Севка
В августе тридцать восьмого года Севка Булай приехал на побывку домой после завершения полевой практики. После второго курса студентов направляли набраться опыта в колхозы и Булаю повезло. Он пробыл целый полевой сезон в совхозе "Гигант" в Ростовской области. Это хозяйство основанное при участии Максима Горького, было во всех отношениях передовым и советским. Оно раскинулось в безбрежных сальских степях, богатых плодородной землей. Его отделения были разбросаны по гигантской площади и расстояние между ними порой достигали нескольких километров. Это было новое хозяйство и во всем, в постройках, сделанных по единому образцу, в технике, поступавшей сюда в первую очередь, была видна печать новой жизни. Здесь если что и было, пришедшее из прежних времен, так это люди. Совхоз собирал хорошие урожаи, что неудивительно для целинных земель. Пора истощения почвы еще не наступила и Севка впервые увидел, какой по настоящему сытной может быть жизнь землепашца. Его поселили на четвертом отделении в семье механизатора дяди Коли Лабинского, тучного мужчины из местных кацапов. Дядя Коля с женой теткой Ниной занимал большую двухкомнатную квартиру в типовом доме на четырех хозяев, сложенном из селикатного кирпича. Они держали обширное домашнее хозяйство, которое таких усилий, как у Севки на родине, не требовало. Домашняя птица паслась прямо в степи, сена для буренок можно было заготовить сколько угодно, лишь бы не прозевать поспевания трав, пчелы носили степного меда столько, что хозяин не знал, куда его девать. Дядя Коля бывал в средней России и видел, как там живут люди. Поэтому он любил угостить Севку всякими местными лакомствами.
– О, побачь, Севка, яка у нас сметана – говорил он, пододвигая парню стакан со сметаной – ложка в ней стоймя торчит, бачишь? Хозяин изъяснялся на дивной ростовской мове, смешавшей украинский и русский языки, но ложка действительно стояла в густой, как глина сметане, которая к тому же была сладковатой от степных трав.
– Сьишь цей стакан и все – никакая дивчина тебя не выдержит – смеялся дядя Коля. – Да ишь, ишь, скоро мои хлопчики приидут, от увидишь, какие здоровяки.
Хлопчики и вправду, однажды явились к родителям на побывку из Ростова. Два брата-погодка, Колька и Валерка, вошли в отчий дом и подперли затылками потолки. Оба были двухметрового роста, оба румяны и широки в плечах.
– От, мои орлы – сказал дядя Коля – знакомься, они добры ребятишки.
Колька и Валерка действительно оказались добрыми и веселыми хлопцами, студентами Ростовского учительского института. Они по-приятельски приняли практиканта и все свободное время троица проводила вместе.
Братья хорошо знали округу и начали знакомить с ней Севку. Тот и представить себе не мог, что степь таит в себе так много интересного. Взять хотя бы выходы за дрофами, которые братья устраивали вместо развлечения. В конце июля степная дрофа нагуливает такой вес, что теряет способность летать и может только бегать. Вся задача заключалась в том, чтобы обнаружить семейство дроф в высокой, спелой траве и прутиком погнать одну-две в направлении дома. Птицы были настолько тучными, что даже убежать от людей не могли. Тетя Нина варила из них жирный борщ с помидорами и баклажанами и Севка скоро забыл о своем скудном студенческом пайке в Ветошкине. За лето в "Гиганте" он заметно изменился, окреп и набрался сил.
Набрался он и знаний. Его поражала слаженная и производительная работа механизаторов на полях, так не похожая на тягостный труд земляков. Здесь земля отвечала благодарностью за вложенные усилия и люди работали с удовольствием. Севка прошел на практике уборочную, обмолот, стогование, подготовку к зиме. Лето здесь раннее и жаркое и пока в нижегородчине только готовились к уборке, ростовчане уже запирали закрома. Рабочая тетрадь практиканта пополнилась записями и заметками. И главное – прошла та глубоко спрятавшаяся тоска, залегшая в душе от увиденных картин раскулачивания. В "Гиганте" Булай поверил в правильности колхозной системы. Здесь со всей очевидностью было видно преимущество коллективного труда. Конечно, ему было понятно, что этот показательный совхоз без помех снабжался всем необходимым в первоочередном порядке и мало где крестьяне имели такие благоприятные условия быта и труда. Но ведь власть говорит о подтягивании всех остальных до уровня "Гиганта".
