Когда Воля обнаружила мать лежащей без памяти на полу, она очень испугалась и хотела привести ее в сознание самостоятельно. Прикладывала ей ко лбу мокрую тряпку, хлопала по щекам и кричала в уши. Потом, поняв бесполезность своих усилий, позвала соседей и те принесли нашатырного спирта, от которого Ольга очнулась. Однако, поднявшись на ноги, она продолжала вести себя странно. Пошатываясь, дошла до дивана и легла на не реагируя ни на какие вопросы. Она не встала на следующий день и не поехала в морг, где лежал Сергей. В связи с тем, что Сергей погиб от собственной руки, так и не успев стать врагом народа, его разрешили похоронить в установленном порядке на кладбище. Ольгу привезла на похороны служебная машина управления. Лицо ее было бледным как бумага, глаза замутнены странной серой дымкой. Она с усилием передвигалась и не реагировала на соболезнования. Воля не узнавала свою энергичную и волевую мать. Что-то в ней сломалось. Приехавших из Кстова родственников Сергея она не замечала. Накануне ночью девочка видела, как мать сидела на диване и беззвучно раскачивалась с закрытыми глазами. Теперь она стояла у могилы беспамятная и бледная, не видя ничего вокруг. Потом, когда на гроб упали первые комья земли, Ольга издала странный звук, какой издают испуганные ночные птицы, и рухнула без памяти наземь. Через два дня ее увезли в психиатрическую больницу. Она не узнавала людей и ничего не помнила. Врачи сказали, что это надолго.
* * *
Зенон и Поцелуев после похорон Доморацкого вернулись на Кузнецкий мост, на квартиру Порфирия, которая стала для них привычным местом встреч и разговоров. За окном стемнело, хозяин включил настольную лампу под шелковым абажуром персикового цвета и сразу перешел к делу:
– Ну, профессор, как дела с историческими аналогиями?
– Думаю, Порфирий Петрович, Вы все упрощаете. Если судить по Вашему, то Россия, подобно Ольге Хлуновой, впустила в душу бесов и прошла путь падения вплоть до полной потери рассудка. Так?
– Допустим.
– А как же Ваши планы защищать православие? Какое-такое православие в потерявшей рассудок стране?
– Не путай, профессор. Россия – не Хлунова. Я тебе не о таких аналогиях толковал.
– А о каких?
– О конце недопустимом, немыслимом, о конце света. Хлунова для себя устроила конец света. Россия, слава Богу, пока еще до этого не дошла. Но может дойти или нет, как по твоему?
– От нее зависит.
– Да не от нее, а от нас с тобой. Если ты, я, он, она против этого сползания к концу не поднимемся, он настанет.
– В чем главная причина сползания?
– В том, что русский народ разобщили. Теорию атомизации общества знаешь? Это когда каждый живет сам по себе, никому ничего не должен. Уже почти добились ее, этой самой атомизации. Вот когда последние связи между нами рухнут, тогда и настанет нашей земле кирдык. Ты заметил, что сейчас при застольях песен не поют? Это атомизация. И миллионы абортов – тоже атомизация. И два миллиона беспризорных детей и поголовное воровство чиновников – все это атомизация.
– А как бороться?
– Только воссоединением духовных связей между всеми и каждым.
– Порфирий, Вы тянете в прошлое, в общинность. Это не современно.
Поцелуев опустил голову, поскреб живот, потом поднялся с дивана и навис над профессором всей своей объемной фигурой.
– Как, говоришь, несовременно?
Профессор понял, что назревает скандал, и поспешил оправдаться:
– Так весь мир говорит: права индивида на частную жизнь, свобода секса, выбор религии и так далее….
