* * *
Лейда Карловна сновала из столовой в кухню и обратно. Душа ее пела: все складывалось наилучшим образом. Подготовка к свадьбе шла полным ходом, княгиня Урусова с Путиловским не общалась даже по телефону. О подметном письме никто и не заикался, хотя Лейда Карловна понимала, что при серьезном расследовании она будет одной из главных подозреваемых - уж очень нелестны были ее высказывания о маленькой княгине.
Поэтому она даже начала поощрять вечерние визиты Франка, чтобы Павел Нестерович оставался дома и было меньше соблазнов вести холостяцкий образ жизни. Франк очень обрадовался перемене своей участи и зачастил к приятелю через день, оправдывая свои визиты перед Кларой тем, что готовит Пьеро к преподавательской деятельности.
Естественно, каждый Божий вечер разговор шел о самом животрепещущем - о судьбах России. Причем, как ни странно, Франк придерживался славянофильской традиции, а Путиловский вел чисто англофильскую пропаганду. Лейда Карловна поддерживала диспуты редкими прогерманскими вставными цитатами, а аппетиты спорщиков - чудным ростбифом, холодной птицей, пирожками с черемухой и кофе со сливками.
- …Первым это сказал Аристотель, - витийствовал с набитым ртом Франк. - Цитирую! Человек по природе своей есть животное общественное, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств, живет вне общества, - либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек… И далее: кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодостаточным, не чувствует потребности в нем, уже не составляет элемента общества, становясь либо зверем, либо божеством! Во как… Лейда Карловна, я вас люблю!
И Франк запил длинную цитату хорошим глотком сухого рейнвейна, на котором он был взращен как философ.
- С Аристотелем я согласен, - сказал Путиловский и отрезал себе еще один кусочек окровавленного ростбифа.
- Еще бы тебе не согласиться с Аристотелем!
- А с тобой не согласен. Русский народ все‑таки более индивидуален, нежели того хочешь ты, - и Путиловский поднял бокал.
- За русский народ?
- За индивидуальность.
- За нее я выпью, - и в подтверждение своих слов Франк выпил, да еще как. - Но признать за русским народом гордыню индивидуальности не могу! У нас в России все делают миром. Общиной! Миром строятся, миром дерутся, грешат, рожают миром и убивают тоже миром. Всем селом берутся за веревку - и раз! Конокрада на осину! И никто не виноват: не сажать же целое село за одного конокрада!
- Преступная толпа, - согласился Путиловский. - Как сказал Наполеон: "Массовые преступления не вменяемы".
- Вот видишь - толпа! То, что она преступная, дело второстепенное - никто ее за это не осудит! Следовательно, толпа не может считаться преступной по окончательному результату.
- Не понимаю, - удивился Путиловский и выпил не в очередь, чтобы смыть с души осадок непонимания.
- Это ведь очень просто, - развел руками Франк. - Все, что делается толпой, - благое ли дело, преступное ли, бессмысленное или целенаправленное, - все едино. Как стая воробьев вроде бы бессмысленно летит то туда, то сюда и нет среди них гения, лидера или вожака, так и Россия. Все, что в ней делается, объяснить логичным образом никак нельзя! И тогда привлекают промысел Божий и иные, столь же продуктивные объяснения. Да я тебе, опираясь на этот промысел, переверну мир вверх ногами и скажу, что так и надо!
- Ой–ой–ой, - засомневался Путиловский и перешел к дичи. - Хвалилась синица море поджечь!
- Не веришь? Время покажет. - Франк пророчески поднял вверх палец. - Вот ты лелеешь мечту, что мы скоро сравняемся с Англией или с Германией по благоразумному устройству своей страны?
- Лелею. - С достоинством истинного патриота Путиловский неторопливо разделывал родного русского рябчика.
- Этому не бывать по одной простой причине. Именно по России, именно по нашей столице, вот по этому столу - между мной и тобой - проходит великий водораздел народов!
Путиловский на всякий случай переставил на свою сторону водораздела, подальше от разбушевавшегося Франка, бутылки и блюдо с рябчиками.