За практику в качестве помощника агронома Севка получил кучу денег, на которые купил белые парусиновые брюки, белые же парусиновые туфли, полосатую футболку и съезжавшую на ухо кепку-восьмиклинку. Дополнял этот наряд серый чесучовый пиджак с хлястиком, который, будучи наброшенным на плечи говорил о готовности хозяина к серьезному разговору с девушками. В фибровом чемодане, купленном на ту же зарплату, хранились подарки матери и отцу, а также бритвенный прибор и престижный одеколон "Тройной", без которого не обходился ни один уважающий себя мужчина той эпохи. Вот в таком образе и появился бывший мальчишка, а теперь молодой человек Всеволод Булай у себя на родине теплым августом тридцать восьмого года.
За два года его отсутствия на родине произошли серьезные изменения. В Окоянове провели радио. На центральной площади водрузили столб, с которого в разные стороны смотрели квадратные раструбы громкоговорителей. Теперь в провинциальную сонную тишь с утра до вечера неслись бодрые голоса дикторов, музыка и новости со всего мира. Город стал засыпать и просыпаться под бой кремлевских курантов и гимн СССР. Громкоговорители сделали жизнь Окоянова частью жизни большой страны. Он оказался неожиданно близко к ее кипящей энергии. Эта энергия молодости и задора выливалась из громкоговорителей на город и город словно сам наполнялся ее силой.
Севка не узнавал своей родины. Рядом с базарной площадью появилась дизель-электростанция, от которой по проводам побежало электричество в жилые дома. Свет от нее был мерцающий и тусклый, но не сравнить с керосиновой лампой. На окраине города заработали машино-тракторные мастерские и машино-тракторная станция, предназначенные для обслуживания нужд колхозов. По улицам носились "газики" автохозяйства. Запыхтел сушильными цехами кирпичный завод, поставлявший стройматериал для районных и областных новостроек. В небе тарахтели учебные самолеты клуба ОСОАВИАХИМ. Большой пустырь на берегу Теши превратился в городской стадион, на котором тренировалась местная футбольная команда и носились легкоатлеты. В Доме культуры, оборудованном в бывшем монастыре, давал спектакли самодеятельный коллектив и показывали кино. Но самая главная перемена заключалась в людях. В их походке и разговоре появилась бодрость, они стали больше шутить и смеяться. А ведь еще несколько лет назад, они, живущие близко к земле, словно пригнулись под пятой коллективизации, жерновом придавившей деревню, в которой почти каждая окояновская семья имела родню. Теперь стало легче, тяжелая память притуплялась. Правда, ходили слухи о репрессиях партийных кадров. Постоянно сообщали об арестах видных деятелей в Москве и Горьком, трясло райком и исполком, где за два года сменилось по четыре состава начальства. Зимой арестовали несколько инженеров депо и мастерских за вредительство. Были и аресты рядовых окояновцев. Все они совершались по доносам, и совсем скоро в маленьком городе становилось ясным, кто доносчик. От всего этого народ прикусил язык. О политике предпочитали не разговаривать. Но повальных арестов не проводилось и в городе считали, что коллективизация была куда страшней. Зато материальная жизнь налаживалась. Появилась возможность получить работу и начать более-менее сносное существование после долгих лет нужды. В старом городском парке появилась танцплощадка на которой по вечерам играл духовой оркестр. Там молодежь собиралась по вечерам на танцы, в первый же день своего приезда отправился туда и Сева.