Но его успокаивающее бормотанье не помогло, Порфирий уже набирал градус. Он могучим ударом ладони в донышко бутылки "самтреста" выбил пробку, винтом налил в тонкий стакан до краев коньяку, яростно взглянул на Зенона и одним махом выплеснул в глотку содержимое стакана. Затем, помолчал, выпучив глаза, и выдохнул:
– Ненавижу! Ненавижу вас, мозгляков, червей навозных! Ты чего за мной от Малюты бежал? Сказал бы гордо: я сам себе защита, нечего мне помогать. Мои права индивида мне помогут! А ты скакал за мной как кенгуру, на рысаке не догонишь. Что, понял? Ты понял, с какого рожна я тебя под защиту взял? Ты мне кто был? Какой-то хрен в очках упал с неба прямо Малюте в объятия и будьте добры его выручать. Да будь я "атомизированный", я бы может с удовольствием посмотрел, как опричники из тебя шашлык делают. На черта мне нужно вмешиваться? А я можно сказать молодую жизнь сгубил ради тебя. Молоденького опричника в Москве-реке, матушке нашей, к свиньям утопил. Что скажешь, фриц нечесаный?
– Я бы попросил, несмотря на все разногласия не обзываться. Вы, Порфирий Петрович, все-таки известный старатель пера и бумаги. Это во-первых. Во-вторых, я не свое мнение представлял, а так сказать, международное. Оно заключается в том, что по мере продвижения цивилизации, надобность во взаимопомощи и взаимовыручке отпадает. Человек становится самодостаточным. Он может жить индивидуально.
– Ты мне уши не заговаривай, доцент. Ты что сам по этому вопросу полагаешь?
– Как человек выросший в стороне от общинности, я ценю свободу индивидуума. Она весьма комфортабельна. А Вашу помощь мне в случае с гражданином Малютой Скуратовым следует рассматривать как акт общечеловеческого гуманизма.
Уже севший было на диван Порфирий снова подскочил:
– Ах ты, демагог, ах ты рожа немецкая! Издеваешься надо мной? Ты чего в Россию постоянно шастаешь, по всем векам уже проскакал, чего ищешь? Копался бы со своими германскими Фридрихами и Карлами в ихней вшивой истории. Ан нет! На родину потянуло! Чего тебя потянуло, отвечай!
– Вы со мной этот тон бросьте, ваше благородие. Не в публичном заведении господина Мосина находитесь. И я вам не пьяный посетитель! Ишь ты, раскричался. Не позволю!
– Вот! Все вы там, на Западе, от правды прячетесь. А я тебе скажу, Александр Александрович, чего ты без России жить не можешь. Скажу! Тебя ваша немецкая жизнь до кошмариков довела. Сладкая как жвачка, жуй, не хочу! А жизни то и нет! Человек то, он животное общественное. Ему индивидуальный комфорт в одиночестве поперек горла встает. Да! А на Руси об этом и слыхом не слыхивали. У нас все на миру. Все по совести. Да не от того, что мы уроды, а от того, что так природой предусмотрено. И природу эту не переделать. Общинность – это ответственность перед людьми. А ответственность перед людьми – это порядок и закон. Это справедливость. Что, съел?
– Хватит орать, Порфирий. Устал я от твоего крика.
Поцелуев немного успокоился и водрузил свое тело на диван:
– Вот так вот! Я брат, любого в порошок сотру, кто на нашу правду руку подымет. Бог одну правду нам дал и никакой "атомизацией" ее не заменить, согласен?
– Попробуй с тобой не согласись. Вы, сталинисты, уговорами не злоупотребляете. Сразу за горло…
– Да ладно, не прибедняйся только. Возьмешь тебя за горло. Да я и вообще учить тебя собираюсь. Чай, не мальчик уже.
– Не надо меня учить, Порфиша. Я потому на Родину стремлюсь, что в европах нынче модно верить в Сатану и не любить людей. И есть на Земле только одно место, где учат любить ближнего своего без притворства. Знаешь какое?
– Ну, что Сашхен, если ты дошел до мысли, что это место – православный храм, значит, еще не все пропало.
