? Я имею убедиться, что плодами любой революции пользуются негодяи.
И Ленин твой тоже был негодяем, потому что ничего дороже власти для него не было. Так чего он добился? Вставал на четвереньки перед смертью и тявкал по собачьи? К этому нужно стремиться? Ты, наверное, намерен подохнуть в глубокой старости в окружении плачущего народа. Не надейся. Твои царедворцы скоро дойдут до такой черты страха, что однажды ночью положат тебе подушку на морду и полным составом Политбюро сядут на нее жопами. Тебя обязательно удавят, но мне от этого не легче. Я, старый глупый еврей должен сам искать себе погибель от неправильно прожитой жизни. Будь я умный, я сидел бы сегодня в Америке и с омерзением читал бы газеты о твоих делах. Но я поверил в музу революции, о вей мне, вей! Если меня не убьют твои палачи, то я просто сойду с ума и умру под забором. Разве это лучше пули чекиста?
– Ты сойдешь с ума и умрешь под присмотром советских психиатров.
– Спасибо Тебе, Солнце Планеты, за это обещание. Я исчезаю и хочу, чтобы ты последовал за мной.
Финал Ольги
Ольга вернулась к себе в кабинет, закрылась и стала раздеваться, чтобы лечь подремать на диване. Неожиданно затрещал телефон. Звонил Ушиевич:
– Сейчас зайду. Дверь отопри.
Он пришел через пять минут, выбритый, пахнущий одеколоном, с портфелем в руках. По-хозяйски сел за стол, достал из портфеля бутылку коньяка, колбасу и хлеб.
– Не ужинала, поди. Давай восстановим силенки.
Сполоснул коньяком тонкие стаканы, выплеснул в урну ополоски и налил сразу по половине:
– Отдохнем.
Ольга мало пила и не любила спиртного. Но ситуация обязывала. Ушиевич уверенно брал ее судьбу в свои руки и она не привыкла упускать своего шанса. Коньяк ударил в голову. Быстро наступила слабость, захотелось спать. Она почувствовала, как смертельно устала за последние дни. Сидела будто в полуобмороке, различая гостя затуманенным зрением. А Семен веселился, словно не было за спиной многочасовой утомительной работы, связанной с человеческими страданиями. Он явно обладал незаурядной выносливостью и оптимизмом.
– Олюха, не грусти. Давай лучше выпьем за тех, кто чистит родную землю от всяких шибезгоев. Знаешь, кто такой шибезгой? Нет? А кто такой гой ты хоть знаешь? Ай-ай ай, Ольга Николаевна, Вы не знаете азбуки настоящих корневых революционеров. Гой – это неправильный мужчина. Шибезгой – это совсем неправильный мужчина. Кто сегодня против революции? Неправильные мужчины. А особенно – совсем неправильные из них. Я вижу, ты на допросах соплей не льешь, молодец. А этот Сладков, которого твой муженек защищал, не мог директора школы на чистую воду вытянуть! Директора школы, который отсиделся в гражданскую по белому билету и отравлял бедный детский разум своей пропагандой. Это был глубокий шибезгой, который говорил маленьким детям о победе Ивана Грозного над "жидовской ересью" в Новгороде. Когда я получил обеспокоенность коллектива учителей таким историческим эпизодом, то сразу понял: шибезгоя ставим к стенке, а благородных учителей не больше, чем на поселение. Потому что не прервали директора в момент агитации и пропаганды.
Ушиевич засмеялся:
– Как считаешь, правильный подход?
Ольга молча кивнула. Ей было все равно.
– Вот и я говорю, что без этого не обойтись. Те, кто боятся крови – не люди, а тени. Человечество всегда очищало свою кровь и не давало шибезгоям пройти к власти. Если бы они прошли, человечество бы умерло. Правильно?
Ольга снова кивнула. Ей уже было ясно, что за человек этот Ушиевич. По сути он человек мелкий, ничтожный. В кровь вляпался больше по идиотской тяге к приключениям, а теперь этой крови боится и выдумывает какие-то глупые оправдания. Мелкий суслик с петлицами майора госбезопасности. Ей было неприятно от того, что такое ничтожество стало выше ее по положению. В представлении Ольги подобную должность должна была занимать могучая и зловещая фигура.