Толком танцевать он не умел. Под медленное танго или что-то другое незамысловатое он еще мог выйти на площадку. А вальс и фокстрот ему не давались, поэтому по большей части Севка стоял в группке со своими бывшими одноклассниками, покуривая едкие елецкие папироски. Среди девушек, также державшихся отдельно, он приметил нескольких миловидных особ, но не решался пригласить их на танец. Севка с завистью поглядывал на парней, залихватски крутивших партнерш в вихре вальса. Согласно моде у некоторых из них в зубах был зажат цветок.
За два года учебы Севка вытянулся и превратился из мальчишки в юношу. Жизнь научила его держаться независимо и достойно, к тому же постоянное кормление овсянкой пошло на пользу мускулатуре. Он был худощав, но крепок и вынослив. Его звание студента агротехникума вызывало уважение у ровесников. Совсем скоро он станет агрономом в МТС, где они крутят баранки и жмут на педали. Но Севка особенно не зазнавался, хотя и отдавал себе отчет в том, что у него будет чистая работа. Он слушал буханье барабана духового оркестра и с грустинкой думал о том, что снова пойдет домой один. Потом он обратил внимание на девушку, которая держалась среди подруг особняком. Ее никто не приглашал и когда объявили "белый танец" она тоже не пошла никого приглашать. Девушка особенной красотой не выделялась, хотя была миловидна. Невысокая, худенькая, с густой копной светлых волос и большими серыми глазами, она казалась немного скованной и стеснительной, и это в ней особенно привлекало. Чем больше Всеволод смотрел на нее, тем больше в душе его расплывалась теплота, будто кто-то грел ее изнутри солнечным светом.
– Вон та, с сером платье, тоненькая, кто такая? Спросил он у Филяя, знакомца по босоногому детству, который осел в Окоянове и знал здесь всех наперечет.
– Настена Дружинина, портниха. В швейной мастерской работает. Недотрога. Тут за ней некоторые пытались бегать. Всех отбрила. Мы решили что она прынца ждет. А что, ей можно. Только восемнадцать стукнуло. Еще года два прынца подождет, а потом, глядишь, и за шофера согласится.
Когда танцы закончились и молодежь потянулась из парка, Сева набрался храбрости и подошел к Насте.
– Разрешите проводить Вас до дому – сказал он, не обращая внимания на ее подруг, делавших вид, будто не замечают столь важного момента. Настя побледнела от волнения, ничего не ответила и пошла, глядя перед собой. Сева поплелся следом, не зная, что делать дальше. Когда они вышли из парка, Булай нагнал ее и пытаясь выглядеть тертым кавалером заговорил бойко:
– Я тут уж два года не был и что-то Вас не припомню. Вы в большой школе не учились что ли? Я там всех знал…
– Нет, не училась – отвечала Настя – я семилетку на Ямской заканчивала. А потом стала на пошиве работать.
– Вон оно что – искусственно оживился Севка – а я думаю, почему ее не признаю. Вон оно что. Быстро время идет. А я вот Ветошкине учусь, на агронома.
– Ветошкино, это где, на Волге что ли?
– Нет, там до Волги сто верст. Это не так далеко, рядом с Гагиным. Там речка Пьяна. Места красивые. Замок, лес сосновый, здорово.
Они разговорились и, как полагается юным людям в романтическом возрасте, расстались за полночь, условившись о новом свидании. На прощанье Настя подала Севке руку и он почувствовал, как из ее ладошки в его ладонь переливается пульсирующее тепло. Потом Булай не спеша брел по рассветной дороге к себе на поселок. Навстречу ему поднималась заря, окрасившая небо дивными малиновыми красками, в зените зазвенели жаворонки и душа его улетала в самую высь от какой то неизвестной радости, способной напоить собою весь мир.