Отъезд Воли
Воля осталась одна. Нужно было что-то делать. С родственниками приемного отца из Кстова она почти не общалась, да те и не претендовали на теплые отношения, давно поняв, что им этого позволено не будет. Со стариками в Саврасове девочка дружила и каждое лето ездила к ним в гости. Вот и теперь она решила на время поехать к ним, но что предпринять дальше по большому счету, она не знала. Прошло уже три дня после похорон, но Воля не выходила из дома. Она пластом лежала в своей постели, плакала и стонала от обрушившегося на нее горя. На четвертый день поехала в Ляхов к матери, но врачи ее не пустили, сказали, что та никого не узнает и ни с кем не общается.
Потом она направилась в Кстово, но в тот же день уехала оттуда потрясенной. В бревенчатом доме, где жили старики она нашла одну бабушку, которая лежала под засаленными одеялами и сипло дышала. Оказалось, что дед умер сразу после возвращения с похорон сына и уже лежит на кладбище. За бабкой ухаживала дальняя родственница, которая прижилась в доме.
Она вернулась в Горький и узнала, что ее приглашает к себе начальник управления, который считал своим долгом принять участие в судьбе девочки.
Воля пришла к нему бледная и печальная, с заплаканными глазами.
Погребинский понимал, что его разработка заканчивается и не сегодня-завтра постановление об аресте будет подписано. Ему было трудно углубляться в дела с привычным вниманием.
"Повезло девчушке – думал он – отец застрелился, мать в психушке. Никаких указаний на причастность к заговорам. Не враги народа. Может быть, для нее это лучше всего. Сталин совсем с ума сошел, преследует детей своих жертв. Если бы Сергей не застрелился, быть бы девочке в Сибири. Теперь все проще. Надо ей помочь.
– Волечка, прости меня за то, что о твоем горе говорю. Но ничего уже не исправить. Папу не вернешь, мама неизвестно когда поправится. Что ты думаешь делать?
– Я буду жить и учиться. Мне до окончания школы год остался.
– А на что ты будешь жить?
– Пойду работать на завод.
– Тогда придется в вечернюю школу молодежи идти.
– Пойду в вечернюю.
– Ну, смотри. Ты девочка самостоятельная, взрослая. Сама выбирай. У меня к тебе только одно предложение будет, посмотри, вдруг тебе подойдет. В гагинском районе есть сельскохозяйственный техникум. Там у меня в райкоме близкий друг работает. Он тебя может в этот техникум пристроить. Какие плюсы? Во-первых, не надо заботиться о питании. В техникуме кормежка. Во-вторых будешь учиться и получишь хорошую профессию.
– Агронома?
– Агронома или там кажется, еще какие-то профессии связанные с землей есть. Зоотехники, мелиораторы, еще что-то. В-третьих, ты в школе комсорг, значит и там будешь комсоргом. Сначала избранным, потом освобожденным. Вот тебе и карьера. А главное, мой друг будет тебя оберегать. Мало ли что может случиться, жизнь сейчас непростая. Я ему наказ сделаю.
Воля задумалась. Не столько забота о хлебе насущном сейчас двигала ее мыслями и чувствами, сколько сложившаяся атмосфера в классе. Стать дочерью самоубийцы и сумасшедшей было страшно тяжело. Косые взгляды и шепот за спиной создадут на душе невыносимый гнет. Она даже не могла представить себе, как в первый раз после похорон отца придет в свой класс. Все ей стало немило в родном городе. Исчезло юное, восторженное восприятие жизни. Она стала холодна и равнодушна. Ритмы великой стройки уже не радовали сердце. Ни пролетавшие по улицам газики нового автозавода, ни бороздившие Волгу суда сормовских верфей, ни рев в небе истребителей не вдохновляли ее.