А Семен выпил уже второй стакан коньяка и подвинул свой стул вплотную к Ольге. Она явно ему нравилась. Видимо, он был недалек от декадентский вкусов, когда котировались истощенные женщины с синими кругами под глазами, способные на все. Ольга уже давно не имела связи с мужчинами, потому что ее зависимость от садистких наслаждений стала гораздо сильнее естественной тяги к интимной жизни. Семен был ей неприятен и она с отвращением восприняла его приближение. А тот уже обнял ее за плечи и уперся носом в щеку, в попытке найти губы. Преодолев себя, Ольга поддалась и имитировала чувственный поцелуй, ощущая, как руки Семена начали шарить по ее груди и бедрам. Потом она отстранила Ушиевича и стала, как сомнамбула раздеваться, опасаясь только одного – не заснуть под ним в самый ответственный момент.
Они улеглись на диван и начали любовную работу, когда ручка двери повернулась а потом раздался голос Доморацкого:
– Ольга, открой!
Ушиевич вскочил с дивана, лихорадочно застегивая галифе. Он думал, что Доморацкий уже арестован и был застигнут врасплох.
Ольга с презрением смотрела на него, суетливо натягивающего хромовые сапоги и явно паниковавшего. Неудивительно. Сергей может выбить дверь и устроить побоище. Если он не арестован, значит и пистолет ТТ при нем. Сама Ольга никакого страха не испытывала. Постоянная погруженность в наркотическое состояние насилия, опустошенность души и сердца, полная извращенность чувств, лишили ее нормального восприятия явлений жизни и смерти. Иногда она думала, что может покончить с собой без колебаний и страха.
Доморацкий действительно начал бить в дверь ногами.
– Вот тебе и конец – подумала Ольга.
Она позвонила в комендатуру, где сидела охрана управления и сказала:
– Срочно направьте наряд к 48 кабинету. Здесь подозреваемый Доморацкий пытается избежать ареста. Он вооружен. Быстро.
Через минуту в коридоре раздались крики, прогремел выстрел и все стихло. Ушиевич с Ольгой вышли из кабинета и увидели лежащего на полу Сергея, которого взяли в наручники. Его левая сторона груди была прострелена, но он еще дышал. Сергей с усилием приподнял голову и посмотрел на Ольгу затуманенными страданием глазами:
– Ты… за все… заплатишь.
Голова его упала на пол и дыхание остановилось.
За окнами поднимался серый декабрьский рассвет. Ольга вернулась в свой кабинет и поняла, что сегодня работать не сможет. Ею овладело странное состояние тошноты и апатии. Не хотелось общаться с миром, не хотелось ни говорить, ни спать, ни жить. Она позвонила своему начальнику и голосом, не предполагающим возражений, сказала, что уходит домой. Тот не возражал. Ситуация была понятной.
Ольгу привезли домой на дежурной машине. Она поднялась в квартиру, еще не зная, зачем приехала и что будет делать. Открыла дверь и вошла в помещение, которое уже давно перестало быть для нее семейным гнездом. Воли не было дома, она рано уходила в школу.
"Надо выкинуть вещи Сергея – пришла ей в голову мысль – они напоминают обо всем". Стала ходить по квартире и выбрасывать вещи мужа из шкафов. На пол полетели сапоги, башмаки, костюм, рубахи, шинель, драповое пальто. Шкафы были уже пусты, когда она вспомнила о шапках. Встала на табурет, открыла дверцу антресолей и выгребла оттуда его шарфы, шляпу, военную фуражку и цигейковую шапку. Освободив большую часть антресолей, увидела неясное мерцание и раздвинула старые тряпки у стены. Темнота померкла и в глаза ей ударил жгучий свет. У стены стояла икона Сергия Радонежского, источавшая неземной, золотисто-голубой сноп лучей. Ольга ощутила нестерпимую боль во всем теле, голова ее закружилась. Она упала на пол и осталась недвижно лежать до прихода дочери.