* * *
Какими разной может оказаться дорога длиной в пять километров. Бывало, она казались бесконечностью, когда Севка брел из дому в окояновскую школу ненастной дождливой погодой. Бывало, что она пролетала в один миг, когда он бежал на встречу с родным домом после недельной разлуки. Теперь же она стала еще и его сообщницей в любви к Насте. Будто придорожные кусты и полевые цветы качали ему головами в знак одобрения начавшейся счастливой поры. До сентября еще оставалось две недели, а Севка каждый день летал до поселка и обратно к Насте словно на крыльях. Они проводили вместе вечера. На танцы уже не ходили, а сидели на заветной скамеечке в саду Настиного дома и наслаждались близостью друг друга. Первая любовь быстро разгорается, а потом становится неудержимым пламенем. Всю первую неделю свиданий Севка не решался поцеловать Настю. Он боялся натолкнуться на неприятие своего порыва и лишь когда прочитал в глазах девушки ласковое согласие, коснулся губами сначала ее щеки, а затем нашел губы, которые не стали ускользать, а ответили горячим движением. Для обоих это был первый в жизни поцелуй и обоих он обжег с ног до головы, как прекрасный пролог в новую жизнь. Оба решили, что первый поцелуй – это обет любви и верности на все их дальнейшее будущее. Они еще не произнесли главные слова, но эти слова уже лежали в их сердцах и ждали своего часа. Севка и предположить не мог ранее, что сидеть рядом с любимой девушкой, ощущать под рукой ее теплое плечо, вбирать в себя огненный ток ее губ – это так неповторимо прекрасно. Иногда они могли безостановочно говорить, а иногда замолкали и лишь замерев, смотрели на медленно движущиеся в ночном небе звезды. Над ними опустило свое покрывало любовь, какая от века предназначается чистым и открытым добру людям.
Однажды Настя сказала, что хотела бы познакомить Севку со своей мамой. Сначала парень смешался, а потому почувствовал внутреннюю радостную легкость – конечно, сказал он – как это я сам не догадался?
Они пришли в дом в обеденную пору и Анна Матвеевна приняла Булая как давнишнего гостя:
– Проходи Севочка, будь как дома. Настена мне о тебе все уши прозвенела. Ишь, как вы подружились.
Севка не почувствовал никакой скованности в этой новой для себя ситуации. Действительно, словно домой к себе пришел. Все здесь просто, как у родителей, все привычно. Только икон больше. У мамки лишь в спаленке киот стоит, а здесь и в прихожей иконка и в горнице венчальные красуются. И травами другими пахнет. Дома отец зверобой под балку стелет. А Анна Матвеевна, похоже, чебрец. Приятный запах, уютный. И сама Настина мама тоже уютная. Голос ласковый, руки добрые.
Сели обедать. Хозяйка налила в глиняные миски окрошку с воблой и нарезала черного хлеба. Окрошка, приправленная сметаной, показалось парню очень вкусной. В тридцать восьмом году люди стали жить заметно лучше. Уже не голодали, многие окояновцы держали по дворам скот, который как в деревне по утрам собирали в стадо и выгоняли на выпас. Поэтому и сметана и молоко стали не в диво. На окраине города крутили крыльями две ветряные мельницы, производя из зерна местную муку, как правило, с добавлением отрубей. Хлебный вопрос решался тяжелее, чем молочный. Хлеб требовался армии, поэтому его скупало государство и в магазинах он был дефицитом.
Разговорились о жизни. Анна Матвеевна спрашивала Севку о планах. Планы у парня были простые: завершить учебу и вернуться агрономом на родину, если на него выпишут отсрочку от армии как на специалиста. О трудоустройстве он не беспокоился, его специальность была нужна повсеместно и на него уже делали виды в райкоме. Правда, могли сразу назначить заместителем председателя какого-нибудь колхоза, что случалось довольно часто. Но Севке этого не хотелось, мечтал работать по специальности. К тому же, несмотря на то, что его роману с Настей не исполнилось и месяца, он уже подумывал о женитьбе на ней. А значит, и жить было бы подсобней не в деревне, а в Окоянове.
Неспешно мать Насти завела разговор о вере. Она узнала, что Севка не вступает в комсомол и спросила о причинах.