Она просидела всю ночь без сна в квартире, которая стала ей чужда и страшна. Утром позвонила Погребинскому и дала свое согласие на переезд. Тот сразу связался с гагинским райкомом, и согласовал ее приезд со вторым секретарем Владимиром Дмитриевичем Колосковым. Потом спросил, есть ли у нее деньги. Воля ответила, что немного осталось после родителей. Он посоветовал ехать поездом до Окоянова, а там с оказией до Гагина. Воля прибралась в квартире, сообщила коменданту дома о своем временном отъезде, собрала небольшой фибровый чемоданчик и отправилась на Московский вокзал.
В тот момент, когда она входила в плацкартный вагон поезда Горький – Пенза, в кабинет начальника управления вошел Семен Ушиевич с двумя своими сотрудниками для производства его ареста. Погребинский прочитал предъявленное ему постановление об аресте, вытащил спрятанный под бумагами браунинг и выстрелил себе в висок.
Ушиевич с бригадой завершил дела и отправился в Москву. На следующее утро при выходе из вагона на перроне Курского вокзала его пыталась арестовать опергруппа, но он ударился бежать, вскочил на подножку уходящего по соседним путям маневрового локомотива, получил пулю между лопаток и вскоре умер в клинике Склифосовского.
1937 год. Окояновский поселок
Страх витал над страной невидимым, гнетущим призраком. Не было в СССР ни одного населенного пункта, до которого не докатились бы вести о репрессиях. О процессах трубили газеты и радио, с опаской говорили между собой люди. Репрессии были не выдумками и не слухами. Они меньше касались простых граждан, но по настоящему сотрясали руководящие органы, и чем выше сидело начальство, тем больше у него было шансов попасть под "чистки". Очень сильно аресты ударили по армии. Из пяти маршалов Советского Союза трое было расстреляно, из 16 командующих армиями сгинуло 15, из 67 командиров корпусов погибло 60, из 169 командиров дивизий репрессировали 136, из 4 флагманов флота расстреляли всех, погибли сотни командиров полков, эскадронов, эскадрилий. Ни один самый свирепый враг не мог так опустошить цвет армии, как сталинские репрессии. К осени 1937 года в РККА оставался лишь младший и часть среднего командного состава, да и те не без убытку. В стране расплодились доносительство и оговоры. Созданная карательными органами атмосфера испытывала людей на перелом, вызывала к жизни во многих душах самые темные, затаенные качества. Почтовые ящики НКВД, предназначенные для получения доносов, постоянно наполнялись продукцией этих темных сторон души. Люди злые увидели для себя возможность мстить и приносить беду своим тайным и явным врагам. Люди добрые сжались будто под холодным секущим ветром от ожидания беды, которая может придти в любой момент неизвестно с какой стороны.
В крохотном окояновском поселке репрессировать было некого. Ни затаившихся кулаков, ни крупного начальства в нем не числилось. Но беда настигла и этот невидимый на карте страны населенный пункт. Ранним августовским утром запричитала во весь голос Анна Юдичева. Ее муж на заре принес из города тяжелую весть: их сын Виктор, командир роты пехотного полка где-то под Ленинградом, арестован как враг народа и приговорен к 10 годам лагерей без права переписки. В поселке уже знали, что означает "без права переписки" и Анна плакала так, как плачут матери, провожая свою кровиночку в последний путь. Земляки собрались у дома Юдичевых. Поселок жил одной семьей. Здесь не было чужого горя и чужой радости, все делилось на всех. Всегда ходили "на помочи" и подставляли плечо в беде. Но как помочь сейчас? Витька – враг народа…Мужики сидели на бревнах, понурив головы и дымя цыгарками, бабы сбились в кучку у крыльца. Тихо перебрасываясь ничего не значащими словами, не зная, что предпринять. Один Дмитрий Булай вошел в избу, присел на табурет у входа. Анна стояла перед киотом и причитала вслух, обращаясь к Господу, слезы текли по ее лицу. Федор молча сидел за столом, глядя перед собой. Булай с трудом подыскивал и выдавливал из себя слова сочувствия, но они получались кургузыми и неубедительными: ошибка… прояснится… выйдет на свободу…
У него самого было тяжко на душе. Два дня назад муж его старшей дочери Анны, работник районного исполкома Иван Лапин, доверительно шепнул ему, что в "органы" пришло распоряжение подметать остатки контрреволюции. То есть, "вычищать" последних бывших эсеров и меньшевиков, которых по району можно было пересчитать по пальцам. Все активисты этих партий были уже давно расстреляны или сосланы в лагеря, а на свободе находились лишь те, кто ничем себя в этих партиях не проявил и лишь числился в членах. Теперь наступала и их очередь. Дмитрий правильно понял сигнал. Хотя он с двадцатого года ни в какой политике не участвовал, за ним тоже придут.