- Вот! С твоей стороны сытая и обеспеченная всем Европа. Отдай бутылку! - и Франк частично восстановил имущественное равенство. - С моей стороны Азия! И Африка. С твоей стороны - индивидуализм и священная корова буржуазии, частная собственность на все. Со стороны Азии - гигантские общества–муравейники, коим по несколько тысяч лет. Есть ли частная собственность в муравейнике? Увы! И никакими законами ты не сможешь утвердить главенство индивидуальности в моей половине. Ты можешь извернуться! И на очень короткое время что‑то предпринять. Но спустя несколько лет - а это для муравейника секунда - все вернется на круги своя… Сделать в этой стране что‑то подобное Англии невозможно по определению!
- По какому же? - удивился Путиловский.
- Россия - не Англия! И не Германия! И даже не Франция, - с трудом вспоминал ведущие державы Европы Франк. И в целях усиления доказательной базы показал Путиловскому кулак.
- Конечно–конечно, у России свой, особенный путь развития, духовный, богоискательский, святой… А я верю! Верю, что мы увидим эти самые алмазы. Даже в твоей теории о грядущей безумной революции есть моя правда! - упорствовал Путиловский.
- Ну какая у следователя может быть правда, милый мой?
- Историческая! Революцию делают личности, индивидуумы! Умы! Общество - всего лишь масса, которую надо разжечь! Процесс индивидуализации российского общества идет вперед семимильными шагами!
- Господи, прости его, ибо не ведает, что говорит. - Франк прочистил горло перед заключительной частью дискуссии. - Где ты таких слов набрался? Инди… э–э… инди–види… тьфу!
- Индивидуализация!
- Черт с ней… Человеческие муравейники - это очень сложные системы. Ткнешь палкой в одну проблему - тебе на голову посыплются десятки других. Будущее нельзя предсказать ни одной революционной теорией, потому что эти теории и прошлое‑то предсказать не могут! С которым вроде бы все ясно! Как можно верить целой революционной фразе, если даже слово изреченное есть ложь?!
- А чему верить?
- Эксперименту! Дал в руки мужику картофелину - он не хочет. Бунтует, подлец! Врезал мужику по зубам - посеял. Собрал. Съел. Понравилось! Теперь жрут картошку в два горла! И самогон из нее научились гнать! А сейчас ты ему вместо картошки хочешь дать свободу индивидуальности. Что он сделает первым делом?
- Забунтует, - печально согласился Путиловский.
- Да еще как!
- Так что же делать? - спросил Путиловский у Лейды Карловны, внесшей поднос с чашечками и кофейником.
- Ваш кофе, господа.
- Пить кофе, - разрешил конфликт Франк, но вместо кофе почему‑то предпочел коньяк. - М–м-м… как все‑таки жизнь хороша… местами. А в России всякие индивидуальные сверхчеловеки невозможны. Как невозможно построить хрустальный дворец на болоте - утонет.
- Что же по–твоему, Россия - болото?
- А чем плохо родное болото? Непроходимостью? Так Наполеон не прошел. И поляки с Сусаниным не прошли. И другие не пройдут. Только чавкнет - и все! Концы в воду! Да, милый мой, Россия - это одно большое болото! И живут в нем болотные люди. И пока они живут, ничего ты с ними сделать не сможешь! Пока по болоту не проложат хорошие дороги. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… Кстати, тут мне один профессор с биологического факультета теорию рассказывал…
- Какую?
Горячий кофе удивительно быстро рассеял туман в голове Путиловского. Надо будет еще поработать в кабинете.
- Дескать, болота крайне необходимы земному шару. То ли они углекислый газ связывают, то ли кислород выделяют… В общем, без болот человечество задохнется. И точка. Кстати, мы же с тобой на болоте живем. Давай за Петербург! И кончай меня задерживать!
Франк уже репетировал оправдательную речь перед Кларой. Необычайно быстро выпив за великий город три рюмки подряд, Франк оделся, трижды расцеловался с хозяином, трижды перекрестился на образа и исчезоша, яко воск пред огнем. А Путиловский пошел писать отчет о нераскрытых преступлениях, среди которых ржавым гвоздем вот уже месяц торчало незаконченное "Дело о разбое в аптеке г–на Певзнера". Вот где точно болото…
* * *
- …И ценой своей жизни всколыхнем прогнившее до основания российское болото! - Под бурные аплодисменты Петр Карпович нервно отбросил со лба пряди волос. - Боголепов должен ответить за позор российского студенчества! Сотни светлейших, чистейших юношей гноятся царским режимом в армии. Над ними ежедневно издеваются царские офицеры, белая кость. В дальних, Богом забытых гарнизонах умирают их надежды на лучшее будущее! Спивающиеся прапорщики, спившиеся штабс–капитаны находят садистское удовольствие в том, чтобы "тыкать" студентам Московского, Киевского и Казанского университетов! Позор!