– Сначала батя не велел – признался парень. А теперь я и сам вижу, что не для меня это. Там голосистые ребята нужны. А я пахарь, чего мне на их митинги ходить? Я дело хочу делать, а они политику обсуждают. Вот и получилось, в прошлом году в техникуме тридцать человек приняли, а в этом десять за политическую незрелость исключили. Не хочу я этого. Буду сам по себе.
– А не накликаешь беду на себя?
– Я же не делаю ничего плохого. Только не хочу и все. Что мне за это будет?
– Много в техникуме таких как ты?
– Есть маленько. Не один я такой.
Потом Анна Матвеевна перешла к более серьезному вопросу.
– Гляжу я на тебя, Сева и вижу, что парень ты хороший. Серьезный, основательный. Коли Настя тебе понравилась, то видать надолго. Это хорошо. Да и родителей твоих знаю, весь век в одном городишке живем. Мамочка твоя – золотая женщина. Столько на себе вынесла и ни разу Бога жалобой не прогневила. И отец тоже мужик из настоящего материала сработанный. И думаю, что с Настей у вас хорошая пара образовалась. Загадывать пока нечего, рано еще.
Вмешалась Настя.
– Мама, ну зачем ты. Ну не надо…
– Надо дочуня. Обязательно надо. Вот в чем дело, Сева. Настя у меня девочка особенная. Когда еще совсем крохотулька была, возила я ее в Дивеево. И сказала нам там одна монахиня такие слова:
"Святая в ней любовь, береги ее". Вот как. Я свой долг исполняю, берегу дочку как могу. Потому что вижу: правда это. Святая в ней любовь живет. Необыкновенная и пречистая, через человека к Богу уходящая. Понимаешь, какой подарок тебе драгоценный выпал и как беречь его надо?
Севка молчал пораженный таким разговором. Он и о любви то с Настей ни разу не говорил. А тут такое.
– Я не знаю что и сказать, тетя Анна.
– Ничего не говори сынок. Еще не пришло для этого время. Я ведь тебе просто для того говорю, чтобы ты знал. И вот еще что. Я так поняла, что ты парень неверующий. Крестика православного на тебе нет. Это нынче не модно. А Настя верующая, хотя среди подружек тоже об этом не говорит. Но крестик носит. Эта вера – ее охранительница. А твоя охранительница кто? Наверное, мамины молитвы. Только в этой жизни хватит ли их? Вон она какая лихая, эта жизнь. Ты бы хоть один шажок к вере сделал. Поверь, потом поможет.
Севке стало неприятно от этих слов. Он знал, как травили верующую молодежь в Ветошкине и не хотел попасть в подобное положение.
– Как-то не знаю, тетя Анна…
– Ну ладно, разговор этот деликатный. Не будем больше. Только помни, что если трудно придется, вера тебе поможет.
Настя глядела на Севку ласковыми любящими глазами и словно кивала в подтверждение: поможет, поможет.
Начало учебного года налетело со скоростью экспресса и наступил день расставания. В душе Севки все восставало против разлуки с любимой и в голову приходили в самые фантастические мысли, чтобы не допустить этого. Даже мысль бросить учебу мелькала в его мозгу. И лишь одна обманная надежда на то, что Ветошкино недалеко и можно будет по выходным видеться, грела его. На самом деле раньше он не бывал дома долгими месяцами. Потому что при наличии лишь гужевого сообщения дорога длиною в сорок верст тоже становилась немалой проблемой. Они не могли расстаться всю ночь. А на рассвете, перед уходом, Севка надел на руку Насти свои часы "Победа", купленные на летнюю зарплату.
– Взглянешь на них и вспомнишь меня – сказал он.
Настя прижалась к нему:
– Милый мой, пиши мне каждый день, теперь вся моя жизнь – ожидание.
Утром он сел на подводу, как и четыре года назад отправлявшуюся в том же составе в Ветошкино, и проехал мимо милого оконца из которого ему махала любимая рука.