Предчувствие беды поселилось в душе, а вместе с ним пришла бессонница. Он не спал, мучаясь в раздумьях и в поисках хоть какого-нибудь выхода. До Булая доходили разговоры о жестокости режима в лагерях, о невыносимой жизни осужденных и он спрашивал себя: что происходит? Почему советская власть, взявшаяся за построение счастливой жизни, так жестоко относится к своим изгоям? Ведь безоглядная беспощадность к врагам – тоже свойство несправедливого строя. Тот строй, который хочет справедливости, не доводит своих заблудших граждан до голодной и холодной смерти в лагерях, а дает им возможность исправиться. Однако не исправлением, а карой был сам принцип этой системы. Она была по настоящему карательной. И вся атмосфера окружающей жизни в стране также была пронизана ожиданием неправедного и жестокого осуждения. Что сделал он, Булай, против советской власти? Тянул крестьянскую лямку от зари до зари, кормил город, лишая своих детей необходимого куска хлеба? Сам был тягловым скотом, бесправным и бессловесным, когда власть отбирала у него "излишки" урожая, выращенные каторжным трудом? Почему в результате такой жертвенной жизни он должен сегодня ждать ареста и последующих издевательств?
Чувство протеста сжигало ему душу. "Не пойду в неволю, ни за что не пойду – думал он – но как этого добиться?". В одну из ночей Булай вспомнил, что когда-то давно, когда ему еще грозило преследование со стороны ЧК, ему пришла в голову сумасшедшая мысль сделать себя инвалидом. Тогда до преследования дело не дошло, и он прожил относительно спокойно целых семнадцать лет.
"А что, если лишить себя руки? Расстреливать меня не за что, я и пальцем против советской власти не шевельнул, и слова не сказал. А в лагеря однорукого…Зачем там человек с одной рукой нужен?"
Булай представил, какое испытание должен наложить на себя ради такой цели и внутренне содрогнулся. Недавно колхоз купил машину для трепки льна. В последние годы промкооперация агитировала колхозы разводить лен, который был нужен для оборонной промышленности и предлагала за него хорошую цену. "Ясная Поляна", имевшая два пруда, и способная вымочить в них довольно много льна, решила попробовать разводить его. Нынешним летом сняли первый урожай и сейчас он доходил отмочку в прудах. На днях планировалось приступить к трепке и Булай осмотрел машину в действии. Льнотрепалка представляла собой большой квадратный ящик с приемным жерлом, внутри которого вращался барабан с тяжелыми секущими лопастями. Барабан разгонялся вручную рукояткой через привод и когда его вращение набирало скорость, в жерло подавались снопы размоченного льна. Лопасти с силой били по стеблям растения, разбивали их твердые оболочки, освобождая мягкие волокна от костры. Работа с такой машиной требовала сноровки и опыта. Если под удары лопастей попадет рука – то от нее станутся только измочаленные лохмотья. Помимо страха перед добровольным калечеством угнетала и другая мысль – однорукий крестьянин не многое сможет делать по хозяйству. Ни копать, ни пахать, ни косить. Плохо, плохо все это. Но не хуже неволи, которая могла затянуться надолго. Государство малые сроки своим реальным и надуманным политическим врагам давало не часто.