- Позор! - громко и радостно закричали в аудитории.
- У меня в руках письмо нашего товарища, студента–юриста Киевского университета Владимира Копельницкого. Вот: "…через день на сутки под ружье, бессмысленно таращась на проходящих мимо офицериков, отдавая честь, - так проходит моя служба! Каждый унтер–офицер тычет в меня, обзывает "студенческой гнидой" и назначает в наряд вне очереди! Спасите нас, товарищи!" Спасем?
- Спасем! - радостно отозвалась аудитория. Лица у всех просветлели от одного только сознания своей силы, праведности задуманного и веры в светлое будущее. К тому же хорошее бочковое пиво и моченый горох с колбасными обрезками тоже способствовали единению. "Татьянин день" у многих московских студентов затянулся недели на две.
После принятия резолюции и обязательной телеграммы в адрес опального графа Льва Николаевича Толстого дружно пропели "Гаудеамус игитур", стали обниматься, целоваться и прощаться. Зубатовские филеры, тоже со светлыми от радости лицами, - все‑таки пиво, теплое помещение и много знакомых - профессионально не замечали друг друга, но внимательно изучали новые лица, ранее ими не примеченные.
Инженер Азеф, как было условлено, дожидался Карповича в крытом экипаже неподалеку от здания страхового общества "Гарантъ", в зале которого и проходило собрание студенческой молодежи. Азеф хотел обсудить некоторые стратегические вопросы революционного террора, связанные со спецификой российской действительности.
Как инженер, знакомый с математической физикой, он понимал, что размеры страны и скорость передачи информации в различные слои населения имеют для последствий террора одно из решающих значений. Поэтому, размышляя над действенностью террористических актов, Азеф прежде всего исходил из пирамидальной структуры российского общества и из гигантских размеров империи.
И когда Карпович, сопровождаемый группой сочувствующей молодежи, вскочил в карету и та под крики "Ура!" немедленно тронулась, разговор сразу зашел на животрепещущую тему о соотношении центрального и периферического террора.
- Если каждое преступление власти будет немедленно наказываться со всей революционной строгостью, то всякий раз, когда власть захочет ударить, она трижды подумает о последствиях! - Карпович снисходительно посмотрел на инженера, который мало что понимал в тактике революционной борьбы. - Человек должен понимать, что ни одно, даже самое малое, преступление против своего народа не должно остаться без последствий! Террор должен быть неотвратим!
- Полностью согласен с вами относительно неотвратимости террора. Но… - Азеф поудобнее подоткнул бархатную подушечку под бочок. - Если ваша задача - поразить нервные центры системы и пробудить дремлющие массы к действию, мало, чтобы каждый знал, что его обидчик будет наказан. Тем самым вы просто распылите свои силы по всей необъятной России: там выпороли крестьянина, там забрили студента, а там бабу ударили по лицу… И что? Будете метаться из одного конца страны в другой?
- Нас будет много! Уже сейчас, сегодня ко мне подошли десять–пятнадцать человек и попросили дать дело! Дело, а не разговоры!
- Чепуха! Завтра утром половина, а то и все забудут о своей просьбе. Нужны немногие. И эти немногие не должны кричать на каждом углу о том, что Боголепов будет наказан. Вы думаете, там не было охранки?
Азеф затронул самую чувствительную струнку Карповича. Охранки Карпович боялся. Не потому, что страшился тюрьмы. Нет, он был готов на все. Он боялся ареста накануне - тогда все его планы обратятся в пустую болтовню.
- Террор должен быть, во–первых, скрытым до момента произведения акта. И во–вторых, он должен быть центральным, и только центральным! Все силы, финансовые и организационные, самых лучших, проверенных делом людей надо сосредоточить на острие террора! И направить это острие против главнейших людей государства, пусть даже и не запятнанных до сей поры реальным удушением гражданских свобод! - Голос Азефа наполнился страстью, глаза загорелись, и Карпович увидел перед собой человека, которому он сейчас мог доверить самые тайные движения своей души. - И когда наверху под ударами центрального террора падут палачи России, то каждый акт мести вызовет настолько сильное потрясение всего спящего общества, что мгновенно образуется народный взрыв и все копившееся веками гнилье будет погребено под лавой народного гнева, как некогда под лавой Везувия были погребены Помпея и Геркуланум!
Последние слова Азеф подчеркнул, накрыв ударом своей сильной широкой ладони узкую ладонь Карповича. Тот даже прослезился от полноты чувств - как хорошо, как крепко сказано! - обнял и поцеловал Азефа.
- В Петербурге есть один очень дельный человек, инициативный и деловой. - Азеф написал на бумажке адрес Николая Лелявского. - Вы с ним свяжитесь от моего имени, он наверняка поможет вам. Я не вправе спрашивать вас о задуманном, это и к лучшему, ему вы тоже все не объясняйте. Чем меньше людей знает о деле, тем больше вероятность, что охранка тоже ничего не узнает. Конспирация - вот фундамент всего здания террора. Удачи!
С этими словами Азеф остановил карету, вышел и некоторое время смотрел карете вслед. Затем подошел к ярко освещенному входу кафешантана "Аквариум" и с видом завсегдатая зашел внутрь. Судя по глубокому поклону и радостной улыбке бородатого швейцара, его здесь знали с хорошей стороны.
* * *
Викентьев осторожно вошел в помещение. Лаборатория ждала его, как верная Пенелопа своего Одиссея. Чуть заметный слой пыли на полу и приборах говорил о том, что никто за целый месяц сюда не ступал. И это был хороший признак: значит, люди Топаза оказались более глупыми и не смогли ничего выведать у Максимовской, единственной, кто знал этот адрес. А что самой Максимовской давно нет в городе, Викентьев догадывался. Когда‑нибудь он снова встретится с ней и уже сейчас не завидует этой даме. Встреча будет короткой и без малейших признаков любви к ближней. А пока - к делу! Срочно нужны деньги. Как можно больше денег.
Викентьев достал из тайника оставшиеся пакеты морфия, сложил в саквояж. Затем занялся своим гардеробом. По дороге домой он зашел на блошиный рынок и прибрел по дешевке несколько вещей, кардинальным образом изменивших его внешность. Широкополая черная шляпа а ля Гарибальди, шевелюра до плеч, длинный вязаный черный шарф до колен - из зеркала на него смотрел весьма богемного вида субъект. Черная повязка на глазу гармонировала с шляпой. Викентьев воткнул в угол рта трубку - приметная деталь, исчезающая за секунду.
- Подлецу все к лицу, - сказал он зеркальному знакомцу, но подмигивать друг другу они уже не стали.
Выходя из полуподвала, он услышал голос хозяйской дочери, но головы не поднял. Однако поперек тротуара несли какие‑то пакеты, и волей–неволей ему пришлось столкнуться с Ниной Неклюдовой. Она увидела его профиль с неповрежденной стороны и узнала его.
- Здравствуйте! - сказала взволнованная встречей Нина.
Слух о чудовищном преступлении влюбленной дамы месяц назад взбудоражил всю округу. И Ниночка даже раскрыла рот от удивления: вот бывают же такие сильные страсти! Она на такое никогда не была бы способна. Может быть, потому, что Павел не возбуждает в ней сильную любовь?
Теперь предмет преступной страсти стоял перед ней в профиль. Естественно, Нина уставилась прямо на него. Лицо молодого человека было чистым, возмужавшим и очень красивым. До той секунды, пока Викентьев не развернулся к ней анфас. Рука Нины дернулась, прикрывая инстинктивный вскрик.
- Добрый день, - глухо промолвил Викентьев, приподнял шляпу и удалился быстрым шагом.
Нина, полуоткрыв рот, зачарованно смотрела ему вслед. Боже, как романтично он смотрится! Какие сильные страсти кипят у него в душе! Заплатить половиной лица за безумную женскую любовь! Нет, никогда ей не познать столь сильных чувств… Она подумала о Павле. Вот если бы Павлу княгиня плеснула кислотой в лицо, как бы Ниночка за ним ухаживала! Ему бы тоже пошла кожаная повязка! Нет в жизни полного счастья… И, горестно вздохнув по сему поводу, она побежала домой распаковывать пакеты и примерять подвенечное платье невообразимой красоты.